кадемик А.Турсон: Кто написал классический труд Б.Гафурова "Таджики"? (ответ академику Б.Литвинскому)
09:19 27.10.2009
Акбар Турсон
"СБРОСЬ ОБУЗУ КОРЫСТИ, ТЩЕСЛАВИЯ ГНЕТ…"
По поводу одного академического скандала провинциальной закваски
То, что судьба тебе решила дать,
Нельзя не увеличить, ни отнять.
Заботься не о том, чем не владеешь,
А от того, что есть, свободным стать.
Умар-и Хайем
В некрологе, написанном Альбертом Эйнштейном в связи с кончиной его знаменитого коллеги по профессии Марии Склодовской-Кюри, особое внимание было обращено не на научные открытия покойной (она была удостоена Нобелевской премии дважды!), а на ее чисто человеческие достоинства. Великий ученый-гуманист свой этико-философский реквием заключил следующими афористически емкими словами: "Моральные качества выдающейся личности имеют, возможно, большее значение для данного поколения и всего хода истории, чем чисто интеллектуальные достижения".
Эти одухотворенные слова, проникнутые внутренним убеждением и озаренные человеческой искренностью, мог сказать и имел на то полное моральное право только такая выдающаяся личность, как Эйнштейн, который сам отличался кристальной чистотой своей нравственной позиции. Ведь в оценках других отражается и личность того, кто выражает свое отношение к ним. Ибо мы судим о наших предшественниках и современниках, да и о времени в целом, по своим меркам, не лишенным пристрастий. А мерки эти суть квинтэссенция не только нашего собственного жизненного опыта, но и плодов воспитания, вошедших в наши культурные гены в процессе социализации. Специфические черты индивидуального восприятия прошлого и настоящего формируются как раз на стыке этих двух базовых элементов духовного багажа личности. Черты же эти дают о себе знать особенно тогда, когда мы бросаем ретроспективный взгляд на пройденный нами жизненный путь и тем пытаемся определить свое место среди своего поколения.
Именно под этим углом зрения я прочитал, и не без интереса, отрывки воспоминаний Б. А. Литвинского – моего давнего знакомого по академическим учреждениям России и Таджикистана. (Мы состоим в одном Отделении АН РТ, если, конечно, меня еще не вычеркнули из списка членкоров!) Старейшина российских востоковедов внес весомый вклад в советскую историческую науку, особенно археологию. Как человек, знакомый – пусть зачастую косвенно - с плодотворной академической деятельностью Литвинского, могу подтвердить, что его волосы поседели не на мельнице, как говорят на Востоке. Мое поколение воспринимало Литвинского как одного из достаточно ярких представителей советского востоковедения, которое в лице плеяды выдающихся иранистов – от Василия Бартольда до Иосифа Брагинского – сыграло выдающуюся роль в становлении исторического и культурного самосознания таджиков.
Борис Анатольевич старше меня и по возрасту, и по академическому рангу. Однако думаю, у нас есть и нечто общее – уважение к памяти академика Бободжона Гафурова, которого нам посчастливилось знать лично, хотя и далеко не в одинаковой мере. (У Литвинского 25-летный стаж сотрудничества.) Поэтому я, как и другие таджикские интеллектуалы, с болью в душе ознакомился с высказываниями Литвинского о Б. Г. Гафурове как ученом и характере их творческих взаимоотношений. И поскольку я тоже был живым свидетелем научной жизни советского времени, в частности, более или менее знал главного героя "записок с натуры" Бориса Анатольевича, постольку решил высказаться по поводу его довольно неожиданных откровений.
1
Владимир Маяковский в своем поэтическом обращении "Послушайте!" (1913) вопрошал: "Ведь, если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно"? В этом духе можно также задаться вопросом: Зачем, собственно говоря, пишутся воспоминания? Наверняка тому есть какие-то резоны, по крайней мере, какие-нибудь подсознательные импульсы: симпатии или антипатии к тем или иным людям, с которыми субъекта воспоминания столкнула судьба; желание напомнить о забытых или непризнанных другими заслугах; попытка самооправдания путем объяснения побудительных мотивов каких-либо собственных поступок, воспринятых в свое время или воспринимаемых ныне, мягко говоря, не совсем адекватно в интеллектуальном сообществе; не исключена также попытка сведения собственных счетов с прошлым, не давшим достаточного простора для полной реализации потенций данной личности и тем самым не оправдавшим его социальные ожидания.
С этой общей точки зрения было бы любопытно знать, что именно побудило Литвинского вспоминать отдельные, очевидно, не случайно выбранные, эпизоды своей интеллектуальной жизни в советское время – несомненно, богатой и поучительной. Но для обнажения потаенного мотива того или иного поступка такого многоопытного человека, как Литвинский, надо обладать духовной мощью Фрейда или Юнга. Сознаюсь, я такой аналитической способностью не обладаю. Но, слава Богу, и тексты Литвинского не из рода историографических трудов школы "Анналов"; чтобы понять или интерпретировать ключевые высказывания академика также нет нужды прибегать к изощренной технологии деконструкции текста a la Derrida. Все обстоит гораздо проще, в особенности потому, что Литвинский, не владея русским литературным языком во всем его богатстве, не смог скрыть свои подлинные мысли и чувства за плотной завесой образов, метафор или ироний. Сказанное не следовало бы истолковывать как преднамеренную примитивизацию высказываний достопочтенного академика, иначе вообще не было бы нужды в их обсуждении.
Судя по научным трудам Б. А. Литвинского, он является мастером остроумных интерпретаций археологических находок – немых свидетельств давно минувшей жизни. Этого, однако, не скажешь о его толковании недавней жизни, о ее героях и жертвах, о которых он знает не понаслышке. Однако я взял в руки электронное перо вовсе не для того, чтобы заниматься ловлей мух на уже испачканных страницах чужого текста. Поэтому коснусь только сути высказываний действительного члена АН Таджикистана, а не их словесной формы, которые могли быть усилены или ослаблены журналистскими "художествами"; лишь попытаюсь за сезонными саженцами ретроспекций Бориса Анатольевича увидеть далеко не девственный лес ментальности моего старшего современника.
И еще. Оскар Уайльд, пострадавший от наскоков журналистики своего времени отзывался о ней как "организованном злословии". Судя по мозаике интеллектуальной жизни в современной Америке, этим особенно грешит электронная форма СМИ. Но злословие бывает и неорганизованным, так сказать, по частной инициативе, свидетельством чему академическая мемуаристика Литвинского с ее явными неакадемическими, сиречь публицистическими, перлами.
Признаться, долго колебался, стоит ли мне реагировать на вторичные тексты Б. А. Литвинского, подготовленные корреспондентом интернетовского сайта "Фергана" Марией Яновской по нарративу героя ее очерка. Я не сомневался в ее журналистской аккуратности (статьи наверняка были завизированы рассказчиком). Но уж больно неправдоподобным выглядело содержание, да и тон, высказываний академика. Ведь оно явно противоречило всему тому, что было ранее сказано и написано Литвинским о Б. Г. Гафурове и его монографии "Таджики". Высказанные им вслух суждения и оценки вызывали во мне не ярость, а досаду. Поэтому решил не торопиться и дождаться реакции Бориса Анатольевича на критику, прозвучавшую со страниц печати в обоих ее форматах – бумажной и электронной.
Как известно, существует широкий набор средств и возможностей реакции автора на случай публикации СМИ текста, вызвавшего читательское недоразумение или общественный скандал. Выбор же соответствующего способа зависит от уровня личной культуры, а также особенностей индивидуального характера. Например, в современной политической практике наиболее популярны следующие две формы объяснения неприятного инцидента: (1) СМИ распространили искаженный текст (сокращенный или с несогласованными с автором редакционными изменениями) и (2) критики взяли соответствующее высказывание вне контекста или неправильно интерпретировали (по небрежности, а то и намеренно).
Реакция же Литвинского оказалась оригинальной в буквальном и переносном смыслах. Сначала в телефонном разговоре со своей коллегой по профессии академиком Р. Масовым он утверждал, что "этих вещей я не говорил". Но поскольку отрицание своего авторства Литвинский не сопроводил какими-либо письменными разъяснениями, постольку возник ряд вопросов: (1) встречался ли он с журналистом или нет? Если да, то (2) содержание опубликованного текста не соответствует его высказываниям целиком или частично – что именно в нем правильно, а что неправильно? Если же не признает факт интервью, (3) следует ли считать текст чистой фабрикацией журналиста? А если он считает случившееся фабрикацией, тогда возникает другой, не менее серьезный вопрос: (4) что именно могло побудить или даже заставить Яновскую заняться столь неблаговидной, фактически уголовно преследуемой деятельностью?! Почему же тогда молчит сам виновник торжества, даже после полуофициального печатного выступления Посла Таджикистана в Российской Федерации Абдумаджида Достиева?!
Однако ситуация прояснилась, когда Литвинский предпринял следующий, довольно необычный шаг: он взял обратно тексты, опубликованные соответственно 12-го и 17-го марта сего года, и заменил их новыми – сокращенными и исправленными. Причем под теми же заглавиями и датами! По-таджикски эта разновидность "Операции Ы" называется "извинение, которое хуже греха"! Правда, редакция сайта "Фергана", соблюдая, очевидно, журналистскую этику, сопроводила публикацию новой версии второй статьи (хотя отредактирована и первая статья) словами: "Первоначальный текст был изменен по просьбе Б. А. Литвинского". Как бы там ни было, аутентичность электронных текстов Литвинского, в том числе и первоначального, не исправленного, не вызывает никакого сомнения. Я буду исходить именно из этого бесспорного факта.
Важнее всего, конечно, узнать, в чем именно выразились изменения, внесенные Литвинским в тексты своих ранее обнародованных воспоминаний? Они свелись в основном к вычеркиванию местоимений "Я" и "Мы" и связанных с ними утверждений, вызвавших недоумения и недоразумения. Он также сократил живописание физического облика Б. Г. Гафурова, вызвавшее наиболее эмоциональную реакцию – и высказанную публично, и не опубликованную в печати. Так, в одном из подзаголовков новой версии воспоминания одиозное определение "ужасный" великодушно заменено предикатом "добрый". Попутно старый "интернационалист" застраховался также от придирок новых "националистов": "узбек" заменил на "Узбекистан", что придало его раннему "опасению", высказанному Гафурову (узбеки могут кое к чему придраться) новый оттенок: в Узбекистане ведь живут и таджики!
Скорректировав свои электронные тексты таким вот косметическим способом, Литвинский вроде бы исчерпал конфликтный потенциал своих, смею заметить, совершенно неуместных "записок с натуры". Все дело, однако, в том, что он никак не объяснил побудительные причины произведенных им текстуальных изменений, в особенности, не счел нужным как-то извиниться хотя бы, скажем так, за шероховатость изложения. У читателя же создалось впечатление, что редакционные правки автора внесены под внешним давлением и как таковые не отражают его подлинные мысли и чувства. В общем, искренность непубличного "признания" уважаемого академика остается под большим вопросом.
В историологическом очерке А. А. Формозова, посвященного положению археологии в условиях господства тоталитарной идеологии (1), приведена любопытная типология ученых-историков: любопытствующие эстеты (фактически вымерший тип), разночинцы-позитивисты (исчезнувшие в ходе репрессий конца 20-х - начала 30-х годов), узкие специалисты ("кастовые") и дельцы. Именно последние, являющиеся, по словам Александра Александровича, "мастерами саморекламы, охотниками за чинами, званиями, деньгами", шустрыми исполнителями "лозунгов, брошенных с высоких трибун", и занимают авансцену постсоветской науки. Я мог бы детализировать эту типологию, раскрыв modus operandi "дельцов". По свидетельству историков греческой античности, последним, дошедшим до нас, отзывом Александра Македонского о школе своего философского наставника было следующее меткое замечание: "Вот образец софизмов учеников Аристотеля: они одинаково хорошо умеют говорить и за, и против". Иными словами, они могли одинаково "хорошо" доказать и правду, и кривду. Именно эта технология словоблудия доведена до совершенства современными дельцами от науки…
На языке моральных категорий все это называется лицемерием. Об отношении же традиционного морального сознания таджиков к этой исконно человеческой черте можно судить по тому, что сказано о лицемерии в целом ряде классических текстов – от "Шахнаме" Абулкасыма Фирдавси до философско-поэтических миниатюр Умара Хайема, от "Маснави-и маънави" Джалолиддина Руми, квалифицированной уже современниками как "Коран на языке фарси", до политических сочинений Ахмада Дониша. На фоне этого этического наследия наше восприятие воспоминаний Литвинского особенно обострено тем, что его "откровения" были обнародованы вскоре после вознаграждения таджикским орденом. У меня даже создалось впечатление, что на столь необдуманный шаг Бориса Анатольевича подтолкнуло именно особое государственное внимание к его персоне: наверное, решил убедить скептиков в том, что высокую награду получил вполне заслуженно, ибо оказал таджикскому народу неоценимую услугу, о которой не все знают! Но он сделал это опять-таки по-своему, то бишь по соображениям, чуждым нашим моральным стандартам.
Поэтому можно вполне понять недоумение уважаемого посла Абдумаджида Достиева, лично вручившего орден "Шараф" достопочтенному академику. Строго соблюдая традиционный моральный этикет своего народа, а именно выражая свое "преклонение перед возрастом и мудростью столь почтенного человека", Абдумаджид Достиевич в первую очередь обращает внимание на моральную сторону поступка Литвинского, а именно на принципиальное расхождение между его оценками Б. Г. Гафурова, данными в разных читательских аудиториях: "Не может быть, что Литвинский на ученом совете института в присутствии земляков-таджикистанцев, а главное ученых родного института, говорил одно, а в силу каких-то обстоятельств, для более широкой аудитории - совсем другое".
Действительно, Литвинский свое творческое сотрудничество с Гафуровым сначала характеризует как "помощь", но затем, раздувая объем своей помощи, претендует на авторство "Таджиков"! Именно здесь и возникают довольно тонкие и деликатные вопросы нравственного порядка, касающиеся наиболее тонких струн душевного строя таджика.
Дело в том, что в таджикской этической традиции понятия "друг" и "помощь" неразделимы, а главное дружеская помощь не должна напоминаться, особенно после смерти того, кому была оказана помощь. Моральный идеал таджика наиболее выпукло и эмоционально выражен на философско-художественном языке Умара Хайема: Не будь обязанным, даже если твой друг щедрейший человек! (Миннат макаш ар дуст бувад Хотами Той: в таджикском фольклоре последний олицетворяет идеал щедрого и бескорыстного человека.) Соответственно наиболее ущербным в нравственном отношении человеком считается тот, кто напоминает об оказанной им дружеской услуге, тем паче требует за это особую благодарность. Ибо дружеская помощь для таджика синоним бескорыстия. В случае же взаимоотношений Гафурова и Литвинского, как выясняется, помощь последнего была далеко не безвозмездной: Бободжон Гафурович "много сделал" для семьи Литвинских, о чем Борис Анатольевич вспоминает "очень тепло".
Говоря о таких азбучных для нас началах морали, я, конечно, понимаю, что диалог представителей двух разных культур на тему нравственности зачастую напоминает разговор глухих. Но как раз в моральном сознании разных народов есть и много общего, ибо, как говорится, все мы люди, все человеки: биологические корни у нас одни те же, да и разум наш социально функционирует более или менее одинаково; разнятся только эко/географические и социокультурные условия нашего бытия, да и механизмы нашей индивидуальной или групповой адаптации к динамике этих условий.
Пытаясь умалить и даже унизить Гафурова как ученого (будем считать, поддавшись каким-нибудь внешним внушениям или преходящим настроениям), Литвинский невольно унижает и самого себя: ведь он оказывается в жалкой роли придворного (читай: прикормленного) историка. Правда, есть одна существенная разница: в отличие от своих предшественников, Литвинский имел счастливую возможность после смерти своего Покровителя "кое-что сделать и под своей фамилией". Более того, нелишне добавить, он также успел восстановить "святую истину": сначала, вопреки воле умершего Метра, внес в его знаменитую книгу "необходимые уточнения" (см. ниже), которые никто не заметил (подчеркиваю: никто, включая и его коллег-историков из Академии наук Таджикистана!), а затем, спустя два десятка лет, решил сказать всю правду-матку: книга-то написана им!
Правда, в научных текстах или на собраниях коллег-профессионалов Борис Анатольевич не мог откровенно сказать обо всем этом; ему приходилось прибегать к политкорректному языку: тщательно выбирать слова, говорить намеками. Почему же? Да потому что иначе возникли бы каверзные вопросы морального порядка о функциональной роли рассказчика в академической "Чайхане Гафурова" (2). Собственно говоря, кем он там служил: чайханщиком или разносчиком чая?!
Как бы там ни было, обсуждаемый предмет по своему масштабу и значению выходит за рамки персонального отношения Бориса Анатольевича к Бободжону Гафуровичу. В собственно научном же плане необходимо обратить внимание на два немаловажных момента. Во-первых, электронные публикации Литвинского, а также его манипуляции с текстом прижизненного издания "Таджиков" так или иначе затрагивают принципиальные вопросы культурно-исторического бытия таджиков. Между тем речь идет о вопросах, по которым в научном востоковедении, казалось бы, давно достигнут научный консенсус. Во-вторых, особенно удручает то, что академические реминисценции Литвинского резонируют с явно деструктивными тенденциями в идеологическом окружении обществоведения (в особенности исторической науки) эпохи перехода от "развитого социализма" к "отсталому капитализму".
Напомню, что академик Б. Г. Гафуров был не только ученым-исследователем и научным организатором высокого академического ранга, но и высокопоставленным политическим деятелем. А в этом качестве он является органической и символической частью истории СССР - великого государства, созданного потом и кровью трех поколений вдохновленных и убежденных патриотов, пусть и местами неосведомленных, а временами и обманутых. В данном случае, однако, важно обратить внимание на иронию идеологически окрашенной политической судьбы: история вновь повторяет себя – опять-таки в форме фарса; точно так же, как большевистский нигилизм 20-х годов всецело отрицал все досоветское, так и постсоветский нигилизм стал всецело отрицать все советское!
В этом отношении наиболее активны недавние интеллектуальные прорабы небезызвестной "Катастройки", которые с неубывающей энергией продолжают выступать в общем хоре советологов, глобализаторов и лоббистов всех мастей. Именно их скоординированными усилиями бывшая Сверхдержава, являвшаяся еще недавно предметом нашей "общенациональной гордости", нынче превращена в жалкую историческую реальность - бесхозное поле целенаправленных искажений, своекорыстных толкований, а то и антинаучных спекуляций, исходящих из заведомо ложных интенциональных установок. Отсюда своеобразный эффект аксиологической инверсии: низвержение политических идолов сопровождается обесцениванием социальных идеалов вообще в том числе и морально-этических.
Публичная презентация Литвинского в далеко не медвежьем углу киберпространства Центральной Азии - характерный и наглядный пример постсоветского феномена снесения памятников - в буквальном и переносном смысле слова. Многие виртуапьные читатели электронных текстов таджикистанского академика именно так и поняли его "просветительскую" акцию. Я позволю себе процитировать комментарий одного из них, судя по всему, дипломированного, скрывшего свое подлинное имя под псевдонимом "м-р Смит": "Ну вот, лопнул еще один мыльный пузырь в виде великого научного "светила" Бободжона Гафурова. Таджики так гордились своим знаменитым соотечественником, который во время, свободное от управления республикой, написал этот известный труд, что мне теперь их даже жалко. Ведь выясняется, что "История таджиков" была написана не им, а парой евреев - Литвинским и его женой. Теперь таджикским ура-патриотам придется делать вид, что этого интервью не существует, в упор его игнорировать, никогда не вспоминать о нем, а продолжать восхвалять великого-превеликого Гафурова..."
Я дословно привел эти явно злорадные слова – кстати, открыто недружелюбные в отношении не только к Гафурову, но и Литвинскому – лишь для того, чтобы указать на один из мотивов нижеследующих "заметок на полях": принимаю вызов анонимного оппонента именно в качестве таджика, но не обязательно ура-патриотического оттенка.
2
Мартин Хайдеггер убеждал интеллектуальное сообщество в том, что "язык - дом бытия". Философии меня учили не по-Хайдеггеру. Но, используя в качестве костылей фрагменты текстов Литвинского, написанных на двух языках (официальном и приватном), я попытаюсь войти в новопостроенный им дом бытования микроистории книги "Таджики".
Настоящие замечания преследуют троякую цель. Во-первых, рассмотреть sine ira et studio претензию Литвинского на авторство Главной книги Бободжона Гафурова. Во-вторых, обратить внимание на более широкий фон его гафуроведческих штудий, включив их в общий контекст постсоветских тенденций в обществоведении вообще и востоковедении в особенности. И, в-третьих, оценить моральную себестоимость провинциального скандала по-академически, учиненного Литвинским нежданно-негаданно. (Нелишне также подчеркнуть: вызванного без особой необходимости, если исключить, конечно, мелкоэгоистический интерес, свойственный человеку как слабому тростнику, хотя и мыслящему.)
Для этого мне пришлось заново и более внимательно прочитать академические тексты Литвинского (3), особенно его заглавную статью в юбилейном номере журнала "Наследие предков", получившую высокую оценку его коллеги по профессии академика Р. Масова. Путем простого сравнительного анализа легко показать, что в принципиально-содержательном плане между текстами, адресованными Литвинским соответственно профессиональному сообществу и широкой аудитории, нет существенной разницы. Суждения, высказанные корреспонденту "Ферганы" вслух, "по-свойски", фактически присутствуют и в его научных текстах, но в более завуалированной форме, в виде "тонких" намеков (отчего они не перестали быть темными!). Разнятся же они не по уровню доступности содержания, а по степени откровенности разговора. Поэтому нашумевшие воспоминания Литвинского я буду рассматривать как тексты, адекватные его подлинным мыслям и чувствам.
Темна вода во облацех! В электронной публикации начало сотрудничества Литвинского с Гафуровым в рамках будущего научного проекта "Таджики" описывается так: когда он (Борис Анатольевич), отвергая идею нового издания "Краткой истории", твердо сказал, что "ее нужно писать заново", Гафуров не обиделся, "спросил только: "Вы поможете?" На что последовал недвусмысленный ответ: "Конечно". Там Литвинский не уточняет (думаю, сознательно) характер помощи, которую хотел получить от него Гафуров, ибо все предельно четко выражено во фразах "мы написали" и "мы подарили". В научных же текстах говорится лишь о том, что Гафуров просил "помочь ему в сборе и систематизации материала", то есть речь шла о работе, которую мог выполнить любой рядовой кандидат наук. Но тут же следует пассаж, о подтексте которого не трудно догадаться: "Я с радостью согласился с его предложением – идея создания такого труда увлекла меня".
Гипотетический читатель, знакомый с процессом создания научного текста, тем более обобщающего исторического труда, мог бы уточнить: о чем собственно шла речь – о сборе и систематизации материала по всей тематической структуре книги или о систематизации данных узкотематического характера, с которыми были хорошо знакомы Литвинские как ученые, профессионально работающие в соответствующих областях специального знания (в археологии и нумизматике определенного исторического периода)? Если речь шла о последнем, то почему вдруг помощник Гафурова увлекся идеей создания самой истории в целом? Чтобы профессиональная читательская аудитория догадалась о том, что именно он имеет в виду, Литвинский добавил еще одно поясняющее предложение: порученная Гафуровым "задача была нелегкой". Далее следуют еще более прозрачные намеки. "Прошло почти пять лет напряженного труда (кого именно?), и рукопись легла на стол (на чей стол?!). Это был совершенно новый текст, который почти в три раза превышал объем предыдущей книги" (третьего издания "Истории таджикского народа в кратком изложении"). А чтобы понять подлинный смысл этой фразы, ее необходимо сопоставить с началом следующего раздела воспоминаний Литвинского: "Но я кое-что сделал и под своей фамилией".
Не буду утомлять читателя длинными цитатами и сопоставлениями. Подчеркну главное: нет оснований подвергать сомнению подлинность электронных текстов Литвинского, в том числе и их первоначальных версий, исправленных позже. К тому же, если судить по всему строю мысли Бориса Анатольевича и логике ее словесного оформления, то в материалах, распространенных "Ферганой", нет каких-либо случайно обороненных фраз или ситуативных импровизаций. Поэтому буду рассматривать опубликованные там воспоминания как своего рода живые иллюстрации к сухим академическим текстам Литвинского. Имею в виду послесловие ко второму изданию "Таджиков" (1989) и научно-биографический очерк в юбилейном номере журнала "Наследие предков" (2008).
В основе перечисленных публикаций Литвинского лежат две общие посылки, которые им явно не формулируются, но служат центром кристаллизации его открытых претензий, косвенных "улик" и прозрачных намеков.
Большая посылка: все научные труды Б. Г. Гафурова написаны с помощью или даже руками других. Правда, Литвинский не может обнаружить гипотетического соавтора Гафурова во всех случаях; есть и загадки, например, история получения Гафуровым ученой степени. Литвинский комментирует этот факт научной биографии будущего академика со следующими словами, тщательно расставляя соответствующие наводящие акценты: "Уже будучи секретарем ЦК, написал и защитил кандидатскую диссертацию о секте исмаилитов на Памире - в его распоряжении были секретные кагэбэшные документы. Диссертация опубликована не была" Так, быть может, диссертацию ему, всемогущему секретарю, написал какой-нибудь всезнающий службист из органов, которые в то время были в меру компетентными?!
Малая посылка: расширенные и исправленные версии (второе и третье издания) "Истории таджикского народа в кратком изложении" были подготовлены Б. А. Литвинским, служившего правой рукой Гафурова в буквальном смысле (как ученого-исследователя и научного писателя).
Вывод: и монография "Таджики" принадлежит научному перу обращенного в "таджикского патриота" Литвинского, фамилия которого фигурирует на ее титульном листе в качестве "ответственного редактора".
Попытаюсь разобраться в этой довольно шаткой силлогистике, исходя из материалов самого Литвинского. Для того, чтобы доказать принадлежность книги "Таджики" перу не Гафурова, а четы Литвинских, очевидно, надо прилагать три параллельных усилий.
Первое: показать, что Гафуров фактически не был высокопрофессиональным ученым-историком, а если и был, то провинциально ограниченным, что выразилось даже в степени его идеологической подкованности. Во всяком случае, Литвинскому пришлось подготовить Гафурова – уже действительного члена АН СССР! - даже к разговору с Сусловым. ("Ну, мы с ним перед этим прорепетировали".) Это предубеждение, разделяемое не одним только Литвинским, подкреплено им наиболее "убедительным" доводом, который призван наглядно доказать непричастность имени, фигурирующего на титульном листе монографии "Таджики", к ее тексту: "по-русски Гафуров писал очень плохо".
Второе: так или иначе принизить либо профессионализм тех, кто научно сотрудничал с Гафуровым, либо же научную значимость их совместного труда.
Третье: дать знать, что именно он, Литвинский, был наиболее подготовленным в научном отношении ученым, способным написать историю на столь высоком научном уровне – не только как археолог, "откопавший" Таджикистан, но и как "крупный ученый" (это уже характеристика самого Гафурова), причем из числа редчайших: "таких больше нет" (эти слова из устной характеристики, якобы данной Гафуровым чете Литвинских при попытке их постоянной прописки в Москве, хотя Борис Анатольевич не был свидетелем этого разговоре в Моссовете).
Если кратко резюмировать все суждения Литвинского, то хронологию научной деятельности академика Б. Г. Гафурова следует делить на два качественно неравные периоды – до и после его встречи с Борисом Анатольевичем! До этого "поворотного пункта" своей творческой жизни будущий академик АН СССР писал лишь "журналистско-пропагандистские" (из юбилейной статьи Литвинского) или "полубеллетристические книжки" (из статьи-воспоминания из сайта "Фергана"). Правда, позднее Гафуров с помощью сведущих людей (сначала Абдулгани Мирзоева, а затем Иосифа Брагинского) отошел от журнализма и написал более солидную книгу "История таджикского народа в кратком изложении". (Литвинский избегает квалификации этой книги как монографии, что не случайно.) Но первые два издания "Краткой истории" представляли собой всего лишь "литературную" историю таджиков – по той простой причине, что Мирзоев и Брагинский были литературоведами. Правда, ее третье издание (1955), подготовленное уже с помощью Литвинского, было на соответствующей научной высоте!
Десять лет спустя "История" Гафурова, конечно, нуждалась в существенной доработке. В своей юбилейной статье Литвинский скромно пишет, что Б. Г. Гафуров "и до нашей беседы понимал, что она уже в значительной мере устарела". Но тогда не понятна деталь, описанная Литвинским на дипломатическом языке: "Мы откровенно обсудили сложившуюся ситуацию". Содержание же этого разговора живописно рассказано им Яновской, откуда следует нечто противоположное: до нового разговора с Литвинским Гафуров еще не понимал, что его "История" безнадежно устарела; во всяком случае, он подумывал о подготовке четвертого издания своего научного детище - "в красивом переплете" и "с иллюстрациями". Вот почему Литвинскому пришлось, по его собственным словам, "серьезно посмотреть на Гафурова" и с твердым менторским голосом заявить: "В этой книге устарело все, от начала и до конца"!
Неужели все? Включая и марксистскую методологию истории? В том числе и формационная классификация исторического развития? И прогрессизм как ее концептуальная база? Неужели Литвинским пришлось переписать от начала и до конца также историко-литературную часть книги, скажем, без ведома крупного литературоведа И. С. Брагинского, внесшего существенный вклад в разработку концепции этой истории как персидско-таджикской художественной классики? Но об этом чуть позже. А пока попытаюсь проиллюстрировать явно снобистское отношение Литвинского к Гафурову и его соавторам, а также своим коллегам-археологам.
В электронном тексте Литвинского читаем: "После выхода "Таджиков" на Гафурова посыпались предложения от молодых и не совсем молодых научных работников об издании совместных работ, надеясь, что его имя на титульном листе поможет быстрее выпустить книгу и, главное, защитить автора от критики. Как-то, смеясь, он рассказывал об одном визитере из Таджикистана, который целый час уговаривал академика подписать сочинение этого человека, посвященное государству Саманидов. Гафуров, естественно, категорически отказался. Но в одном случае Б. Г. Гафуров не устоял". Анонимный визитер из Таджикистана – коллега Литвинского по археологическому цеху Нугмон Негматов, тоже академик, с которым, судя по всему, у него не сложились нормальные профессиональные и человеческие отношения, а потому воспользовался случаем, чтобы уязвить коллегу, тем более что и начальство Института истории не очень любит своего бывшего завсектора.
В данном случае, однако, меня интересует другой научный сотрудник (из московского института), которого Литвинский называет по имени, хотя и не в очень лестном контексте. Речь идет о Д. И. Цибукидисе, написавшем в сотрудничестве с Гафуровым книгу "Александр Македонский и Восток" (1980). Литвинский дает следующее пояснение: "Реально Гафуров владел лишь материалами по Средней Азии (читай: собранный и систематизированный ранее мною). Основную же часть работы выполнил Цибукидис. В результате появилась полезная для российского читателя книга".
Обращаю внимание на три немаловажных момента процитированного фрагмента юбилейной статьи Литвинского, опубликованной в академическом журнале. Первый: соавторство Гафурова с Цибукидисом – еще одна яркая камушка в мозаике образа Гафурова как ученого, способного писать только с помощью других: он ведь одному искателю дешевой научной славы отказал, а перед другим не устоял (почему именно? – это уже элементарное психологическое упражнение для читателя). Второй: книга Гафурова-Цибукидиса оценена не с научной точки зрения, а чисто прагматически ("полезная"). Третий: она рассматривается "полезной" лишь "для российского читателя" (читай: провинциального по-советски, то есть не знакомого с уровнем мировой науки).
"Нас всех подстрегает случай", поэтически предупреждал Алексадр Блок. Его художественная интуиция уловила типичную жизненную ситуацию. Благодаря случаю Литвинский показал себя таким, каким, наверное, был всегда. "Он, утверждая, отрицал // И утверждал он, отрицая..."
3
Мне совершенно очевидно, что в истории археологии Таджикистана академику Литвинскому принадлежит видное и неоспоримое место. Но мне совершенно не понятно другое: зачем ему еще и ореол непризнанного героя, совершившего интеллектуальный подвиг "от имени и по поручению" другого?!
Внимательно присмотримся к главному тезису Литвинского. (Говорю "тезис" во имя соблюдения академического этикета. На самом же деле следовало бы употреблять более выразительную категорию современной политтехнологии - компромат!) Он сводится к следующему, безобидному на первый взгляд, утверждению: "Мы подарили таджикскому народу первую полноценную историю".
Сначала задумаемся над первой частью фразы: "Мы подарили". Не буду уточнять, кто же это "мы". На этот вопрос из уст Литвинского уже прозвучал довольно четкий ответ: книга "Таджики" написана семейным подрядом Литвинского-Давидович! Так что будем исходить из уже свершившегося "факта", тоже из рода исторических.
Итак, они подарили нам, таджикам, "полноценную историю". Отвлекусь от семантических нюансов глагола "дарить", хотя "подарок" в том смысле, в каком употребляет Литвинский, в контексте нашей этической традиции имеет не очень приятные коннотации. Обращусь-ка лучше к семантике понятия "история". Как известно, оно имеет два значения: объективный ряд свершившихся событий, совокупно обозначаемых как "прошлое", и субъективный образ этого прошлого, воспроизведенного, точнее воссозданного в научном сознании. Говоря о подаренной нам истории, Литвинский, конечно, имеет в виду монографию "Таджики", но если учесть весь контекст его разговора на эту тему, то выясняется, что процесс написания истории таджиков включал в себя также создание самой истории! К этому вопросу я еще вернусь, а пока обращусь к герменевтике и аксеологии "полноценности" подаренной нам истории.
Что такое "полноценность" применительно к научному труду? В эпистемологии науки вообще и методологии истории в частности такой категории нет. Конечно, имея в виду изначальную ценностную природу или аксиологическую направленность любой социогуманитарной науки (исключая разве что математическую лингвистику), можно говорить о полноценности (а значит также о неполноценности и малоценности!) системы знания, но только на уровне обыденного сознания (скажем, в газетном интервью), и то надо указать ее критерий, то есть уточнить что именно имеется в виду: (а) полнота охвата объекта познания (всех доступных эмпирических данных о нем) или (б) полноту теоретического описания, то есть глубину понимания предмета изучения, что в любом случае относительно и даже условно. В обоих смыслах "полноценность" локализована в социальном времени, то есть, привязана к определенному уровню развития научного знания.
В самом деле, если "Таджики" были полноценной историей в начале 70-х годов прошлого столетия, то разве первые два издания "Истории таджикского народа" Бободжона Гафурова для своего времени не были полноценными в научном отношении? И не только по степени охвата накопленного к тому времени исторического материала, но и по уровню его научного описания? А ведь ее текст мог просмотреть и даже редактировать высокопрофессиональный историк А. А. Семенов, приехавший в Душанбе раньше Литвинского и занимавший пост директора Института истории и археологии! К тому же следовало бы не забывать, что именно за второе издание (1952) этой "неполноценной" истории Б. Г. Гафурову была присуждена ученая степень доктора наук – и не где-нибудь на "национальной окраине", а в ИИМК АН СССР! Ну, ладно, будем считать (наверняка так думает Литвинский!), что в данном случае сыграла свою роль тот факт, что соискатель был тогда видной партийно-политической фигурой. А как же насчет "полноценности-неполноценности" коллективной трехтомной (в пяти книгах) "Истории таджикского народа" (1963-65 гг.), в создании и редактировании которой Б. Г. Гафуров принимал непосредственное участие?
Судя по всему, Литвинский "полноту" понимает в экстенсивном смысле, то есть как многосторонний охват объекта. Это вполне естественный критерий для оценки исторического труда. Но его характеристика предыдущих изданий книги "История таджикского народа в кратком изложении" как "литературной истории" просто не верно; там, как и полагалось марксистской историографии, еще больше внимания уделено социально-экономической и политической истории. Что касается более ранних работ Гафурова, то они рассматриваются и оцениваются Литвинским вне контекста времени. Упомяну о судьбе одной из них, написанной совместно с "журналистом" Н. И. Прохоровым. В отличие от Литвинского, единолично претендующего на авторство "Таджиков", Гафуров помогавшего ему Прохорова взял в соавторы! К тому же эту "полубеллетристическую книжку" обсуждали и осуждали известные советские историки и востоковеды!
Так, на совещании по вопросам истории СССР, созванном ЦК ВКП(б) в 1944 году (4), в котором ряд работ истории подвергся идеологической острастке, один из крупных историков Средней Азии С. П. Толстов, живший тогда в Узбекистане, среди других остро критиковал и работу "Таджикский народ в борьбе за свободу и независимость своей родины" (Сталинабад, 1944). Нет смысла излагать суть его далеко не беспристрастной критики, но его оценка книги в целом может служить контраргументом теперешней попытке Литвинского унизить ее авторов (как журналистов-полубеллетристов, а значит и как историков-любителей). Толстов при всем его пристрастном отношении к трудам по истории Средней Азии, написанным без учета политических интересов республики, где (Хорезм) он проводил свои многолетние и фундаментальные археологические раскопки, отозвался о работе Гафурова-Прохорова как работе, базирующейся на "серьезной проработке источников и литературы, на большом количестве мало известного широкому читателю материале". Если иметь в виду, что рецензированная им книга писалась в напряженные годы войны и имела явную патриотическую направленность, а Толстов вовсе не учитывал ее социально-политический фон, то сказанное критиком является высшей научной похвалой!
Для воссоздания полноценной (во всех смыслах) истории далеко не достаточны одни археологические и нумизматические находки (включая и их оригинальные интерпретации); не менее, если не более, важны также лингвистические и литературоведческие, политологические и правоведческие, культурологические и историософские исследования, не говоря уже о работах историко-исскуствоведческого, историко-научного и историко-технологического характера. Вот уж не думаю, что в этих специальных областях знания Литвинские ориентировались шире и глубже, чем Гафуров (5).
Образно говоря, Бободжон Гафуров был Главным архитектором проекта "Таджики", а Борис Литвинский - не более чем старпомом Главного или, в лучшем случае, прорабом проекта.
Правда, как сообщает Борис Анатольевич, он "собрал такой уникальный материал, который ранее никем для истории не использовался. А Елена Абрамовна привела результаты своих археологических изысканий". Конечно, не мне судить о степени уникальности собранного Литвинским материала, но мог бы поинтересоваться способом представления в книге Гафурова результатов археологических изысканий Елены Абрамовны: они разве приведены там без ссылок на оригинал, то бишь изложены на страницах "Таджиков" как собственные открытия Гафурова?! Конечно же нет, там есть соответствующие ссылки на опубликованные работы и Давидович, и Литвинского, а также тех, кому они симпатизируют. А последний момент представляет собой немаловажную деталь: положение о том, что ученый вовсе не есть небесный ангел, лишенный личных и групповых интересов - общее место в современной методологии науки.
Коли это так, то возникает любопытный вопрос. Собственно, кто кого использовал в собственных интересах: Гафуров Литвинских или они Гафурова - скажем, для увеличения индекса цитируемости (а эту последнюю принято считать важным критерием значимости научной работы), не говоря уже о том, что в советских условиях одна лишь ссылка на страницах книги известного всесоюзного академика автоматически повышала научную ценность работы!
Но пойдем дальше. Литвинский не без гордости за проделанную им работу констатирует, что книга Гафурова была расценена академическим сообществом как "лучшая по научному уровню". Совершенно верно, за исключением того, что Борис Анатольевич рассматривает это лишь в плане личных достижений.
Между тем высокий научный уровень "Таджиков" – отражение общего профессионального уровня тех разделов социогуманитарной науки, которые изучали древнейшую, древнюю и средневековую историю. Высокий же уровень последних объясняется особенно тем, что эти разделы советской исторической науки были подвержены влиянию господствующей идеологии в наименьшей степени. Я решительно против постсоветских попыток очернить все советское востоковедение, обвиняя его в несовершенных им идеологических грехах. Если классическое востоковедение и совершало какие-нибудь идеологические проступки, то их не следовало бы вырвать из контекста реального исторического времени и заниматься морализаторством, находясь на безопасном расстоянии от сурового идеологического окружения той эпохи. Тем более что тогдашняя советская наука очень дорого заплатила за свою попытку сохранения собственной академической независимости.
Характеристику советской науки о Востоке как "расстрелянное востоковедение" (она вошла в терминологический обиход историографии на закате коммунистической власти) я не считаю передержкой критического сознания "эпохи Катастройки", когда брали вверх не профессиональные историки, а политически ангажированные публицисты.
4
Интеллектуальная история свидетельствует о том, что вокруг ряда выдающихся произведений кипели страсти-амбиции, затрагивающие не только их содержание, но и нередко авторство; в последнем случае предъявлялись широкий набор обвинений - от плагиата до эпигонства. Это особенно "модно" в области художественного творчества. Вспомним, например, нападки советского времени: Михаила Шолохова подозревали в том, что при сочинении "Тихого Дона" он воспользовался рукописью какого-то анонимного белогвардейца, а Чингиза Айтматова обвиняли в том, что он главную идею своего романа "Буранный полустанок" заимствовал у казахского писателя Абиша Кекилбаева.
Коль скоро речь идет о микроистории книги "Таджики" как макроистории народа, то в целях достижения конкретности разговора необходимо различать в научном произведении три компонента: идею, концепцию и текст. Автор будущей книги в той или иной форме или степени может сотрудничать с другими - коллегами, консультантами, учениками и помощниками на всех этих уровнях работы над научным проектом. Скажем, идею произведения он может вынашивать сам, но это вовсе не обязательно. Автор может почерпнуть ее где угодно и от кого угодно; идея может возникнуть в его голове при чтении чужой книги или статьи, при обсуждении доклада коллеги, диссертации собственного аспиранта или даже дипломанта. Иными словами, происхождение идеи менее всего поддается точной локализации в духовно-креативном пространстве-времени.
В науке физико-математического цикла, где идея зачастую важнее ее разработки, остро стоит вопрос о приоритете; там особенно чувствительны к литературным ссылкам. Ученики знаменитого Льва Ландау вспоминали забавный случай: реакцию Учителя на замечание одного жаждущего признания научного работника, упрекнувшего академика в том, что он, мол, воспользовался его идеей без упоминания имени. Ландау, отличавшийся острым языком, от укора отбился встречным укором: "Если уж сия идея посетила твои куриные мозги, то она наверняка могла прийти и в мой ум!"
Принадлежность идеи создания научной истории таджикского народа самому Гафурову не вызывает сомнения и у Литвинского. ("Еще до нашего переезда в Душанбе Гафуров решил, что нужно написать историю таджиков".) Поистине это было делом жизни Гафурова, ярким свидетельством чему его добровольный отказ от самого высокого поста республиканского масштаба - с тем, чтобы целиком сосредоточиться на научной работе. Этот знаменательный факт партийной биографии Гафурова не привлек внимания Литвинского. Отсюда его межстрочное представление интереса секретаря ЦК КП Таджикистана к родной истории на уровне личных амбиций, а то и политически мотивированных меркантильных интенций.
В интернетовской версии статьи Литвинского читаем: "Уже в конце войны в Узбекистане стали писать многотомную историю узбекского народа (?!) И Гафуров подумал: если издают историю узбеков, то почему нет истории таджиков?" Я не буду придраться к явной описке, готов списать ее за счет небрежности Яновской, хотя эта фактическая ошибка, имеющая концептуальное содержание, сохранилась и в исправленном электронном тексте. Коснусь только идейно-методологическую сторону вопроса. Первый том коллективного труда, озаглавленного "История народов Узбекистана", был опубликован лишь в 1950-м году, то есть спустя три года после выхода "Истории таджикского народа в кратком изложении". В данном случае речь не о хронологии. Хочу обратить внимание на название труда, изданного в соседней республике. Как это явствует уже из наименования той книги, а также более позднего компендума "История Узбекской ССР" (1956), там, в Узбекистане не собирались и поныне не собираются писать историю узбекского народа. Знатокам историографии Средней Азии известно, почему именно.
Кстати, исторически и политически мотивированную причину нецелесообразности сочинения "Истории узбекского народа" (тем более в форме "Узбеки") позднее объяснил Юрий Брегель (6), востоковед-тюрколог, работавший вместе с Гафуровым в одном Институте, но, в отличие от Литвинского, не сказавший о нем ничего двусмысленного, даже будучи в Америке!
Я коснулся этой историографической детали вовсе не придирки ради. Обращает на себя внимание то, что на фоне рассказанных Литвинским жизненных эпизодов подражание предстает чуть ли не как психокультурная доминанта таджикского национального характера. Во всяком случае, на такую мысль наводит не только гафуровский мотив обращения к родной истории (как его представил Литвинский), но и следующий рассказанный им любопытный случай советских времен. Борис Анатольевич обратился ЦК КП Таджикистана с идеей издания массовой серии книг по таджикской истории и культуре на русском языке и услышал ответ: "Если еще какая-нибудь республика выпустит что-то подобное – то и мы сделаем. А так – почему мы должны быть первыми? Кто мы такие, чтобы себя всему миру демонстрировать?" Эта хорошая иллюстрация психологии политической перестраховки, которая, однако, была присуща партийно-государственной элите не одного только Таджикистана; такой образ поведения культивировался всей превентивной системой идеологического воспитания, подкрепленного трагическим социальным опытом предшествующих десятилетий. Имею в виду не только периодический физический террор, но и постоянный ментальный прессинг, часто вырождавшийся в террористический шантаж, – типа политических кампаний по "разоблачению" шовинизма, национализма, космополитизма и т. д.
Теперь обратимся к следующей компоненте книги – ее концепции. Концептуальная структура – самая динамическая часть любой научной монографии, особенно посвященной социогуманитарной тематике. Она может изменяться в зависимости от трех факторов: (1) уровня развития научного знания (эмпирического и теоретического), (2) парадигматического сдвига в основании науки в целом и (3) состояния духовного климата в социокультурном окружении интеллектуальной деятельности. Мера влияния социальных факторов на естественные и гуманитарные науки, конечно, далеко не одинакова, а среди обществоведческих дисциплин в первую очередь и в наибольшей степени уязвимы история, социология, политология и даже культурология. В специфических же условиях так называемых тоталитарных государств и автократических режимов, где идеологические и политические императивы налагаются на процесс социогуманитарного исследования в форме незыблемых и неоспоримых установок, деструктивная роль вненаучных факторов особенно велика.
В этом отношении примечательно становление и развитие концепции книг Б. Г. Гафурова по истории таджикского народа. Оно воспроизведено Литвинским, в том числе и в его юбилейных статьях, в довольно упрощенной форме. В действительности, однако, вопрос следовало бы рассмотреть в двух взаимосвязанных ракурсах – внешнем и внутреннем.
Начну с внешнего.
Научно-историческая деятельность Гафурова в избранном им направлении началась в сложных социополитических условиях, когда в "Стране Советов" одна идеологическая кампания следовала за другой: местную же интеллигенцию, то призывали поднять уровень национального самосознания в духе "Россия - родина слонов", то обвиняли в выпячивании национальной самобытности. Поэтому писать историю стало делом чрезвычайно рискованным – не в плане научной репутации автора, а в буквальном смысле: все могло закончиться для смельчака трагически.
Уже "журналистско-пропагандистская" (по-Литвинскому) работа Гафурова времен войны (1944) подверглась далеко небезобидным академическим нападкам со стороны С. П. Толстого – крупного востоковеда, отличавшегося также не в меру развитым политическим чутьем. А в тогдашних напряженных общественных условиях идеологически заостренная научная критика могла очень дорого обойтись даже высокопоставленному партийному деятелю. Вспомним, что в 1946-1948-е годы, то есть первые два года работы Гафурова на посту Секретаря ЦК Компартии Таджикистана, был принят ряд довольно жестких высших партийных решений, направленных на недопущение малейших "идеологических поползновений" в областях литературы и искусства.
Обратившись к внутринаучному ракурсу, напомню об одном известном культурологическом факте: любая крупная научная работа, в том числе и монография, является плодом коллективного труда. Это в первую очередь относится к общеисторической книге, охватывающей целую эпоху, тем более повествующей о многовековом прошлом народа и его древней земли. Эту мысль можно конкретизировать следующим образом. Научно-историческая монография является коллективной в двух смыслах. Во-первых, она – итог анализа и последующего обобщения результатов десятка и сотен исследовательских усилий предшественников и современников. Во-вторых, в процессе работы над книгой и ее подготовки к изданию, включающей в себя обсуждение, рецензирование и редактирование, автор вступает в прямой и косвенный диалог со многими своими коллегами по профессии и в ходе дискуссии с ними, особенно оппонентами, оттачивает, уточняет или исправляет свои мысли, выводы и обобщения.
Сказанное в первую очередь относится к многопрофильным и крупномасштабным (по хронотропу) трудам, примером коих и является монография "Таджики". Для ее написания автору надлежало проштудировать сотни первоисточников и буквально тысяча книг и статей из специальной литературы. Ясное дело: выполнить такой объем кропотливой работы в одиночку, без помощи и поддержки других практически невозможно. Данный тип коллективности регулируется особыми, но неписанными правилами. Позволю себе напомнить о двух азбучных истинах этики и этикета науки. Во-первых, необходимо дать перечень всей использованной литературы со всеми необходимыми внутритекстовыми и внетекстовыми ссылками. Во-вторых, во введении или заключении перечислить имена предшественников по разработке темы и соответственно дать должное всем тем, кто так или иначе (в том числе и критическими замечаниями) помог автору.
Академик Гафуров выполнил эти требования со всей присущей ему благочинностью и тщательностью. В предисловии к "Таджикам" поименно перечислены все те, кто содействовал ему в процессе работы над монографией, причем четко выделены пять категорий помощи, которые в разное время были получены им от других: совет, дополнение, редактирование, замечание и критика. Б. Г. Гафуров выразил искреннюю благодарность Е. А. Давидовичу и Б. А. Литвинскому, но они не одни в списке. Они даже не единственные археологии, которые в той или иной форме помогли автору: он особо упомянул также В. А. Ранова и В. А. Ромодина.
5
Третья компонента научной монографии – текст – тоже нуждается в специальном рассмотрении. Начну с чисто риторического вопроса: кто собственно автор текстов, опубликованных в сайте "Фергана"? Формально они написаны Яновской, но слова и мысли-то Литвинского! Поэтому там вместо напрашивающего глагола "написала" употреблен глагол "записала"!
Из этого частного факта можно извлечь общий вывод, касающийся соотношения автора и текста. Если Литвинский может и вправе словесно оформить свои мысли с помощью других, то почему этого не мог делать Гафуров? А ведь вполне допустимо, что для Гафурова роль Яновской сыграл Литвинский, тем более что – напомню еще раз - русским языком Гафуров владел, как приватно/публично сообщил Борис Анатольевич, не просто плохо, а "очень плохо"! Литвинский, конечно, сказал сущую правду. Могу добавить: не думаю, что Гафуров таджикским литературным языком владел лучше. Это отнюдь не упрек ему; ни в меньшей степени это относится также ко многим другим представителям его поколения, да и не только его поколения, в том числе и тем, кто и поныне числится по ведомству академиков! Не забудем, однако, о суровости времени, в котором выросло и работало поколение Гафуровых. Ведь даже наша поэтическая гордость советского времени Мирзо Турсунзода, по словам академика Мухаммадджона Шакури, не видел перспективы развития таджикского языка; возможность же своего общения с будущими поколениями он связывал с сохранением фарсиязычной культуры за пределами СССР!
Продолжу, однако, уже начатый разговор, слегка расширив его теоретический контекст. Коль скоро общая методология "Таджиков" была и осталась марксистской (несмотря на формальную ссылку Литвинского на цивилизационный подход, см. дальше), надо исходить также из частной методологии, разработанной Марксом в "Капитале"; речь идет о различении способа исследования от способа изложения. В любой форме научного познания исследование исторически и логически предшествует изложению; первое есть детальное освоение материала, тщательный анализ различных форм его развития, раскрытие их внутренних связей и отношений, тогда как второе - логически последовательное и системное описание уже полученных результатов научных обобщений и выводов. Причем изложение охватывает не все ходы исследовательского поиска, не все измерения и элементы научного мышления, включая его блуждения и заблуждения.
Правда, в социогуманитарной науке изложение зачастую сопровождается исследованием, в ходе которого идея и концепция произведения могут подвергаться определенным, но не существенным изменениям. Изменение может состоять из уточнения и развития исходного знания – не только теоретического, но и временами и эмпирического; известные факты, будучи включены в логическую структуру концептуальной системы, могут засветиться своими ранее неизвестными гранями. Научное редактирование, включающее в себя критическое прочтение уже готового текста, можно рассматривать как продолжение исследовательского процесса. Однако добавления и уточнения, внесенные в книгу Гафурова Литвинским, при всей их необходимости или существенности, суть плоды вторичного теоретического освоения наличного материала, собранного, очевидно, не только Борисом Анатольевичем и его женой.
Словом, нет никакого сомнения в том, что Литвинский как ответственный редактор внес большой вклад в расширение и углубление текста "Таджиков", равно как и последних изданий "Истории таджикского народа в кратком изложении". Но, видать, он преувеличил значение своих редакторских правок и особенно добавок к текстам Гафурова. В действительности же добавки любого рода должны оцениваться не сами по себе, а в концептуальной структуре основного текста; они должны органически вписываться в его общую идейную канву и как таковые не имеют самостоятельного значения.
Если бы дело обстояло наоборот, то я мог бы считать себя соавтором как минимум доброй половины отредактированных мною статей советской таджикской энциклопедии! Ведь я не только редактировал тексты в языковом отношении; вносил изменения в определения и формулировки авторов, вторгался в пределы концептуального содержания статей, а иные из них целиком переписывал заново. То есть по существу я сделал то же самое (пусть в гораздо меньшем объеме), что и чета Литвинских! (По уверению Литвинского, он и Елена Абрамовна "переписали "Историю таджикского народа".)
Говорю об этом с единственной целью: чтобы слегка охладить пыл иных претендентов на авторство чужих текстов. Впрочем, в рассматриваемом случае разница между своим и чужим относительна.
Еще одна существенная деталь советской научной и культурной политики: ответственный редактор обладал большими правами! На него налагалась двойная ответственность - не только за литературное качество редактируемой ими рукописей, но еще больше за их идейность, то есть за соответствие идеологическим и политическим установкам правящей партии. В советском трудовом праве фигурировала особая категория должностных лиц, именуемых "ответственными политическими работниками". Ответственный редактор книги, в том числе и научной монографии, тоже входил в эту категорию партийных и советских работников.
В этом контексте полуироническую фразу Литвинского "сам он (Гафуров) книгу эту особенно не читал" можно истолковать по-другому. Конечно, сначала мог бы спросить у Бориса Анатольевича, откуда у него такая уверенность? При всех их дружественных отношениях не мог же он стоять со свечой в руках около домашнего рабочего стола Гафурова! Но, как говорится, не будем мелочиться. Машинописный текст, подготовленный для отправки в набор, равно как и корректуру "Таджиков", Гафуров, конечно, мог и не читать; в этом не было особой необходимости. Да и уже вышедшую из печати свою книгу многие авторы, в том числе и я (прощу прощения за якание, но мой собственный опыт исследовательской работы - наиболее достоверная информация, которой я владею) не любят особенно читать. Главная же причина гафуровского "равнодушия" к своему творению могла носить не столько психологический, сколько этический характер: он полностью доверял ответственному редактору книги, которого к тому же считал своим другом. Человек, придерживающийся такой нравственной установки, конечно же, никак не может задаться вопросом, который мучил лирического героя одного из песен Владимира Высоцкого: как быть, "если друг окажется вдруг, - и не друг, и не враг, а так"?
В новой редакции своих воспоминаний Литвинский прежнее утверждение "мы писали" заменил более красноречивым, как ему кажется, косвенным свидетельством его авторства: автограф самого Гафурова на подаренной им книге: "Крупным ученым, большим труженикам и моим дорогим друзьям, проф. Елене Абрамовне Давидович и профессору Борису Анатольевичу Литвинскому, с большой благодарностью и уважением от академика Б. Г. Гафурова". Я бы не считал это, так сказать, решающим аргументом – по той лишь причине, что Гафуров был щедр на комплименты.
Когда я первый раз встретился с ним, оказался в психологическом положении, в каком, судя по его собственным словам, некогда оказался Борис Анатольевич. ("Он был секретарь ЦК, а я кто? Кандидат наук". В моем случае "секретаря" надо только заменить на "академика".) Бободжан Гафурович подарил "Таджики" с дарственной надписью, в которой он меня назвал профессором. Когда же уведомил его, что я еще кандидат мало кому известной науки (космологию, научный статус которой я пытался отстаивать, тогда еще третировали как "идеалистическую науку" со всеми вытекающими отсюда оргвыводами!), Гафуров широко улыбнулся и сказал: "Кандидаты наук не рецензируют книги академиков!" А вот моему знакомому и коллеге по профессии Мирзо Комилову Б. Г. Гафуров подарил свою книгу с надписью, которая начиналась со словами "Моему Большому другу…". Мирзо действительно дружески помогал Бободжану Гафуровичу …поддержать здоровье: зная о его болезни почки, он ежегодно весной посылал ему ранние шаартузские арбузы, поэтически воспетые Тимуром Зульфикаровым!
Историков академического ранга (по словам, самого Литвинского, "крупных ученых"), написавших для академического журнала отрицательную рецензию на книгу "Таджики", Литвинский анонимно представляет как "нанятых (он не уточняет, кем именно) двух востоковедов из Москвы и Ленинграда". Очевидно, он себя к этой категории не причисляет. Правильно, Гафуров тоже не причислял. Напротив, Бободжан Гафурович с присущей ему таджикской доверчивостью (как теперь выясняется, временами излишней) Бориса Анатольевича считал своим "дорогим другом". Но в перспективе, полученной в результате резкого наклона оси объектива Литвинского, их творческое взаимоотношение выглядит иначе. Если книга написана одним, а вышла под чужим именем, то что это может означать? Одно из двух: либо это наемная работа, выполненная вторым по заказу первого, либо же – присвоение чужого труда (надо полагать, насильственное, раз не оплачено!).
Придется вновь вернутся к щекотливому вопросу об этике науки. Дело в том, что в свое время И. М. Оранский (вносивший свою лепту в историко-лингвистическую часть "Таджиков") поступил еще хуже: спустя два года после смерти Гафурова он опубликовал свои "добавления" к его книге под собственным именем (7). Тогда же я хотел публично поднять вопрос о плагиате лишь с одной только целью: хотел полюбопытствовать, каким именно научным способом Оранский доказал бы свое авторство! Но покойный М. С. Асимов отговорил меня от этого озорства. Впрочем, в свете "откровений" Литвинского вопрос вновь актуализировался. Теперь уже ему, "ответственному редактору", придется доказать, что и историко-лингвистический параграф монографии Гафурова принадлежит его всезнающему и всемогущему перу! Подождем – увидим…
6
Разговор об ответственном редакторе советского типа применительно к особой роли Литвинского в редактировании "Таджиков" нуждается в продолжении еще в одном отношении, очень важном в данном случае. Начну с любопытной цитаты: "Когда книга вышла, Гафуров поставил меня ответственным редактором". Опять-таки не буду придираться к словам: алогичность этого сообщения (редактором его поставили уже после выхода книги из печати!) вновь спишу за счет Яновской. В данном случае важно последующее поведение Литвинского. Он настолько вжился в роль "ответственного" редактора, что спустя много лет после смерти автора "Таджиков" самочинно объявил себя академическим душеприказчиком Гафурова и… "от имени и по поручению" последнего стал править текст прижизненного издания его книги!
Оказывается, Б. Г. Гафуров просил его, как ответственного редактора, вновь прочитать опубликованный текст монографии, чтобы обнаружить и устранить возможные опечатки (надо полагать, ранее не незамеченные им же, Литвинским), а также вносить необходимые редакционные изменения. (Очевидно, они носили не принципиальный характер, иначе Гафуров сам бы составил перечень таких изменений или посоветовался бы с ответственным редактором относительно степени их необходимости, о чем Борис Анатольевич предусмотрительно промолчал.) По словам самого Литвинского, в середине 70-х гг. он составил перечень таких уточнений. Однако они включали не только исправления некоторых дат и имен, дополнение библиографии и заполнение пропусков, но и "в несколь¬ких случаях - уточнения формулировок", а главное, как уверяет Литвинский, Б. Г. Гафуров одобрил его предло¬жения. Поскольку Борис Анатольевич не конкретизировал свои "необходимые уточ¬нения", якобы одобренные Гафуровым, постольку придется судить о них по правкам, внесенным им во второе издание "Таджиков".
По свидетельству бывшего сотрудника издательства "Ирфон" Кодира Рустама, во втором русском издании "Таджиков" (1989) по воле Литвинского в нескольких местах (в подзаголовках глав, посвященных литературе и науке XI - середины XIV веков) был вычеркнуть этноним "таджик". Однако редактура Литвинского была обдуманной, не случайной. Годом раньше он уже пытался подвести под свое будущее редакторское своевластие известную теоретическую базу: с трибуны всесоюзного совещания Литвинский особо подчеркнул, что в прошлом этническое самосознание центрально-азиатских народов отличалось "размытостью и неопределенностью" (8). Между тем этот феномен являлся отражением не неопределенности состояния этнического самосознания самого по себе, а неопределенности применяемых научных критериев этничности.
Допустим, "этнос" в смысле Бромлея или Гумилева не существует. Но народ-то существовал! Стало быть, все сводится к спецификации "народа". Обозначает ли это понятие какую-либо объективную (как выражались в советскую старину) этнографическую целостность? Ведь социальные теории отталкиваются от чего-то реально существующего. Другое дело, как они представляют или понимают эту реальность. Во всяком случае, старая (сиречь до-постмодернистская) этнография "народ" понимала как культурно-языковую общность (9).
Обратимся к известным историческим фактам. Формирование таджиков как народа со своим литературным языком, самобытной культурой, политической традицией и этногенетической мифопоэтической генеалогией завершилось в десятом столетии. Но, в отличие от своих юго-западных собратьев по индоиранскому древу, они не торопились увековечить свое имя на камнях; они творили историю не топором. Утверждение о том, что их нарекли собственным именем "таджик" тюркоязычные народы, не соответствует историческим реалиям того времени. Во-первых, есть основание полагать, что самое ранее упоминание таджиков сохранилось в китайских исторических источниках, хотя об этом мы пока не можем судить с достаточной уверенностью. Во-вторых, баласогунские и кашгарские тюрки наверняка использовали уже готовое название, распространенное среди самих таджиков с давних пор. В самом деле, в том же одиннадцатом столетии, в котором документировано первое тюркское употребление слова "тозик", таджики четко произносили собственное имя, особо подчеркивая свое отличие от инородцев. Это вовсе не гипотеза, а факт, зафиксированный в известном историографическом труде Байхаки, где сей автор, подчеркивая свою не безучастность к происходящим военно-политическим событиям, говорит: "я и подобные мне таджики" ("ману монанди ман тозикон") (10).
Самосознание же народа как социокультурной целостности начинается не тогда, когда иностранные идентификаторы заносят его имя в заранее составленный список "национальностей", а тогда, когда формируется литературный язык и появляется письменный эпос (не просто художественно описанное родословие, а культурное осмысление своего этногенетического древа и истории борьбы за выживание). С этой культурологической точки зрения таджики заявили о себе в полный голос еще в девятом-десятом веках, когда сначала Дакики, а затем Фирдавси взялись за художественно-философское обобщение письменных и устных версий исторических и мифологических представлений своих предков из Вароруда и Хорасана, а также северо-западной степи, получившей позднее название "Дашт-и Кибчок".
Далеко не случайно, что Абулкасым Фирдавси свой героический эпос резюмировал словами "возродил я Аджам на (языке) фарси" ("Аджам зинда кардам бад-ин порси"). Это резюме символично в трех отношениях. Во-первых, в качестве воплощения начала начал группового самосознания ("мы" и "они"). Во-вторых, в качестве утверждения языка как основного критерия этнокультурной идентификации. И, в третьих, в качестве подтверждения исторической непрерывности традиции народа.
Нельзя не обратить внимание и на другую немаловажную деталь поведения Литвинского во время подготовки второго издания "Таджиков", о которой сообщил свидетель его разговора с тогдашним директором издательства "Ирфон" Ш. М. Маъруфи. "Душеприказчик" Гафурова настаивал на том, чтобы издательство убрало с суперобложки книги репродукцию настенной фрески древнего Самарканда - мол, это задевает нынешних хозяев города! Неужели и эта "правка" была согласована с Гафуровым?! А вот таджиков задевать можно, не говоря уже о попрании чести самой науки, нынче превращенной в средство манипуляции историей. Очевидно, главной побудительной причиной для новой "ответственной" редакции "Таджиков" служило вовсе не необходимость отразить какие-нибудь принципиально новые достижения востоковедной науки, а желание угодить изменившейся политической конъюнктуре в самом одиозном смысле слова. Одиозность же этого шага выразилась в следующем. Научно неоправданные "редакторские правки" были внесены в книгу Гафурова во времена, когда горбачевская политика гласности уже достигла своего пика: прежняя жесткая и жуткая система партийно-идеологического контроля (в том числе и цензура на печатное слово) фактически была разрушена!
Впрочем, эта инициатива – еще одно проявление тенденции, которая берет свое начало в тех же двадцатых годах и с тех пор превратилась в традицию. С давних пор таджиков обвиняют в паниранизме (этот термин фактически был выдуман, чтобы идеологически уравновесить "пантюркизм"): мол, таджики все культурное наследие Средней Азии приписывают ираноязычным. Эта критика, начатая в сороковые годы С. П. Толстым, была продолжена А. П. Окладниковым и Б. Б. Пиотровским в семидесятые годы. Так, в рецензии последних на "Таджики" было обращено внимание на то, что в главе "Таджикская литература и наука в XI – начале XIII вв." речь идет о "деятелях культуры и искусства, которые не являлись собственно таджикскими учеными и литераторами; их творчество вошло неотъемлемой частью в общую сокровищницу средневековой культуры Средней Азии" (11). В качестве же иллюстрации, так сказать, кросс-этнических и трансграничных историко-культурных амбиций таджиков названы имена Хайяма и Беруни, якобы незаконно "национализированных Гафуровым. Поскольку замечание всесоюзных академиков воспроизводило давно знакомый тезис, неоднократно прозвучавший из уст научной и политической элит Узбекистана начиная еще с двадцатых годов прошлого столетия, постольку придется коснуться этого принципиального вопроса более подробно.
Первое. Хайям не просто писал на языке, наиболее близком языку современных таджиков; он родился в Нишобуре (Хорасан), а духовно вырос в Самарканде и Бухаре – городах, где до сих пор живут таджики. (Любопытная деталь: рецензентов не смутила фраза автора о "гениальном сыне азербайджанского народа Низами"!) Хайям не родился или не похоронен на территории современного Таджикистана? А разве Рудаки родился или похоронен в Иране? А как же быть с теми, кто родился в Средней Азии, но умер в Иране и, наоборот? Например, каково этнокульурное происхождение Абуали Сино, который родился в Бухаре, но похоронен в Хамадане? А Саййидали Хамадани, уроженец Западного Ирана, закончивший свой жизненный путь на его далекой восточной части (в теперешнем Кулябе, где ему создан почетный мавзолей)?
Второе. Абурайхан Беруни (берун - живое таджикское слово, сохранившее свое значение и произношение до сих пор), как известно, был хорезмийцем, но хорезмийский принадлежал к группе очень близких друг другу иранских языков. Тогда (X в.) родина Беруни (Хорезм) еще не была отуречена, фарси-таджикский же уже стал теснить хорезмийский язык, свидетельством чему двуязычие самого Беруни. По свидетельству акад. А. А. Семенова, даже спустя два века (XII в.) Хорезшахи свои государственные указы (маншур) писали на таджикском языке. Правда, публично Беруни персидский язык ставил ниже арабского, но эта критическая оценка не помешала ему сочинить астрономический трактат ("Ат-Тафхим") именно на фарси, вполне доступном современному таджику! Так, кому же в первую очередь принадлежит его наследие? Неужели арабам или тюркам?! (Мог бы привести соответствующую цитату из "Тафхима", по которому можно было бы наглядно судить об отношении Беруни к тюркам, но не буду, соблюдая политкорректность – неотъемлемую часть американской этики вежливости, созвучной с императивами арабо-аджамской системы адаб.)
Третье. Тезис Окладникова-Пиотровского, противопоставивших этнокультурное происхождение творцов исторической судьбе их творчества (принадлежности их индивидуального наследия "общей сокровищнице") в культурологическом смысле просто неверен. Разве Достоевский перестал или должен перестать быть русским от того, что его творчество вошло "неотъемлемой частью" в общую сокровищницу литературной классики Европы?!
Четвертое. Соседство по региону или синхронность сосуществования не может служить основанием для раздела наследия соседа или соседей. Скажем, в то время (XIV-XVI вв.), когда на итальянской земле горел прометеев огонь Ренессанса, духовная среда соседних земель еще молчала и стал вспыхивать только спустя 100-200 лет (в XVII-XVIII вв.). Поэтому никто из близких соседей итальянцев не пытается оспаривать понятие "Итальянское Возрождение", никто также не пытается разыскать в жилах Галилея или Микеланджело следы немецкой или французской крови, равно как и не оспаривает хронологию Возрождения, утверждая, например, что французский Ренессанс начался гораздо раньше итальянского.
Пятое. Надо бы уточнить научный критерий национальной атрибутации вообще. Конечно же, в процесс формирования или развития такого большого духовного феномена, при всей его социокультурной уникальности, как таджикско-персидская или, точнее, ирано-таджикская литература, принимали участие и "инородцы" - арабы, тюрки, евреи, индийцы другие. Но в данном случае надо бы отделить друг от друга две категории "этническое" и "культурное". Скажем, Шахиди Балхи, судя по месту его рождения (яхудонак), был этническим евреем, а Амир Хусрав Дехлави – индийцем (правда, последнего следует считать индийцем лишь номинально, ибо он был сыном таджика родом из теперешнего Шахрисабза, покинувшего родину во время монгольского нашествия). Но это элементы их личной биографии, а не факт культуры. Если национальное самосознание понимать шире и точнее, а именно как усвоенный стереотип культуры, то очевидно, что культура, на духовной почве которой они выросли и органической частью которой стали, не становится от этого соответственно еврейской или индийской. В данном случае географический и кровно–генетический критерии атрибутации творцов должны уступить место культурно-историческому критерию.
7
Еще в советское время давало о себе знать явление, которое можно бы специфицировать как историографическая приписка. Этот антинаучный феномен гораздо старше печально известной экономической махинации, которая во времена хрущевской политической лихорадки, именовавшейся "развернутым строительством коммунизма", осуществлялась во имя "досрочного" выполнения плана по сдаче государству хлопка. Суть историографической же махинации, начавшейся в тех же двадцатых годах, состояла в целенаправленном приращении собственного культурного наследия за счет территориально и выборочно национализированной чужой исторической собственности.
В итоге историю стилизовали под орнаментальную прозу путем перелицовывания "прихватизированной" чужой исторической собственности, а именно придания последней национальной окраски с использованием оттеночного красителя местного идеологического производства. В результате национальные истории, как и политические сцены, превратились в арену нескончаемой борьбы в духе "кто кого перекритинит" (Александр Зиновьев).
В советскую эпоху идеологически и политически мотивированное искажение исторических фактов называли фальсификацией. При этом считалось, что эта последняя является единственным и излюбленным занятием "буржуазных ученых", хотя уже тогда многие знали, что она, фальсификация, не была чужда и советским идеологам, даже имеющим академические регалии, занятых в свою очередь разоблачением закордонных "фальсификаторов". В постсоветское же время "наши" пошли дальше: на передний план выдвинулась фабрикация. Субъект данного способа перекройки истории непросто заполняет бреши в становящейся научной картине объекта посредством искусственных интерполяций или далеко идущих экстраполяций. Смышленый академический умелец, неограниченный в своих патриотических или конъюнктурно-политических устремлениях чем-нибудь, вроде методологического канона или морального тормоза, но ведомый "руководящей установкой" или "высшей целесообразностью", может запросто изобретать нужные ему "факты", то бишь создать новые "исторические реалии", отвечающие потребностям "текущего момента"!
На заре горбачевской перестройки (1986) первым на эту стезю ступил действительный член академии наук Узбекистана Бури Ахмедов (12), на что из американского далека обратил внимание также Брегель. Оказывается, узбекский историк попросту перетасовал данные самого известного и надежного первоисточника - фундаментального труда арабоязычного историка Абуджа’фара Табари: местный академик со ссылкой на работу классика мусульманской историографии, то бишь от его имени, утверждал, что в седьмом-восьмом веках христианской эры население Балха и Бухары в основном состояло из тюрков! А ведь многотомный труд знаменитого историка переведен на ряд языков и не надо быть титулованным историком-источниковедом, чтобы самому проверить и удостовериться в том, что сей "факт" не более чем полная выдумка академика Ахмедова! Да и в этом нет особой нужды: наиболее компетентный историк-источниковед В. В. Бартольд гораздо раньше констатировал, что в письменных памятниках о присутствии тюркоязычных племен в древней Средней Азии нет никаких сведений, равно как и следы их "пребывания" не отражены в местной топономике (географических названиях городов, сел, рек или даже степей!)
Неоконченное "святое дело" продолжил Ахмадали Аскаров, тоже академик, к слову сказать, коллега Литвинского по научно-археологическому цеху. Он не просто подхватил экстравагантную идею Бориса Анатольевича об изначальном единстве древнейшей истории иранцев и тюрков, но и развил ее дальше: Аскаров безо всякого угрызения научной совести, не говоря уже об уважении к солидной научной традиции, стал утверждать, что "арийцы произошли из тюркских кочевых скотоводческих племен". Но, как оказывается, в последующий период истории "арийцы постепенно теряли свой родной тюркский язык и, в конечном счете, иранизировались" (13). Интересно было бы узнать: в чем заключалась причина этой исторической трансформации: то ли местное население, среди которого оказались "тюркоязычные" арийцы, в подавляющем большинстве состояло из ираноязычных аборигенов, то ли предки узбекского академика, ведомые его фантастической волей, добровольно ассимилировались с "нацменьшинством"?! Таджикистанский академик, хвастающийся тем, что именно он в монографии "Таджики" впервые научно поставил вопрос о происхождении арийцев (в действительности же это не так), почему-то молчит по поводу фабрикации своего узбекистанского коллеги, касающейся как раз "новооткрытой" им же (Литвинским) научной темы!
Помнится, когда историки маоистского Китая стали доказывать изначальную принадлежность им земли Восточного Туркестана, Б. А. Литвинский написал (судя по всему, по поручению Б. Г. Гафурова) научную статью, где на большом фактическом материале доказывал первичность ираноязычного пласта этого древнего края и заодно его изначальное культурно-историческое единство со Средней Азией. Но почему он молчит теперь по поводу аналогичных попыток своих коллег из Узбекистана? Не потому ли, что метод и манера историографического изобретательства, практикуемого новоявленными кызилбашами в академических мантиях, не чужды и самому Борису Анатольевичу?
Я проверил информацию, любезно сообщенную мне уже упомянутым Кодиром Рустамом: оказывается, Литвинский подверг существенной ревизии сообщение средневекового автора Наршахи, книга которого "Таърих-и Бухоро" ("История Бухары") считается одним из надежных, а потому почитаемых исторических источников! Там рассказывается о том, что жители Бухары даже после трехкратной насильственной исламизации продолжали свое духовное сопротивление. Поэтому вооруженные арабские миссионеры во главе с Кутайба ибн Муслимом были вынуждены привлекать обращаемых в ислам горожан в новопостроенную ими соборную мечеть путем денежных поощрений (каждому прихожанину платили по два дирхема), но и разрешить им читать Коран на родном языке (14).
Последний момент, очень важный в рассматриваемом культурно-историческом контексте, в прижизненном издании "Таджиков" был кратко изложен следующим образом: "Со слов Наршахи (X в.) известно, что в построенной в 713 г. Бухарской мечети Коран читался на языке фарси" (15). Однако во втором, душанбинском издании это предложение отредактирован Литвинским в соответствии с его новой установкой: "Из рассказа Наршахи (Х в.) о постройке в 74 г. хиджри, т. е. в 712-713 г., большой мечети в цитадели Бухары явствует, что для пропаганды ислама и в исламском ритуале использовался местный язык (или языки) жителей Бухары" (16). Как видно, исторический факт, зафиксированный в труде Наршахи, Борис Анатольевич самочинно изменил в двух принципиальных отношениях: во-первых, вычеркнул название родного языка таджиков Бухары (фарси), заменив его неопределенным "местным языком", а, во-вторых, в скобках - уже от себя! – добавил: "или языки". Формальным прикрытием служит то, что сообщение Наршахи Литвинский не цитирует буквально, но излагает, чему предшествует авторская фраза: "Из рассказа Наршахи… явствует, что…" Фактически же со слов Наршахи ничего подобного не явствует! Но это уже, извините, не просто фабрикация, а явное историографическое невежество!
Согласно исламской теологии, намоз (по арабски: салот) как один из пяти обязательных предписаний (фарз–и айн) мусульманину положено читать только по-арабски, ибо арабский – священный язык Корана. Исключение же было сделано лишь для носителей парси-таджикского языка, молчаливо признанного в качестве второго языка исламского богословия и мусульманского ритуала. Дело в том, что в исламской традиции (Сунна) есть указание (хадис), которое можно интерпретировать как высшее санкционирование употребления родного языка персов и таджиков в религиозной жизни: фарси был возвеличен (наряду с арабским) как язык Ангелов и обитателей Рая.
Конечно, аутентичность данного хадиса, т. е. его принадлежность именно Пророку ислама, оспаривается некоторыми мусульманскими богословами. Но с исторической точки зрения сама попытка сакрализации языка парси–и дари явление весьма примечательное: ее следует рассматривать как органическую часть исторического самоутверждения иранских народов после двухсотлетнего молчания. Культурогенез, который предшествовал по времени этногенезу и в дальнейшем духовно цементировал его, увенчался новым креативным синтезом. Для нас, потомков Фирдавси, язык парси–и дари и исторически, и символически олицетворяет рождение нового народа, которого, по научному убеждению устода Айни, нарекли именем "таджик" еще в VIII веке христианского летоисчисления.
И еще. К сведению академика Литвинского: в Бухаре десятого столетия тюрков вообще не было, если не считать, конечно, военнопленных и гулямов, коих было много на невольнических рынках города (17). Правда, тюрки бывали в столице Саманидов и сами, но только в ее окрестностях и чаще всего в качестве разбойников. Свидетельством тому тот же исторический источник – "История Бухары". Наршахи приводит следующую жалобу жителей города: "Мы страдаем от набегов тюркских язычников. Они часто появляются неожиданно и грабят села". Из этого сообщения, между прочим, явствует, что тюрков не было не только в городе Бухаре, но и в его пригородах! Так какой же еще язык и тем более какие еще языки имеет в виду Литвинский, рассуждающий об истории Бухары десятого столетия с "интернациональных позиций"? А главное, какие у него научно-исторические основания для коррекции живых наблюдений историков того времени?!
Словом, местным языком был только фарси, а "местные языки", на которых якобы было разрешено чтение молитв, - исторический миф, сочиненный нашим современником по соображениям, очень далеким от науки.
Разница между фабрикациями двух археологов-академиков Аскарова и Литвинского выражается в разнице соответствующих установок: первый исходит из воинствующего этнонационализма, а второй – из перестраховочного (на кончике моего языка другое слово: коммерциалирующегося!) "интернационализма". Но, как говорится, хрен редьки не слаще!
8
Б. А. Литвинский в своей юбилейной статье пишет: "Выход в свет фундаментальной работы Гафурова… был поистине прорывом в среднеазиатской историографии. Дело не только в исключительной полноте использования всех видов источников и в новом тогда цивилизационном подходе к освещению исторических процессов, но во включении в работу материалов, совершенно меняющих представления о ходе исторического развития" (18).
Поскольку согласно уже упомянутому электронному тексту "подлинным" автором монографии "Таджики" является ее ответственный редактор, постольку эта высокая оценка оттеняет лишь научное достижение Литвинского, великодушно "подаренному" нам вместе с его археологическими находками.
Поэтому, хотя даренному коню в зубы не смотрят, считаю необходимым рассмотреть процитированное заключение особо. Оно нуждается критике сразу с нескольких теоретических позиций. Во-первых, Литвинский, видать, несколько переборщил, тем более что не понятно, какие именно представления о ходе исторического развития он имеет в виду – общие или частные. Если имеются в виду частные научные представления, касающиеся исторической картины регионального (среднеазиатского) развития, то литвинские вполне могли существенно уточнить ее детали, скажем, обнаружить неизвестные связи и отношения между известными явлениями. Если же под "ходом" понимать движение в каком-нибудь направлении, то общее представление о нем было предзадано самой философской методологией марксистского историописания с ее телеологией гегелевского типа. Поэтому советская историография как таковая при всех ее научных прорывах уже по определению не могла "совершенно менять" представления исторического материализма о ходе общественного развития; она была призвана лишь конкретизировать и детализировать концептуальную матрицу формационного развития.
Во-вторых, претензия на "новый цивилизационный подход", якобы приложенный Литвинским к среднеазиатской историографии, лишена основания. Опять-таки придется начать с уточнения исходных понятий. В каком смысле Литвинский употребляет "цивилизацию"? Поскольку философская методология книги является сугубо марксистской, постольку, надо полагать, "цивилизация" понимается Литвинским в том смысле, в каком она трактуется Энгельсом в его известном труде "Происхождении семьи, частной собственности и государства": как определенный способ производства, общения и общественной организации, которому соответствуют определенные формы общественного сознания. В данном понимании цивилизации речь идет по существу о трех общественно-экономических формациях (рабовладельческой, феодальной и капиталистической), олицетворяющих соответствующие ступени исторического развития и располагающихся на эволюционной оси между "дикостью" и "коммунизмом" (по Льюису Моргану). В этой схеме сохраняется соподчиненность надстройки (культуры в широком смысле, включая также право и науку) базису (экономике), что исключает ведущую роль духовного начала. Между тем в современной теории цивилизации именно культура составляет движущую силу исторического развития.
С этой общей точки зрения у меня создалось впечатление, что Литвинский спутал фундаментальные категории: одно дело описание достижений цивилизации, а совершенно другое – цивилизационный подход. Исторический материализм, выполнявший тогда роль общей методологии социальных наук, принципиально отличается от цивилизационного подхода именно по подходу: первый (истмат) во главе своего угла ставит понятие формации, тогда как второй – понятие культуры. Да и философские базы у них совершенно разные: формационный подход исходит из марксизма, а цивилизационный подход – квинтэссенция теории Шпенглера-Тойнби. А эти общие теории как парадигмы исторического мышления задают совершенно противоположные временные перспективы, специфицируемые геометрическими образами спирали (марксизм) и круга (шпенглеризм).
Однако в концептуальной матрице марксистской социальной теории нет места категории цивилизации вообще! (Если она и встречается там, то только как синоним культуры.)
была имплицитно включена в марксистскую методологию социальных наук. Марксистская же методология тогда не была предметом научного выбо ра исследователей; она задавалась извне в рамках коммунистической идеологии, конкретнее, исторического материализма.
Конечно, эти две альтернативные методологии можно сочетать. Для этого, однако, понятие цивилизации придется толковать не в общетеоретическом, а узкоэмпирическом смысле, сиречь археологическом. В таком случае археология становится образцом "цивилизационного" подхода к истории, но сама "цивилизация" как рабочее понятие истории вообще лишается научно значимой эвристичности.
В качестве иллюстрации высокого научного уровня "Таджиков" Литвинским особо выделены два новых подхода к трактовке явлений прошлого, которые, судя по всему, призваны продемонстрировать широту исторического мышления его семейного тандема. Первый подход касается научной интерпретации эпохальных событий, в освещении которых предшественники четы Литвинских, как оказывается, не были на должной высоте научной объективности.
Литвинский утверждает, что именно он сформулировал "совершенно новую концепцию" греко-македонского завоевания Средней Азии. В первых изданиях "Истории таджикского народа в кратком изложении" Гафурова, говорит он, это поворотное историческое событие "трактовалось только как страшное бедствие", тогда как в действительности при Александре Великом "строились новые города,.. строились храмы, появились греческая письменность, театры…" Все это, конечно, так и было. Но, во-первых, это вовсе не есть научное открытие академика Литвинского.
В любом явлении, даже самом одиозном, можно найти положительную сторону - это всего лишь диалектика, которую нынче не любят, но фактически явно или неявно пользуются ее подсказками. Во многих случаях, однако, еще более важна установка, которая зачастую носит антидиалектический характер. (Ведь диалектика, как ее толковал Гегель и понимал Ленин, требует исследовать предмет в единстве "всех его моментов".) А когда есть твердая установка, нужные факты всегда найдутся, то бишь их можно подобрать и истолковать соответствующим образом. Соответствующая же интерпретация отобранных фактов – дело техники. Сумел же Лев Гумилев исторически обелить Чингизхана, а ранее Ибрагим Муминов – Темурланга! Что касается положительной характеристики исторических деяний греко-македонского полководца, то в европейской александристике она является общим местом.
Вовсе не случайно, что строгие академические рецензенты "Таджиков" вообще не обратили внимание на "совершенно новую концепцию" греко-македонского завоевания, выдвинутой якобы Литвинским от имени Гафурова. Вместо этого академики А. П. Окладников и Б. Б. Пиотровский высоко отозвались об отказе автора монографии от сложившейся в научно-исторической литературе традиции односторонне-негативного взгляда на вхождение Средней Азии в состав Ахеменидской державы. И именно в этом они усмотрели "принципиально новую концепцию, основанную на осмыслении древнеперсидских надписей, вавилонских документов и античных источников" (19).
Во-вторых, в предисловии к "Таджикам" вопрос ставится концептуально гораздо шире и точнее, чем это представлено Литвинским: "В монографии в определенной степени расширена существовавшая в нашей научной литературе, в том числе в трудах самого автора, трактовка последствий включения Средней Азии в состав державы Ахеменидов, греко-македонской империи, Арабского халифата". Смею добавить, что такой широкий взгляд на историю чужеземных завоеваний не случаен; в него была заложена вполне определенная установочная перспектива: Гафуров хотел подвести солидную научно-историческую базу под политически мотивированную трактовку царской колонизации Средней Азии как "присоединение" к России.
9
Свой второй "новый" подход к трактовке среднеазиатской истории Литвинский характеризует как "интернациональная позиция". Говоря об этом как об отличительной методологической особенности книги "Таджики", он не без гордости отмечает, что "мы (Литвинский и Давидович) писали, что все описываемые события и явления – это достояние культуры и истории всех народов Средней Азии". Иными словами, письменная культура, особенно классическая литература на фарси X-XY вв. - не просто достояние всех (в смысле освоения или усвоения это тривиально, ибо любое великое произведение творческого гения принадлежит всему человечеству), но и создана людьми без роду и племени, зато имеющими общую, так сказать, региональную идентичность (среднеазиатец!). То бишь, выходит, что Ибн-Сино в одинаковой мере является феноменом обеих культур - и таджикской, и узбекской, не говоря уже о Амир Хусраве Дехлави и тем более Абдулкодире Бедиле, жившем в эпоху Великих Моголов, хотя этих последних наши узбекоязычные братья читают в …переводе!
Более того, у этого утверждения есть и другая логика культурогерской окраски: коль скоро "все события и явления", описанные в книге Гафурова, – "это достояние культуры и истории всех народов Средней Азии", то выходит, что если в монографии Гафурова вместо "таджики" поставить, скажем, "туркмены", а тем паче "узбеки", то фактура изложенных явлений, да и суть исторических событий, не изменится! Пожалуй, не буду доказывать научную бессодержательность этого утверждения. Как говорится, и на том спасибо: тем самым Литвинский защитил Гафурова от новопробудившихся соплеменников, которые нынче склонны обвинять его как раз в излишнем "интернационализме", то бишь в том, что он, будучи "нечистым таджиком" (а, возможно, и "узбеком"!), тайно симпатизировал узбекам, что и выразилось в утверждении общности этнокультурных корней обоих народов!
Если же говорить всерьез и по существу, то такой подход, устанавливающий историческое равноправие всех и вся на столь зыбкой основе конъюнктурных соображений, не имеет ничего общего с подлинным интернационализмом как этической парадигмой науки. Таджикам незачем считать "достоянием культуры" своих предков кровавое наследие Темура. Правда, "Большая дедушка" наших соседей почему-то все порталы и стены мечетей и медресе, построенных потом и кровью насильно согнанных в Самарканд покоренных чужестранцев, велел украсить надписью только на таджикском языке! Историкам-профессионалам, особенно археологам, размашисто пишущим на историко-культурные темы, пора задуматься над тем, откуда, собственно говоря, взялось это лингвистическое "насилие" над родным языком Темура, повелевавшего половиной мира сего?! Кто же мог заставить всемогущего тирана?! Неужели таджики, лишенные политической власти?! Однако констатируемый культурологический феномен загадочен только в потемневших глазах националистов, необъясним лишь с точки зрения академических птиц высокого полета или бьющих с налета. А создатели целой библиотеки политической апологетики Темура просто игнорируют эти исторические "мелочи".
В контексте "интернациональной позиции" Литвинского его как бы мимоходное замечание о том, что Гафуров "книгу эту особенно не читал" приобретает новый оттенок. Не хочет ли Борис Анатольевич сказать, что Гафуров не заметил каких-нибудь редакционных правок, внесенных в текст ответственным редактором именно с "интернациональных позиций"? Например, такую приметную вставку в предисловие к "Таджикам": "Древнейшая, древняя, а во многом и средневековая история этих народов (тад¬жиков и узбеков – А. Т.) очень близка, а нередко и идентична, причем развивалась она на одной и той же территории". Этот чрезвычайно спорный (если не сказать больше) историографический тезис я склонен считать как раз "интернациональной" подвохой, устроенной Гафурову ответственным редактором его книги!
Впрочем, этот тезис сам по себе вовсе не нов: его выдвинул еще С. П.Толстов на упомянутом выше партийно-идеологическом совещании, критикуя первую книгу Гафурова об истории борьбы таджиков с иноземными захватчиками: "И в древний период, и в средние века история таджикского народа и других народов Средней Азии, особенно узбекского народа, настолько тесно связанны между собой, что практически разделить их невозможно". У Литвинского были предшественники и по другой идеологически окрашенной научной линии: говорю о теории Якубовского (1941 г.), позднее (1943 г.) поддержанной тем же С. П. Толстым. Они стали представлять узбеков в качестве коренных жителей Средней Азии, что было достигнуто элементарной инверсией: объявлением согдийцев и других ираноязычных аборигенов края их прямыми предками. Теория Якубовского-Толстова позднее (в 1996 г.) была научно высмеяна упомянутым Брегелем как небескорыстная (в смысле ее политической мотивации). Другой крупный знаток среднеазиатской истории В. М. Масон еще раньше (в 1976 г.) иронически отзывался о ней как теории "раздутого автохтонизма".
Следуя тому, что нас учили в советское время, не будем обобщать, но, коль скоро мы имеем дело с научным утверждением, то не мешало бы уточнить, как сказал бы М. М. Бахтин, хронотоп явления, о котором ведется речь.
Конечно же, тюркские племена имеют не менее древнюю историю, чем арийские, но в древности они жили на совершенно разных территориях и находились на разных уровнях исторического развития. Даже применительно к раннему средневековью нельзя говорить об идентичности истории тюрков (тем более узбеков) и таджиков в строгом смысле слова. "В многочисленных памятниках письменности первой половины 1-го тысячелетия нашей эры и в монетных легендах этого же времени нет ни одного тюркского слова, титула, имени и топонима" (20).
Применительно к этногенезу раннесредневекового периода могу добавить такую историческую деталь: в отличие от ираноязычных хорезмийцев, другие потомки арийцев - согдийцы и бактрийцы - не были отуречены; была отуречена часть ранее сформировавшихся таджиков, в состав которых и вошли их этнокультурные сородичи (в основном согдийцы и бактрийцы). Что же касается древнейшей и древней истории ираноязычных народов Центральной Азии, то она, в отличие от истории средневекового периода, начинавшегося во второй половине первого тысячелетия христианской эры, не имеет ничего общего с историей тюрков, этногенез которых происходил далеко за географическими границами Хорасана и Вароруда!
Гафуров же, говоря об общей этнической основе таджиков и узбеков, имел в виду отуречение таджиков - вторичный этногенетический процесс, который интенсифицировался лишь начиная с XYI века. После российской колонизации края, как это ни странно, процесс тюркизации долинных таджиков получил новый импульс. Академик В. В. Бартольд, наверное, не без удивления констатировал: "В городах южной части Средней Азии, начиная с бассейна Зерафшана в общем, до русского завоевания преобладал иранский элемент, и только при русских сделал значительные успехи, например, в Самарканде, процесс отуречения" (21).
Разведение исторических путей древних тюрков и иранцев – вовсе не мое "националистическое" открытие; оно представляет собой квинтэссенцию достижений научной (подчеркиваю: научной, а не мифологической или конъюнктурно-политической!) тюркологии и иранистики. Современные научные представления о самих ранних, доступных рациональной реконструкции, этапах истории Средней Азии, подытожены и обобщены в следующем довольно прозрачном выводе крупного знатока древности И. В. Пьянкова: "Далекое прошлое Средней Азии – с того момента, когда оно начинает освещаться письменной историей, - связано преимущественно с ираноязычными народами. Тюркский этнический элемент, преобладающий ныне в Средней Азии, тоже имеет долгую историю, но ранние этапы его этногенеза, как это общепризнано, протекали вне Средней Азии. Алтайские племена впервые явственно появляются в Средней Азии в лице хуннов… Бесспорно, что население древней Средней Азии в основном было ираноязычным. Народом же, который вобрал в себя все более ранние ираноязычные пласты, являются таджики. Поэтому процесс сложения таджикского народа можно в известной мере отождествить с общим ходом этнической истории древней Средней Азии"" (22).
Другое дело, что иные, не в меру патриотически настроенные исследователи, страдающие, как правило, от застарелых комплексов исторической окраски, не согласны с этим фундаментальным заключением современной науки, свидетельством чему постсоветские тенденции иррациональной ревизии давно сложившегося научного образа далекой истории.
Вернусь, однако, к спецификации "интернациональной позиции" Литвинского. Для этого сначала необходимо присмотреться к словесно-семантическому нюансу его "нового подхода". Как известно, в советское время коммунистический агитпроп внедрял в общественное сознание всех и каждого идею интернационализма в его узкоклассовом понимании. Литвинский же пишет об интернациональной позиции, а не, как следовало бы ожидать (конечно, если меня не подводит уровень моего знания русского языка), позиции интернационалистической. (Это вовсе - не журналистская описка в электронном тексте Литвинского; данный терминологический нюанс соблюдается и в его академических публикациях.) Разница между этими двумя прилагательным, как это очевидно бывшим советским студентам, носит не формально-лингвистический, а содержательно-концептуальный характер: "интернациональное" является синонимом "международного", и не более того. За предикатом же "интернационалистическое" - целая теория, известная как интернационализм. Возможно, Литвинский, следуя за новыми постидеологическими веяниями, пытался сознательно отмежеваться от марксистского понимания интернационалистического мировоззрения с его особым акцентом на "пролетарскую солидарность". Но его собственное "безыдейное" начало ("интернациональная позиция"), утверждающее какой-то безликое "общечеловеческое", попросту обесценивает самого себя как мировоззренческий и методологический принцип науки! В своем практическом же преломлении эта "теория", будучи простым антонимом "национального", не может служить идеологической альтернативой куда более грозному - агрессивному национализму.
Что касается интернационализма вообще, то я отнюдь не сомневаюсь в его конструктивной роли в качестве мировоззренческо-ценностной установки. Между тем постсоветская наука о Востоке в интернационалистской позиции советского востоковедения, находившегося под жестким партийно-идеологическим контролем, склонна усмотреть не более чем политическую ангажированность. Рискуя оказаться в лагере ретроградов, хотелось бы напомнить тем, кто уже не помнить, что для советских людей, в том числе и моего поколения, интернационализм – пусть в его классово-ограниченной социалистической форме - не был содержательно пустым идеологическим указателем; он был наполнен вполне конкретным нравственным смыслом.
10
Не простое научное любопытство, не подражание соседям, да и вовсе не доморощенный патриотизм, как это пытается убедить нас Литвинский, побудило Б. Г. Гафурова
заняться изучением истории своего народа. (Обратите внимание на то, с какими двусмысленными или, скорее, ироническими словами Литвинский оценивает научное намерение Гафурова: "Когда в 1955 году должно было выйти третье издание книги, Гафуров приехал в Душанбе. Вызвал меня к себе на правительственную дачу и долго рассказывал, как он любит таджикскую историю".) Чтобы понять суть его, Гафурова, научного подвига, необходимо знать исторические судьбы таджиков, находившихся во втором тысячелетии своего исторического бытия под постоянной угрозой физической аннигиляции и духовной ассимиляции. В самом деле, за последнее тысячелетие таджикам пришлось сполна испить горькую чашу страданий, сопровождавших их экзистенциальную борьбу. Совокупно квалифицируя эти страдания как коллективную историческую травму, говорю обо всем этом вовсе не для того, чтобы вызвать у других чувства жалости. Таджики не нуждаются в чьих-либо подарках или подачках, тем более одолжениях. Особую же гордость у нас вызывает редкостный исторический случай: мы выжили вопреки всем стихиям суровых времен! В условиях, аналогичных условиям, в которых находились наши предки, другие племена, даже духовно зрелые народы, создавшие великие цивилизации - вавилонцы, египтяне и сирийцы – не выдержали давления чужой культуры и, лишившись своего родного языка, потеряли свою этнокультурную самобытность.
Правда, за свое выживание нам пришлось заплатить очень высокую историческую цену. Это и продолжавшийся столетиями процесс отуречения таджиков, который, начиная со середины 20х годов, принял целенаправленную форму политического насилия. Это и безжалостное вытеснение части этноса из его исконной родины (равнины и города) в глухие уголки Центральной Азии (горные долины и ущелья), приведшее к расчленению антропологически и исторически единого тела народа, а далее и к психокультурному отчуждению его насильственно разделенных и де-экологизированных частей. Это и потеря нами целых пластов родовой памяти, приведшая к изрядной деформации нашего традиционного менталитета. (Наглядный тому пример - появление в национальной символике Республики Таджикистан очертания гор, хотя таджики известны в истории как созидатели и продукты исконно городской цивилизации). Это, наконец, субнациональная раздробленность народа, выражающаяся в появлении у географически обособленных обитателей гор и дол Центральной и Южной Азии беспрецедентной ксенофобии по отношению к своим сородичам инорегионального происхождения. Мало того, у таджиков, эта специфическая разновидность человеческой неприязни местами оказывается даже сильней, чем первобытное чувство вражды к иноязычным пришельцам!
Физически уставшие, но духовно окрыленные сыны народа-страдальца восприняли начало утверждения советской власти в Средней Азии как луч новой исторической надежды. Так, Садриддин Айни посвятил октябрьскому перевороту поэтическую оду, где со всей искренностью воспевал большевистскую революцию как "Солнце Справедливости" (офтоб-и адолат). Но после "Бухарской революции", вопреки социальным ожиданиям политически наивного таджикского поэта, ранее романтизированные им революционные события стали развиваться по логике, которая была не доступна не только его исторической интуиции, но и здравому смыслу.
После того, как в большевистской Москве было негласно решено вновь делать ставку, говоря историософским языком А. С. Хомякова, на кушитство в его противостоянии с иранством, в соответствии с принятой партийной установкой в среднеазиатском междуречье была произведена новая историческая и этнополитическая инвентаризация. Целеустремленным же практическим воплощением этой установки было так называемое "национально-территориальное размежевание" народов Средней Азии - криминально-исторический акт, главной жертвой которой стали таджики.
Все было задумано и осуществлено на стыке местной и столичной (московской) партийно-государственной номенклатуры безо всякой научной консультации даже с российскими историками и этнографами (даже академиком Бартольдом), не говоря уже о туземных знатоках края (особенно Садриддине Айни); субъекты же разъединения были превращены в пассивные объекты политической манипуляции. Если сказать что общей почвой, где сошлись олицетворяемые этой номенклатурой идеологический фанатизм и политический дальтонизм служило историческое невежество (даже Ленин - самый высокообразованный и глубокомыслящий деятель большевистской партии - вначале не знал, что в список угнетенных народов, которых он собирался освобождать и защищать, в первую очередь надо включать таджиков!)– значит ломиться в открытую дверь. Ведь на всем протяжении существования советской власти систематически практиковалось злоупотребление истории в идеологических и политических целях!
Как бы там ни было, паче исторического чаяния угнетенных таджиков вскоре после так называемой Бухарской революции, совершенной силою большевистского оружия, в их многовековой борьбе за сохранение своей самобытности совершенно неожиданно появилось новое, экзистенциальное измерение: отныне таджики должны были бороться не столько за достойное существование, сколько за историческое право жить в родном крае под собственным именем! Новые власти с подачи своекорыстных политиков и наемных востоковедов пытались вообще вычеркнуть этноним "таджик" из числа "коренных национальностей", растворив их среди так называемых "более жизнеспособных наций"! Впервые в истории перед таджикским народом во весь свой устрашающий рост встала угроза целенаправленного этноцида: ее острый Дамоклов меч повесил над нашей головой старый завоеватель земли нашей, но поддержал новый освободитель, который из-за своего дремучего неведения в истории и культуре края оказал таджикам медвежью услугу! Более того, жалкими помощниками обоих были еще более невежественные и политически ослепленные сородичи наши!
Можно понять мотивы хлесткой критики - правда, малоаргументированной в научном отношении – академика Р. Масова антитаджикской деятельности номенклатурных таджиков, представлявших в Комиссии по размежеванию узбекскую сторону: никак нельзя читать ее документы без глубокого возмущения. В новейшее время трудно найти другой пример столь вопиющего злоупотребления заведомо фальсифицированной истории в политических целях, с одной стороны, а с другой – выдвижения на передний план незнания в качестве довода! (Ведь идеологически одержимым "размежевателям" было не до "Этики" Спинозы, философски провозгласившего: ignorantia non est argumentum!) Опять-таки жаль, что остро-патриотическая риторика таджикского историка сопряжена с одновременным довольно прямолинейным "разоблачением" и унижением ведущих представителей интеллигенции больших таджикских городов как фирменных "национальных предателей"! К тому же "национальное предательство" такого рода в его представлении выглядит чуть ли не предопределенным социальной генетикой "трусливых" обладателей пера – так сказать, уже в силу их градогенного происхождения, что уже вообще чужд исконному духу научного подхода.
К счастью, в самые тяжелые годы (1924-1929), когда положительное решение судьбоносного вопроса о политическом статусе новообразованного Таджикистана в составе СССР было напрямую связано с утверждением в политическом сознании партийно-государственной элиты представления о наличии у таджиков городской цивилизации, на помощь таджикам пришли выдающиеся русские историки и этнографы. Например, академик В. В. Бартольд квалифицировал "концепцию" В. Наливкина (бывшего офицера, превратившегося в местного знатока края), объявившего "тяготение к горам... одной из характерных национальных черт таджиков", как "наивную" (23), а значит и не достойную научного опровержения. Но для большевиков подмеченный и подчеркнутый Бартольдом факт исторического вытеснения таджиков в горы осевшими в долинах пришельцами, не имел политического значения, хотя идеологически они провозгласили себя "заступниками угнетенных народов". И лишь российские востоковеды, придерживавшихся классического идеала независимости науки о политики и идеологии, продолжали отстаивать попранные исторические права таджиков.
В этом плане особенно поучительна – как в научном, так и моральном отношениях – их последовательная борьба за таджикское культурное наследие, растворенное ранее в таких понятийных комплексах, как "персидская литература", "арабская наука" и "мусульманская цивилизация".
Из числа таджикских деятелей советского периода в историческом самоутверждении их племени наиболее выдающуюся роль сыграли Садриддин Айни и Бободжон Гафуров, которые ныне заслуженно возглавляют список "Героев Таджикистана". Поистине "блажен тот, кто посетил сей мир в минуты роковые"! (Тютчев). Айни и Гафуров не были ровесниками, но были современниками, призванными самой историей народа на ее новом судьбоносном этапе. Каждый на своем месте выполнил двуединую задачу: писал историю своего рода-племени и одновременно творил эту историю: первый культурную историю, второй – политическую.
В 1924 году в связи с образованием таджикской автономной республики Садриддину Айни было официально поручено составить антологию образцов литературы, созданной его предками и современниками. Это было время, когда разнузданная пропаганда, нацеленная на исторический этноцид таджиков, достигла своего апогея: их представили как небольшую кучу бывших тюрков, перешедших на "иранскую речь" под воздействием медресе, а потому подлежащих возвращению в "лоно родной культуры" (24). С другой же стороны, небольшая по численности молодая поросль интеллектуальной элиты таджиков (младобухарцы), находившаяся ранее под влиянием двух ведущих идеологий своего времени – пантюркизма и панисламизма, но столь же легко примкнувшая к коммунизму, увлеклась идеей создания "Большого Узбекистана". (Подлинные мотивы этого устремления остаются загадочными и после открытия советских архивов. Во всяком случае, я бы не свел их к одному лишь политическому карьеризму, ибо свою жажду власти младобухарцы могли бы вполне реализовать и в случае осуществления проекта "Исторического Таджикистана".) У московских же политиков была своя "Большая игра". Озабоченные объединительными движениями тюркских народов, они стали молчаливо поддерживать нарождающийся узбекский этнонационализм великоханского толка (25)
Отсюда политическое злоключение "Образцов таджикской литературы": подготовленная Айни антология сразу же подверглась беспощадной критике: по распоряжению сверху (в роли идеологического лобби выступал сам Бухарин!) она была изъята из культурного обращения! На этом фоне особенно удручающим выглядело историческое невежество первого поколения высшей партийно-советской номенклатуры таджикского происхождения.
Словом, предстояла еще долгая и тяжелая борьба, в том числе и на академическом уровне, за официальное признание права таджиков на свое классическое наследие. Вспоминая эпизоды этой борьбы в АН СССР И. С. Брагинский рассказывал, что ему приходилось отстаивать научную правомерность понятия "персидско-таджикская литература" в острой полемике с таким академическим авторитетом, как Е. Э. Бертельс. Вопрос был научно решен и официально признан решенным лишь в 1941 году, когда "Правда" опубликовала обобщающую статью Иосифа Самуиловича, озаглавленную "Тысяча лет таджикской литературы".
Не меньше затруднений испытал и Б. Г. Гафуров. Иные российские востоковеды, которые жили тогда в Узбекистане (особенно С. П. Толстов, отличавшийся острым идеологическим нюхом), резонируя с позицией официоза республики, продолжали критические наскоки на труды таджикского историка. Дело дошло до идеологических злословий, чреватых серьезными оргвыводами. Поэтому у Гафурова не оставалось ничего другого, как обратиться непосредственно к Сталину. (Бободжан Гафурович рассказывал, что организовать встречу ему помог Жданов, который сам присутствовал на беседе и чисто производственное русло разговора незаметно повернул к теме истории.) (26) Именно эта достопамятная встреча и положила начало официальному признанию древности истории таджикского народа как одного из ветвей индоиранского генеалогического древа.
Венцом же тридцатилетней борьбы следует рассматривать первое русское издание книги Б. Г. Гафурова, вышедшее вскоре (1950) в Москве. В достойном завершении этой нелегкой, да и опасной, борьбы самую активную и плодотворную роль сыграл настоящий ценитель нашей культуры Иосиф Брагинский, который на всем протяжении сороковых годов плечом к плечу с Садриддином Айни и Бободжоном Гафуровым добывался исторической справедливости.
В этой связи не могу скрыть, что мотивы государственного решения о награждении Б. А. Литвинского орденом Республики Таджикистан остались вне моего разумения. Почему из общего ряда российских востоковедов, посвятивших свою творческую жизнь изучению прошлого нашей родины, особо выделен именно он?
Как мне представляется, если уж награждать за действительный и бескорыстный труд наших друзей, то среди них в первую очередь следовало воздать должное (увы, посмертно) заслугам Иосифа Самуиловича Брагинского, которого мне посчастливилось знать лично: с самого начала работы Гафурова над историей таджикского народа и до конца его жизни Брагинский был рядом с ним. (Как уже сказано выше, он был научным редактором первых двух изданий "Истории таджикского народа в кратком изложении".) Собственно говоря, в деле научно-исторического отстаивания исконных прав таджиков на свое классическое наследие Иосиф Самуилович сделал больше всех.
Брагинский принимал активное участие также в формировании национального самосознания таджиков - не только по научной и просветительской линиям, но и по линии партийной. Свою партийную деятельность он начал у нас в республике. В 1933-м году по рекомендации Москвы Иосиф Самуилович приехал в Таджикистан, где он сначала работал начальником политотдела совхоза "Дангара" и членом Дангаринского райкома ВКП(б), а затем был переведен на работу в ЦК КП республики. Будучи же в ЦК, И. С. Брагинский заботился о воспитании местных партийных кадров. В 1936 году именно по его рекомендации и настоянию Б. Г. Гафурова пригласили на работу в высшую партийную организацию республики, где он и прошел все ступени роста – от инструктора по печати до Первого секретаря ЦК КП Таджикистана.
Между прочим, Литвинский представил Брагинского как чистого литературоведа. На самом же деле кандидатскую диссертацию он защитил по истории Бухарского ханства. Вот почему первую (после статьи Бартольда 1926 года) научную работу об истории таджиков написал именно Брагинский (в 1939 году). Первым востоковедом, сотрудничавшим с Б. Г. Гафуровым в исследовании истории таджикского народа, тоже был Брагинский. Но он, в отличие от Литвинского, довольно скромно говорил о своем вкладе и то в ранее неопубликованном отчете Институту востоковедения: "Вместе с тов. Гафуровым я начал в те годы (конец 30-х) изучение истории таджикского народа, которая до тех пор не изучалась как самостоятельная история народа" (27).
11
Когда я вижу, как провинциальные правдоискатели во имя местечковой "правды" готовы растоптать давно сложившиеся научные традиции, хочется воскликнуть, перефразируя русского писателя абхазского происхождения Фазыла Искандера: где вы, академические наместники?! Лучше один компетентный пришелец, чем сотни местных фальшивомонетчиков от истории! Но это глас вопиющего в пустыне: недавние певцы дружбы народов уже превратились в идеологов пресловутого лозунга "разделяй и властвуй"! Во всяком случае, на роль академических судей "интернационалы" старорежимного или новомодернистского образца явно не годятся; обремененные меркантильными заботами, они вряд ли внесут в неакадемические споры местных титулованных грамотеев элемент академической строгости. Во всяком случае, иные реставраторы "неискаженной" (по-советски) исторической правды стали ставить таджиков на одну доску с азербайджанцами, считающими Низами Ганджави классиком своей литературы (но читающим его поэтическое наследие в переводе на русский!), турками, "национализировавшими" Джалолиддина Руми, узбеками, присвоившими культурно-историческую собственность Самарканда и Бухары, а также туркменами, уже переписавшими "национальность" всех поэтов, живших когда-либо в Марве (Мары).
Более того, судя по упомянутой выше частной инициативе Литвинского, поправившего Гафурова после его кончины, иные "интернационалы" могут - быть может, невольно - подкармливать новопробудившуюся гидру национализма в среднеазиатском регионе.
Еще на исходе политической агонии горбачевской "перестройки" Москва перестала быть центром высококвалифицированной академической экспертизы; в прошлом она часто сурово, но справедливо поправляла "зарвавшуюся" провинциальную науку, в особенности историографию, увлеченную не в меру национальной апологией. Правда, и тогда были случаи снисходительного молчания по поводу явно неакадемических выходок "обиженных и оскорбленных" или даже молчаливого поддакивания недовольным горькой правдой, так сказать, чересчур объективной научной историографии, осмелившейся, скажем, считать Самарканд и Бухару колыбелью таджикской цивилизации. Отсюда своеобразная толерантность по-академически, которая стала складываться в те же двадцатые годы прошлого столетия: ее можно обозначить как "уравнилочный интернационализм". В сердцевине последнего лежит идеологически мотивированная уравниловка старосоветской закваски: равное распределение наследия между теми, кто приносил воды, и теми, кто разбил кувшин! В эпоху же глобализации коммунистическое понимание "равенства наций" обогатилось торгашеским духом: историческую собственность раздают пропорционально экономическому, а значит и политическому весу претендента на наследие! Если же, следуя за знаменитым Аркадием Райкиным, перевести сие уравнение с древне… арамейского, то ее можно озвучить так: "и вашим, и нашим"! (28)
Я, конечно, понимаю академика Литвинского. Но, признаться, не вполне. В самом деле, в чем конкретно его "интернациональная позиция" отличается от интернационалистической позиции Гафурова? В умиротворении со всеми негативными коннотациями этого слова! А это уже не наука, а политика! Суть этой политики можно адекватно выразить слегка измененная таджикская пословица: легко расщедриться, если расходы оплачивает жертва! В данном случае, мягко говоря, особое недоумение вызывает то, что уступки делаются за счет научной истины. Конечно, Борис Анатольевич может ловить меня на слове и вопросить: а что есть истина?! И окажется прав. Тем более что критики постмодернистского толка изрядно дискредитировали само понятие научной истины и заодно стоявшую за ней двухтысячелетнюю философскую традицию. Но, опять-таки, как нам разъясняли в советской школе, истина конкретна: говорю о тех уже верифицированных эмпирических данных и их обоснованных теоретических интерпретациях, которые в результате систематических научных исследований возведены в ранг исторических фактов. Об этих фактах Литвинский знает лучше меня. Ведь он сам при квалификации реакции академической общественности соседней республики на появление "Таджиков" употреблял явно ненаучный глагол "придираться".
Поэтому упомянутую выше частную инициативу Литвинского, взявшегося за исправление отдельных "спорных" мест прижизненного издания книги Гафурова, я склонен рассматривать в прямой связи с теми психополитическими поветриями, которые нынче бушуют в постсоветском интеллектуальном пространстве. За тогдашними превентивными мерами Литвинского – не столько "придирки" со стороны Узбекистана, сколько перекличка с негласной ревизией концепций советского востоковедения, начавшейся как раз в то время, когда Литвинский готовил второе издание "Таджиков" (конец 80-х). Так, ориентализм постсоветского образца склонен усмотреть в понятии "персидско-таджикская литература" отражение экзистенциальной борьбы закомплексованного таджикского национализма за место на солнечной стороне истории посредством приобщения к культуре, созданной далеко за пределами Средней Азии – от Ирана до Индии! И если эта "искусственная" концептуальная конструкция ("персидско-таджикская литература") была онаучена и узаконена официальной академической наукой (советским востоковедением), то все дело в мутациях сталинской имперской политики: советская власть вначале в лице Ленина отрицала даже существование таджиков в качестве самостоятельного этноса, но затем, осознав растушую угрозу пантуркизма, обратилась к старой, но нестареющей идеологии divide et impera и устами Сталина …поддержала Гафурова, объявившего "своим" даже патриота Ирана Фирдавси!! (Вспоминая о деталях борьбы за таджикское историческое самосознаниеПо словам самого Б. Г. Гафурова, опираясь на материалы Айни, производившего сравнительно-лингвистический анализ "Шахнаме", он сказал Сталину, что Фирдавси является единокровным братом таджиков, писавшим к тому же на вполне понятном им языке, тогда как иранцы читают его поэзию со словарем.)
К настоящему времени уже все перемешалось в доме Облонских: на смену "реального социализма" андроповско-горбачевского типа пришел "идеальный капитализм" образца гай-чубайщины. А такого рода радикальные изменения, как нас учили в советской школе, суть революция, сиречь смена формаций со всеми вытекающими отсюда последствиями, особенно в сфере мировоззренческо-ценностных отношений. Травмирующий характер теперешней революции состоит в том, что она обесценила многие из того, что бывшими советскими людьми рассматривалось как общечеловеческое, а значит и нетленное, начало: гуманизм, интернационализм, дружба народов, солидарность и т. д. Конечно, эти категории были идеологически ограничены спецификациями типа "социалистический", "пролетарский" и "классовый". Но для моего поколения, тем паче гафуровского, они были наполнены вполне конкретным и очень высоким нравственным смыслом, да и пафосом.
Б. А. Литвинский принадлежит тому поколению, которое прошло через огонь, воды и медные трубы сурового времени: оно пережило Великую Отечественную, сталинский террор, хрущевскую "оттепель", брежневский "застой" и, наконец, горбачевскую "Катастройку". Поистине это богатейший жизненный опыт, озаренный к тому же ярким светом научного творчества. Так вот, я грешным делом думаю, почему бы Борису Анатольевичу не занимать теперь более активную научно-мировоззренческую позицию. Скажем, почему бы ему как критически мыслящему ученому-гуманисту, лишенному предрассудков этноцентристского, националистического и т. д. толка, не выступить с призывом к своим провинциальным коллегам по профессии, воспитанникам известных ему археологических школ, малость угомониться в начатой ими упорной и безоглядной борьбе за "светлое прошлое"? А ведь он с высоты своего накопленного знания и жизненного опыта мог бы напомнить иной политически одержимой ученой публике не только твердо установленные и хорошо известные ему данные научного востоковедения, но и общеизвестные этические нормы науки! Например, Борис Анатольевич прекрасно осведомлен о том, что какое развитие получил на местах его тезис (говорю "его" с учетом претензии Литвинского как минимум на соавторство "Таджиков") об идентичности древнейшей и древней историй таджиков и узбеков. В Ташкенте вновь выдвинули на передний план "теорию" о том, что две соседние народы суть один и тот же народ с двумя языками. (По существу же речь идет вовсе не о научной теории, а политической установке, имеющей очевидную внутриполитическую направленность: она нацелена на оправдание давней политики ассимиляции таджиков Узбекистана.)
Академик Литвинский мог бы публично задать ученым конструкторам этой, с позволения сказать, теории некоторые "неученые" вопросы. Если узбеки и таджики суть один и тот же народ, то (1) почему наложен домашний арест на родной язык кровного брата, сиречь таджикского "нацменьшинства"? В особенности, почему закрыли таджикские школы в Самарканде и Бухаре? (2) Почему держат за семью замками рукописные книги на фарси, а их законные наследники (даже академические исследователи!) лишены свободного доступа к ним? (А ведь даже живым потомкам Садр-и Зие не возвращают незаконно конфискованные книги их семейной библиотеки!) (3) Почему узбекские власти препятствуют свободному общению двух народов-братьев, оградив их не только колючей проволокой, но и минными полями, где уже погибли десятки невинных людей?! И, наконец, самое поразительное: (4) почему молчит по поводу сложившейся критической социополитической ситуации в Узбекистана гуманитарная интеллигенция страны? И не потому ли, что как тонко заметил Оскар Уальд, "в искусстве (английский поэт толковал это понятие-образ в широком смысле, включая в него и литературу), как и в зеркале, отражается не жизнь, а тот, кто наблюдает ее"?!
Общественная наука, находившаяся ранее под жестким партийно-административным контролем, в постсоветское время, слава богу, освободилась от навязанных ей внешних идеологических императивов. Вместе с этим, однако, многие ее представители, окрыленные неожиданной свободой, кажется, освободили себя также от внутренних ориентиров. Говорю о тех незыблемых этических нормах и идеалах, которые совокупно олицетворяют изначальную гуманистическую миссию культуры и которыми должна руководствоваться прежде всего наука об обществе.
В наше время, когда в иных частях ойкумены социальная наука закоптела себя идеей "войны цивилизаций", возникла настоятельная необходимость в очищении мировоззренческого основания обществознания от ряда загрязнений духовного порядка. В первую очередь говорю о предрассудках и предубеждениях националистического, шовинистического, культуроцентристского и т. д. характера, которые нередко вырождаются в ксенофобию и мизантропию. Собственно говоря, все формы гуманитарного творчества, уже по определению, призваны проложить просеки взаимопонимания в дремучем лесу распри, в котором тысячелетиями пребывают отчуждающиеся друг от друга сыны Адама. Совершенно очевидно, что в этом отношении первую скрипку должна играть именно история.
Литературные ссылки и примечания
(1) А. А. Формозов. Русские археологи в период тоталитаризма, Отечественные Записки, № 5, 2004
(2) Эта метафора была выдумана неким обиженным завотделом московского Института востоковедения (возможно, однако, что она родилась в журналистском кругу примаковых), о чем поведал мне покойный Абдуллоджон Гаффоров. Последний был прикомандирован в столичное академическое учреждение для апробации докторской диссертации. Там его встретили язвительной улыбкой: "Чайхана Гафурова" закрыта, можете утолить свою жажду в соседнем кафе!"
(3) Б. А. Литвинский. Бободжан Гафуров и его труд, в кн.: Б. Г. Гафуров. Таджики (2-е издание), Душанбе: Ирфон, 1989. Он же. Бободжан Гафуров – глава советского востоковедения, Наследие предков, 2008, № 11
(4) Материалы совещания опубликованы лишь в постсоветское время. См.: Стенограмма совещания по вопросам истории СССР в ЦК ВКП(б) в 1944 году, Вопросы истории, № 5-6, 1996, с. 84-85
(5) Ср. со свидетельством бывшего директора Института востоковедения РАН Р. Б. Рыбакова, по словам которого академик Б. Г. Гафуров "обладал энциклопедическими знаниями во многих отраслях науки". (Слова, услышанные и записанные Послом Достиевым на заседании ученого совета ИВРАН.)
(6) Yuri Bregel. Notes on the study of Central Asia, Papers on Inner Asia, No. 28, Bloomington, Indiana, 1996, р. 12. Yuri Bregel. Op. cit., р. 16. Здесь необходимо обратить внимание на одну характерную деталь свободных интеллектуальных нравов в постсоветском академическом истэблишменте. Юрий Брегель - признанный авторитет по истории ирано-тюркских отношений. В цитируемой работе он выступил с аргументированной критикой ряда трудов историков постсоветской Центральной Азии, равно как и бывших американских советологов, нынче переименовавших предмет своих "аналитических записок" "постсоветскими исследованиями". Брегель обнаружил в них целый ряд грубейших ошибок фактического и интерпретационного характера, вызванных не только научной некомпетентностью их авторов, но и политической конъюнктурой. Московский академический журнал "Восток" перепечатал критическое обозрение Брегеля, но без перевода на русский – видимо, не хотели обидеть титулованных академиков из бывших "национальных окраин", да и московских интеллектуалов-катастройщиков, относящихся к классикам советологии с особым почтением.
(7) См.: сб. "Основы иранского языкознания", М., 1979
(8) Б. А. Литвинский. Этногенез и этническая история народов Средней Азии и Казахстана (теоретический аспект), в сб. Проблемы этногенеза и этнической истории народов Средней Азии и Казахстана, выпуск 1: общие проблемы, М.: 1990, с. 38
(9) Ср.: "Этнология возникла как наука о культурно-языковых общностях, обычно называемыми народами" (Выдающиеся отечественные этнологи и антропологи. М., Наука, 2004, С. 210)
(10). Цитирую по персидско-таджикскому оригиналу историографии Абуфазла Байхаки, переизданному в Иране в 1945 году. В исторической литературе на встречающееся там выражение "мо, тозикон" как на факт этнокультурного и политического самоутверждения таджиков впервые обратил внимание академик В. В. Бартольд. (См.: В. В. Бартольд. Сочинения, т. 2, М., 1963, с. 459)
(11) А. П. Окладников и Б. Б. Пиотровский. Рецензия, Вопросы истории, № 12, 1974, с. 148
(12) См.: Ахмедов Б. Значение письменных источников в изучении этнической истории узбеков. Материалы к этнической истории населения Средней Азии. Ташкент: Фан, 1986, с. 36
(13) А. Аскаров. Арийская проблема - новые подходы и взгляды, в сб.: История Узбекистана в археологических и письменных источниках, Ташкент: Фан, 2005, с. 81
(14) Абубакр-и Наршахи. Таърих-и Бухоро, цитирую по персидско-таджикскому оригиналу, историографии, изданному в Иране в 1938 году.
(15) Б. Г. Гафуров. Таджики, Москва: Наука, 1972. с. 373-374
(16) Б. Г. Гафуров. Таджики. Книга II. Душанбе: Ирфон, 1989, с. 90
(17) По свидетельству Мазохири, члена французской исторической школы "Анналы", одной из статей государственного дохода Саманидов была торговля тюркскими рабами. См.: Ali Mazahari. La Route de la Soil, Paris 1983, p. 451
(18) Б. Литвинский. Бободжан Гафуров – глава советского востоковедения, Наследие предков, 2008, № 11
(19) А. П. Окладников и Б. Б. Пиотровский. Рецензия…, с. 146
(20) Э. Ртвеладзе. Миграции народов в Средней Азии, Общественное мнение (Ташкент),
№ 2, 2001, с. 39
(21) В. В. Бартольд. Записка по вопросу об исторических взаимоотношениях турецких и иранских народностей Средней Азии, Восток, 1991, № 5, с. 166.
(22) И. В. Пьянков. Некоторые вопросы этнической истории древней Средней Азии, Восток, 1995, № 6, с. 27
(23) В. В. Бартольд. Записка по вопросу об исторических взаимоотношениях турецких и иранских народностей Средней Азии, там же, с. 166
(24) Спустя целое столетие этот политически генерированный исторический миф услужливо воспроизведен нашим современником с ученой степенью: "Многие нынешние таджики – это на самом деле узбеки, евреи, цыгане" (А. И. Шевяков. О статье д-ра Д. Шоберлайна-Энгела "Перспективы становления национального самосознания узбеков". Восток, № 6, 1998). Такой поступок узбекистанского автора не удивителен; удивительна и возмутительна позиция академического журнала "Восток", опубликовавший эту чушь без какого-либо научно-критического комментария!
(25) Вначале это казалось временным "мероприятием", обусловленным "требованием момента", но по мере экономического развития Узбекистана как "хлопковой житницы СССР" и роста его политического влияния Москва стала закрывать глаза на происходящие там явно экстремистские явления, носящие этнонационалистический характер и нацеленные, прежде всего, на узбекизацию таджиков. (Они достигли своего апогея во время разгула рашидовщины.) Будучи во время юбилея Авиценны (1980) в Москве, я сам был свидетелем бурной активности вице-президента АН СССР П. Н. Федосеева, нанятого "узбекскими товарищами": он упорно стремился изменить национальность Абули-и Сино, как минимум объявить его "среднеазиатцем". Я темпераментно поговорил с Петром Николаевичем на эту тему и даже попытался просветить его, но партийная установка сработала эффективнее: он холодно выпроводил меня со своего высокого по многим параметрам кабинета…
(26) Когда во время личной встречи со Сталиным (24 января 1948 года) Гафуров рассказал – отнюдь не в форме жалобы! - о том, что чисто научная констатация им исторического факта, свидетельствующего о первичности иранского этнокультурного субстрата в центрально-азиатском регионе, вызывает грозные обвинения в расизме, последовал громкий смех! (См.: Документ, найденный и опубликованный журналистом Шарифом Хамдампуром в "Аргументах и фактах, № 52, 2008).
(27) И. С. Брагинский. Автобиография, Восток, № 4, 1995, с. 153
(28) Мягко говоря, очень своеобразный вариант уравнилочного интернационализма развил С. Н. Абашин – "один из основателей постсоветских российских исследований Средней Азии" (так его представляют эпигоны "новой этнографии" постмодернистского толка). Уравнилочность его подхода состоит в том, что все разновидности национального самосознания обозначил как "национализм" (причем само понятие национализма никак не определяется!), а все национализмы поставил на одну доску. В отличие от всех кошек, кажущихся черными в темноте, в ярком свете абашинской конструктивисткой этнографии все "среднеазиатские национализмы" выглядят …желтыми (в смысле М. Горького), то бишь одинаковыми как по мотивам (надо полагать, психоаналитическим, ибо Абашин говорит также об одинаковости "родовых травм", полученных узбеками и таджиками в 20-е годы), так и по характеру (политическому), а в результате все они оказываются одинаково несостоятельными. Менторски поправляя всех своих предшественников по науке (от Бартольда до Сухаревой, кроме, конечно, зарубежных знатоков, преимущественно бывших советологов), Абашин заключает: "Таджикский национализм является зеркальным отражением (!) узбекского национализма. Претензии таджикской нации идентичны (!) претензиям узбекской…" (Сергей Абашин. Национализмы в Средней Азии в поисках идентичности, С.-П.: Алетейя, 2007, с. 201)
Это цитата из книги, которую единомышленники Абашина читают как "захватывающий этнографический детектив". А вот и happy end абашинского детектива: "По-прежнему в большинстве академических сочинений и популярных изданий – на Западе, не говоря уже (!) о России – история Средней Азии мыслится и изображается как история "узбеков", "таджиков", "казахов" и др., хотя эти национальные общности, как доказал (!) конструктивистский анализ, возникли лишь в ХХ веке" (с. 301). Если бы речь шла о нации в современном значении этого понятия, то в этом утверждении не следовало бы усмотреть что-либо одиозное. Но его автор относит себя к числу радикальных конструктивистов, принципиально отрицающих существование этнических общностей в истории, в данном случае до прихода в Среднюю Азию "русских военных и ученых". (Абашину остается доказать, что и этноним "таджик" выдуман русскими пришельцами!) Издевательское отношение к таджикам этого новоявленного комбинатора "идентичностей" выпукло выражается в том, что говоря о наших зарубежных сородичах, слово таджик берет в кавычки! (Например, "таджик" Ахмадшах Масуд, "таджики" Самарканда и т. д.) Так что национал-конструктивист Абашин "решает" все современные споры о прошлом, даже "проблему" этнической принадлежности самаркандцев и бухарцев, раз и навсегда!!
Своеобразной аллегорией абашинского конструктивистского подхода может служить фотомонтаж, помещенный на первой странице твердой обложки его книги: целое море схожих лиц, скопление одинаково одетых мужчин-мусульман, тупо смотрящих в объектив… О каком собственно поиске национальной идентичности может идти речь, если все они на одно лицо?! Александр Дугин как-то резко, но резонно заметил: "Только самые примитивные люди говорят о "лицах кавказской национальности": у Кавказа множество лиц, и они все разные" Абишину пора ввести в терминологический оборот этнографов-конструктивистов выражение "Лица среднеазиатской национальности": тогда его "теория" идентичности примет законченный вид и приобретет вполне определенный смысл!
"СБРОСЬ ОБУЗУ КОРЫСТИ, ТЩЕСЛАВИЯ ГНЕТ..."
Кто был настоящим автором книги "Таджики"? Акбар Турсонзод комментрирует "воспоминания" академика Литвинского
По поводу одного академического скандала провинциальной закваски
То, что судьба тебе решила дать,
Нельзя не увеличить, ни отнять.
Заботься не о том, чем не владеешь,
А от того, что есть, свободным стать.
Умар Хайем
В некрологе, написанном в связи с кончиной своего знаменитого коллеги по профессии Марии Склодовской-Кюри, Альберт Эйнштейн особое внимание обратил не на научные открытия покойной (она была удостоена Нобелевской премии дважды!), а на ее человеческие достоинства. Свой этико-философский реквием он заключил следующими афористически емкими словами: ".Моральные качества выдающейся личности имеют, возможно, большее значение для данного поколения и всего хода истории, чем чисто интеллектуальные достижения".
Эти одухотворенные слова, проникнутые внутренним убеждением и озаренные человеческой искренностью, мог сказать и имел на то полное моральное право только такая выдающаяся личность, как Эйнштейн, который сам отличался кристальной чистотой своей нравственной позиции. Ведь в оценках других отражается и личность того кто выражает свое отношение к ним. Ибо мы судим о наших предшественниках и современниках, да и о времени 8 целом, по своим меркам, не лишенным пристрастий А мерки эти суть квинтэссенция не только нашего собственного жизненного опыта, но и плодов воспитания, вошедших в наши культурные гены в процессе социализации. Специфические черты индивидуального восприятия прошлого и настоящего формируются как раз на стыке этих двух базовых элементов духовного багажа личности. Черты же эти дают о себе знать особенно тогда, когда мы бросаем ретроспективный взгляд на пройденный нами жизненный путь и тем пытаемся определить свое место среди своего поколения.
Именно под этим углом зрения я прочитал, и не без интереса, отрывки воспоминаний Б. А. Литвинского - моего давнего знакомого по академическим учреждениям России и Таджикистана. (Мы состоим в одном Отделении АН РТ, если, конечно, меня еще не вычеркнули из списка членкоров!) Старейшина российских востоковедов внес весомый вклад в советскую историческую науку, особенно археологию. Как человек, знакомый -пусть зачастую косвенно - с плодотворной академической деятельностью Литвинского, могу подтвердить, что его волосы поседели не на мельнице, как говорят на Востоке. Мое поколение воспринимало Литвинского как одного из достаточно ярких представителей советского востоковедения, которое в лице плеяды выдающихся иранистов - от Василия Бартольда до Иосифа Брагинского - внесло существенный вклад в становление исторического и культурного самосознания таджиков.
Борис Анатольевич старше меня и по возрасту, и по академическому рангу. Однако думаю, у нас есть и нечто общее - уважение к памяти академика Бободжона Гафурова, которого нам посчастливилось знать лично, хотя и далеко не в одинаковой мере. (У Литвинского 25-летный стаж сотрудничества.) Поэтому я, как и другие таджикские интеллектуалы, с болью в душе ознакомился с высказываниями Литвинского о Б. Г. Гафурове как ученом и характере их творческих взаимоотношений. И поскольку я тоже был живым свидетелем научной жизни советского времени, в частности, более или менее знал главного героя своего рода записок с натуры Бориса Анатольевича, постольку решил высказаться по поводу его довольно неожиданных откровений.
1
Владимир Маяковский в своем поэтическом обращении "Послушайте!" (1913) вопрошал: "Ведь, если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно"? В этом духе можно также задаться вопросом: Зачем, собственно говоря, пишутся воспоминания? Наверняка тому есть какие-то резоны, по крайней мере, какие-нибудь подсознательные импульсы: симпатии или антипатии к тем или иным людям, с которыми субъекта воспоминания столкнула судьба; желание напомнить о забытых или непризнанных другими заслугах; попытка самооправдания путем объяснения побудительных мотивов каких-либо собственных поступок, воспринятых в свое время или воспринимаемых ныне, мягко говоря, не совсем адекватно в интеллектуальном сообществе; не исключена также попытка сведения собственных счетов с прошлым, не давшим достаточного простора для полной реализации потенций данной личности и тем самым не оправдавшим его социальные ожидания.
С этой общей точки зрения было бы любопытно знать, что именно побудило Литвинского вспоминать отдельные, очевидно, не случайно выбранные, эпизоды своей интеллектуальной жизни в советское время - несомненно, богатой и поучительной. Но для обнажения потаенного мотива того или иного поступка такого многоопытного человека, как Литвинский, надо обладать духовной мощью Фрейда или Юнга. Сознаюсь, я такой аналитической способностью не обладаю. Но, слава Богу, и тексты Литвинского не из рода историографических трудов школы "Анналов"; чтобы понять или интерпретировать ключевые высказывания академика также нет нужды прибегать к изощренной технологии деконструкции текста a /a Derrida. Все обстоит гораздо проще, в особенности потому, что Литвинский, не владея русским литературным языком во всем его богатстве, не смог скрыть свои подлинные мысли и чувства за плотной завесой образов, метафор или иронии. Сказанное не следовало бы истолковывать как преднамеренную примитивизацию высказываний достопочтенного академика, иначе вообще не было бы нужды в их обсуждении.
Судя по научным трудам Б. А. Литвинского, он является мастером остроумных интерпретаций археологических находок - немых свидетельств давно минувшей жизни. Этого, однако, не скажешь о его толковании недавней жизни, о ее героях и жертвах, о которых он знает не понаслышке. Однако я взял в руки электронное перо вовсе не для того, чтобы заниматься ловлей мух на уже испачканных страницах чужого текста. Поэтому коснусь только сути высказываний действительного члена АН Таджикистана, а не их словесной формы, которые могли быть усилены или ослаблены журналистскими "художествами"; лишь попытаюсь за сезонными саженцами ретроспекций Бориса Анатольевича увидеть далеко не девственный лес ментальности моего старшего современника.
И еще. Оскар Уайльд, пострадавший от наскоков журналистики своего времени отзывался о ней как "организованном злословии". Судя по мозаике интеллектуальной жизни в современной Америке, этим особенно грешит электронная форма СМИ. Но злословие бывает и неорганизованным, так сказать, по частной инициативе, свидетельством чему академическая мемуаристика Литвинского с ее явными неакадемическими, сиречь публицистическими, перлами.
Признаться, долго колебался, стоит ли мне реагировать на вторичные тексты Б. А. Литвинского, подготовленные корреспондентом интернетовского сайта "Фергана" Марией Яновской по нарративу героя ее очерка. Я не сомневался в ее журналистской аккуратности (статьи наверняка были завизированы рассказчиком). Но уж больно неправдоподобным выглядело содержание, да и тон, высказываний академика. Ведь оно явно противоречило всему тому, что было ранее сказано и написано Литвинским о Б. Г. Гафурове и его монографии "Таджики", Поэтому решил не торопиться и дождаться реакции Бориса Анатольевича на критику, прозвучавшую со страниц печати в обоих ее форматах - бумажной и электронной.
Как известно, существует широкий набор средств и возможностей реакции автора на случай публикации СМИ текста, вызвавшего читательское недоразумение или общественный скандал. Выбор же соответствующего способа зависит от уровня личной культуры, а также особенностей индивидуального характера. Например, в современной политической практике наиболее популярны следующие две формы объяснения неприятного инцидента: (1) СМИ распространили искаженный текст (сокращенный или с несогласованными с автором редакционными изменениями) и (2) критики взяли соответствующее высказывание вне контекста или неправильно интерпретировали (по небрежности, а то и намеренно).
Реакция же Литвинского оказалась оригинальной в буквальном и переносном смыслах. Сначала в телефонном разговоре со своей коллегой по профессии академиком Р. Масовым он утверждал, что "этих вещей я не говорил". Но поскольку отрицание своего авторства Литвинский не сопроводил какими-либо письменными разъяснениями, постольку возник ряд вопросов: (1) встречался ли он с журналистом или нет? Если да, то (2) содержание опубликованного текста не соответствует его высказываниям целиком или частично - что именно в нем правильно, а что неправильно? Если же не признает факт интервью, (3) следует ли считать текст чистой фабрикацией журналиста? А если он считает случившееся фабрикацией, тогда возникает другой, не менее серьезный вопрос: (4) что именно могло побудить или даже заставить Яновскую заняться столь неблаговидной, фактически уголовно преследуемой деятельностью?! Почему же тогда молчит сам виновник торжества, даже после полуофициального печатного выступления Посла Таджикистана в Российской Федерации Абдумаджида Достиева?!
Однако ситуация прояснилась, когда Литвинский предпринял следующий, довольно необычный шаг: он взял обратно тексты, опубликованные соответственно 12-го и 17-го марта сего года, и заменил их новыми - сокращенными и исправленными. Причем под теми же заглавиями и датами! По-таджикски эта разновидность "Операции Ы" называется "извинение, которое хуже греха"! Правда, редакция сайта "Фергана", соблюдая, очевидно, журналистскую этику, сопроводила публикацию новой версии второй статьи (хотя отредактирована и первая статья) словами: "Первоначальный текст был изменен по просьбе Б. А. Литвинского", Как бы там ни было, аутентичность электронных текстов Литвинского, в том числе и первоначального, не исправленного, не вызывает никакого сомнения. Я буду исходить именно из этого бесспорного факта.
Важнее всего, конечно, узнать, в чем именно выразились изменения, внесенные Литвинским в тексты своих ранее обнародованных воспоминаний? Они свелись в основном к вычеркиванию местоимений "Я" и "Мы" и связанных с ними утверждений, вызвавших недоумения и недоразумения. Он также сократил живописание физического облика Б. Г. Гафурова, вызвавшее наиболее эмоциональную реакцию - и высказанную публично, и не опубликованную в печати. Так, в одном из подзаголовков новой версии воспоминания одиозное определение "ужасный" великодушно заменено предикатом "добрый". Попутно старый "интернационалист" застраховался также от придирок новых "националистов": "узбек" заменил на "Узбекистан", что придало его раннему "опасению", высказанному Гафурову (узбеки могут кое к чему придраться) новый оттенок: в Узбекистане ведь живут и таджики!
Скорректировав свои электронные тексты таким вот косметическим способом, Литвинский вроде бы исчерпал конфликтный потенциал своих, смею заметить, совершенно неуместных "записок с натуры". Все дело, однако, в том, что он никак не объяснил побудительные причины произведенных им текстуальных изменений, в особенности, не счел нужным как-то извиниться хотя бы, скажем так, за шероховатость изложения. У читателя же создалось впечатление, что редакционные правки автора внесены под внешним давлением и как таковые не отражают его подлинные мысли и чувства. В общем, искренность непубличного "признания" уважаемого академика остается под большим вопросом.
В собственно научном же плане обсуждаемый предмет по своему масштабу и значению выходит за рамки персонального отношения Бориса Анатольевича к Бободжону Гафуровичу в двух отношениях. Во-первых, электронные публикации Литвинского, а также его манипуляции с текстом "Таджиков" уже после смерти его автора (см. ниже) так или иначе затрагивают принципиальные вопросы культурно-исторического бытия таджиков. А ведь речь идет о вопросах, по которым в научном востоковедении, казалось бы, давно достигнут научный консенсус.
Во-вторых, и это тоже немаловажно, в предпринятых Литвинским усилиях - смею заметить, ненаучных по характеру - отражаются некоторые, явно негативные тенденции идеологии обществоведения (в особенности исторической науки) эпохи перехода от "реального социализма" к "дикому капитализму". Напомню, что академик Б. Г. Гафуров был не только ученым-исследователем и научным организатором высокого академического ранга, но и высокопоставленным политическим деятелем. А в этом качестве он предстает как органическая и символическая часть истории СССР – великого государства, которое еще недавно гордо именовалось Сверхдержавой, а теперь усилиями ее же бывших граждан превращено в жалкую историческую реальность - бесхозное поле своекорыстных искажений, произвольных толкований, а то и антинаучных спекуляций, исходящих из заведомо ложных посылок.
В этой метаморфозе ирония политической судьбы состоит в том, что история вновь повторяет себя - опять-таки в форме фарса; точно так же, как большевистский нигилизм 20-х годов всецело отрицал все дореволюционное, так и постсоветский нигилизм стал всецело отрицать все советское! Отсюда своеобразный эффект аксиологической инверсии: низвержение идолов сопровождается обесцениванием идеалов - не только социально-политических, но и морально-этических.
Публичная презентация Литвинского в далеко не медвежьем углу киберпространства Центральной Азии - характерный и наглядный пример постсоветского феномена снесения памятников - в буквальном и переносном смысле слова. Многие виртуальные читатели его электронных текстов именно так и поняли его "просветительскую" акцию. Я позволю себе процитировать комментарий одного из них, судя по всему, дипломированного, скрывшего свое подлинное имя под псевдонимом "м-р Смит": "Ну вот, лопнул еще один мыльный пузырь в виде великого научного "светила" Бободжона Гафурова Таджики так гордились своим знаменитым соотечественником, который во время, свободное от управления республикой, написал этот известный труд, что мне теперь их даже жалко. Ведь выясняется, что "История таджиков" была написана не им, а парой евреев -Литвинским и его женой. Теперь таджикским ура-патриотам придется делать вид, что этого интервью не существует, в упор его игнорировать, никогда не вспоминать о нем, а продолжать восхвалять великого-превеликого Гафурова..."
Я дословно привел эти явно злорадные слова - кстати, открыто недружелюбные в их отношении не только к Гафурову, но и Литвинскому - лишь для того, чтобы указать на один из мотивов настоящих "заметок на полях": принимаю вызов анонимного оппонента именно в качестве таджика, но не обязательно ура-патриотического оттенка.
Мартин Хайдеггер убеждал интеллектуальное сообщество в том, что "язык- дом бытия". Философии меня учили не по-Хайдеггеру. Но, используя в качестве костылей фрагменты текстов Литвинского, написанных на двух языках - официальном и приватном, я попытаюсь войти в новопостроенный им дом бытования микроистории книги "Таджики".
Нижеследующие замечания преследуют двоякую цель. Во-первых, рассмотреть sine ira et studio претензию Литвинского на авторство Главной книги Бободжона Гафурова. Во-вторых, оценить моральную себестоимость провинциального скандала по-академически, учиненного Литвинским нежданно-негаданно. Нелишне также подчеркнуть: вызванного без особой необходимости, если исключить, конечно, мелкоэгоистический интерес, свойственный человеку как слабому тростнику, хотя и мыслящему. Для этого мне пришлось заново и более внимательно прочесть академические тексты Литвинского (они носят научно-популярный характер) о деятельности Гафурова, особенно статью в юбилейном номере журнала "Наследие предков", получившую высокую оценку его коллеги по профессии академика Р. Масова. Путем простого сравнительного анализа легко показать, что в принципиально-содержательном плане между текстами, адресованными Литвинским соответственно профессиональному сообществу и широкой аудитории, нет существенной разницы. Суждения, высказанные корреспонденту "Ферганы" вслух, "по-свойски", фактически присутствуют и в его научных текстах, но в более завуалированной форме, в виде "тонких" намеков (отчего они не перестали быть темными!)- Разнятся же они не по уровню доступности содержания, а по степени откровенности разговора. Поэтому нашумевшие воспоминания Литвинского я буду рассматривать как тексты, адекватные его подлинным мыслям и чувствам.
Так, в электронной публикации начало сотрудничества Литвинского с Гафуровым в рамках будущего научного проекта "Таджики" описывается так: когда он (Борис Анатольевич), отвергая идею нового издания "Истории", твердо сказал, что "ее нужно писать заново", Гафуров не обиделся, "спросил только: "Вы поможете?" На что последовал недвусмысленный ответ: "Конечно". Там Литвинский не уточняет (думаю, сознательно) характер помощи, которую хотел получить от него Гафуров, ибо все предельно четко выражено во фразах "мы написали" и "мы подарили". В научных же текстах говорится лишь "о том, что Гафуров просил "помочь ему в сборе и систематизации материала". Но тут же следует пассаж, о подтексте которого не трудно догадаться: "Я с радостью согласился с его предложением - идея создания такого труда увлекла меня".
Гипотетический читатель, знакомый с процессом создания научного текста, тем более обобщающего исторического труда, мог бы спросить: о чем собственно шла речь - о сборе и систематизации материала по всей тематической структуре книги или о систематизации данных узкотематического характера, с которыми были хорошо знакомы Литвинские как ученые, профессионально работающие в соответствующих областях специального знания (в археологии и нумизматике определенного исторического периода)? Если речь шла о последнем, то почему вдруг помощник Гафурова увлекся идеей создания такого труда? Чтобы профессиональная читательская аудитория догадалась о том, что именно он имеет в виду, Литвинский добавил еще одно поясняющее предложение: порученная Гафуровым "задача была нелегкой". Далее следуют еще более прозрачные намеки. "Прошло почти пять лет напряженного труда (кого именно?), и рукопись легла на стол (на чей стол?!). Это был совершенно новый текст, который почти в три раза превышал объем предыдущей книги" (третьего издания "Истории таджикского народа в кратком изложении"). А чтобы понять подлинный смысл этой фразы, ее необходимо сопоставить с началом следующего раздела воспоминаний Литвинского: "Но я кое-что сделал и под своей фамилией".
Не буду утомлять читателя длинными цитатами и сопоставлениями. Подчеркну главное: нет оснований подвергать сомнению подлинность электронных статей Литвинского, в том числе и их первоначальных версий, не исправленных позже. К тому же, если судить по всему строю мысли Бориса Анатольевича и логике ее словесного оформления, то в материалах, распространенных "Ферганой", нет каких-либо случайно обороненных фраз или ситуативных импровизаций. Поэтому буду рассматривать электронные тексты как своего рода живые иллюстрации к сухим академическим текстам Литвинского. Имею в виду послесловие ко второму изданию "Таджиков" (1989) и научно-биографический очерк в юбилейном номере журнала "Наследие предков" (2008).
В основе всех перечисленных публикаций Литвинского лежат две общие посылки, которые им явно не формулируются, но служат центром кристаллизации его открытых претензий, косвенных "улик" и прозрачных намеков.
Большая посылка: все научные труды Б. Г. Гафурова написаны с помощью или даже руками других. (Правда, Литвинский не может обнаружить гипотетического соавтора Гафурова во всех случаях; есть и загадки. Например, история получения Гафуровым ученой степени. Литвинский комментирует этот факт научной биографии будущего академика со следующим словами, тщательно расставляя соответствующие наводящие акценты: " Уже будучи секретарем ЦК, написал и защитил кандидатскую диссертацию о секте исмаилитов на Памире - в его распоряжении были секретные кагэбэшные документы. Диссертация опубликована не была" Так, быть может, диссертацию ему, всемогущему секретарю, написал какой-нибудь всезнающий службист из не в меру компетентных органов?!
Малая посылка: расширенные и исправленные версии (второе и третье издания) "Истории таджикского народа в кратком изложении" были подготовлены Б. А. Литвинским, служившего правой рукой Гафурова в буквальном смысле (как ученого-исследователя и научного писателя).
Вывод: и монография "Таджики" принадлежит научному перу обращенного в "таджикского патриота" Литвинского, фамилия которого фигурирует на ее титульном листе в качестве "ответственного редактора".
Попытаюсь разобраться в этой довольно шаткой силлогистике, исходя из материалов самого Литвинского. Для того, чтобы доказать принадлежность книги "Таджики" перу не Гафурова, а четы Литвинских, очевидно, надо прилагать три параллельных усилий.
Первое: показать, что Гафуров фактически не был высокопрофессиональным ученым-историком, а если и был, то провинциально ограниченным, что выразилось даже в степени его идеологической подкованности. Во всяком случае, Литвинскому пришлось подготовить Гафурова - уже действительного члена АН СССР! -даже к разговору с Сусловым. ("Ну, мы с ним перед этим прорепетировали".) Это предубеждение, разделяемое не одним только Литвинским, подкреплено им наиболее "убедительным" доводом, который призван наглядно доказать непричастность имени, фигурирующего на титульном листе монографии "Таджики", к ее тексту: "по-русски Гафуров писал очень плохо".
Второе: дать знать, что именно он, Литвинский, был наиболее подготовленным в научном отношении ученым, способным написать историю на столь высоком научном уровне - не только как археолог, "откопавший" Таджикистан, но и как "крупный ученый" (это уже характеристика самого Гафурова), причем из числа редчайших: "таких больше нет" (эти слова тоже из характеристики, якобы данной Гафуровым чете Литвинских при попытке их прописки в Москве, хотя Борис Анатольевич не был свидетелем этого разговоре в Моссовете).
Третье: так или иначе принизить либо профессионализм тех, кто сотрудничал с Гафуровым до или после него, либо же научную значимость их совместного труда.
Если кратко резюмировать все суждения Литвинского, то хронологию научной деятельности академика Гафурова следует делить на два качественно неравные периоды - до и после их встречи! До этого "поворотного пункта" своей творческой жизни Гафуров писал лишь "журналистско-пропагандистские" (из юбилейной статьи) или "полубеллетристические книжки" (сайт "Фергана"). Правда, позднее Гафуров с помощью сведущих людей (сначала Абдулгани Мирзоева, а затем Иосифа Брагинского) отошел от журнализма и написал более солидную книгу "История таджикского народа в кратком изложении". (Литвинский избегает квалификации этой книги как монографии, что не случайно.) Но ее первые два издания представляли собой всего лишь "литературную" историю таджиков - по той простой причине, что Мирзоев и Брагинский были литературоведами (1). Правда, ее третье издание (1955), подготовленное уже с помощью Литвинского, было на соответствующей научной высоте!
Десять лет спустя "История" Гафурова, конечно, нуждалась в существенной доработке. В своей юбилейной статье Литвинский скромно пишет, что Б. Г. Гафуров "и до нашей беседы понимал, что она уже в значительной мере устарела". Но тогда не понятна деталь, описанная Литвинским на дипломатическом языке: "Мы откровенно обсудили сложившуюся ситуацию". Содержание же этого разговора живописно рассказано им Яновской, откуда следует нечто противоположное: do нового разговора с Литвинским Гафуров еще не понимал, что его "История" безнадежно устарела, во всяком случае, он подумывал о подготовке четвертого издания своего научного детище - "в красивом переплете" и "с иллюстрациями". Вот почему Литвинскому пришлось, по его собственным словам, "серьезно посмотреть на Гафурова" и с твердым менторским голосом заявить:" В этой книге устарело все, от начала и до конца"!
Неужели все? Включая и марксистскую методологию истории? В том числе и формационная классификация исторического развития? И прогрессизм как ее концептуальная база? Неужели Литвинским пришлось переписать от начала и до конца также историко-литературную часть книги, скажем, без ведома крупного литературоведа Брагинского, внесшего существенный вклад в разработку концепции этой истории как персидско-таджикской художественной классики? Но об этом чуть позже. А пока попытаюсь проиллюстрировать явно снобистское отношение Литвинского к Гафурову и его соавторам,
В пресловутом кибертексте читаем: "После выхода "Таджиков" на Гафурова посыпались предложения от молодых и не совсем молодых научных работников об издании совместных работ, надеясь, что его имя на титульном листе поможет быстрее выпустить книгу и, главное, защитить автора от критики. Как-то, смеясь, он рассказывал об одном визитере из Таджикистана, который целый час уговаривал академика подписать сочинение этого человека, посвященное государству Саманидов. Гафуров, естественно, категорически отказался. Но в одном случае Б. Г. Гафуров не устоял". Анонимный визитер из Таджикистана - коллега Литвинского по археологическому цеху Нумон Негматов, тоже академик, с которым, судя по всему, у него не сложились нормальные профессиональные и человеческие отношения, а потому воспользовался случаем, чтобы уязвить коллегу, тем более что и начальство Института истории не очень любит своего бывшего завсектора.
В данном случае, однако, меня интересует другой научный сотрудник (из московского института), которого Литвинский называет по имени, хотя и не в очень лестном контексте. Речь идет о Д. И. Цибукидисе, написавшем в сотрудничестве с Гафуровым книгу "Александр Македонский и Восток" (1980). Литвинский дает следующее пояснение: "Реально Гафуров владел лишь материалами по Средней Азии (читай: собранный и систематизированный ранее мною). Основную же часть работы выполнил Цибукидис. В результате появилась полезная для российского читателя книга".
Обращаю внимание на три немаловажных момента процитированного фрагмента юбилейной статьи Литвинского, опубликованной в академическом журнале. Первый: соавторство Гафурова с Цибукидисом - еще одна яркая камушка в мозаике образа Гафурова как ученого, способного писать только с помощью других: он ведь одному искателю дешевой научной славы отказал, а перед другим не устоял (почему именно? -это уже элементарное психологическое упражнение для читателя). Второй: книга Гафурова-Цибукидиса оценена не с научной точки зрения, а чисто прагматически ("полезная"). Третий: она рассматривается "полезной" лишь "для российского читателя" (читай: провинциального по-советски, то есть не знакомого с уровнем мировой науки).
Мне совершенно очевидно, что в истории археологии Таджикистана академику Литвинскому принадлежит видное и неоспоримое место. Но мне совершенно не понятно другое: зачем ему еще и ореол непризнанного героя, совершившего интеллектуальный подвиг "от имени и по поручению" другого?!
Внимательно присмотримся к главному тезису Литвинского. (Говорю "тезис" во имя соблюдения академического этикета. На самом же деле следовало бы употреблять более выразительную категорию современной политтехнологии - компромат!) Он сводится к следующему, безобидному на первый взгляд, утверждению: "Мы подарили таджикскому народу первую полноиенную историю".
Сначала задумаемся над первой частью фразы: "Мы подарили". Не буду уточнять, кто же это "мы". На этот вопрос из уст Литвинского уже прозвучал довольно четкий ответ: книга "Таджики" написана семейным подрядом Литвинского-Давидович! Так что будем исходить из уже свершившегося "факта", тоже из рода исторических.
Итак, они подарили нам, таджикам, "полноценную историю". Отвлекусь от семантических нюансов глагола "дарить", хотя "подарок" в том смысле, в каком употребляет Литвинский, в контексте нашей этической традиции имеет не очень приятные коннотации. Обращусь-ка лучше к семантике понятия "история". Как известно, оно имеет два значения: объективный ряд свершившихся событий, совокупно обозначаемых как "прошлое", и субъективный образ этого прошлого, воспроизведенного, точнее воссозданного в научном сознании. Говоря о подаренной нам истории, Литвинский, конечно, имеет в виду монографию "Таджики", но если учесть весь контекст его разговора на эту тему, то выясняется, что процесс написания истории таджиков включал в себя также создание самой истории! К этому вопросу я еще вернусь, а пока обращусь к герменевтике и аксеологии "полноценности" подаренной нам истории.
Что такое "полноценность" применительно к научному труду? В эпистемологии науки вообще и методологии истории в частности такой категории нет. Конечно, имея в виду изначальную ценностную природу или аксиологическую направленность любой социогуманитарной науки (исключая разве что математическую лингвистику), можно говорить о полноценности (а значит также о неполноценности и малоценности!) системы знания, но только на уровне обыденного сознания (скажем, в газетном интервью), и то надо указать ее критерий, то есть уточнить что именно имеется в виду: (а) полнота охвата объекта познания (всех доступных эмпирических данных о нем) или (б) полноту теоретического описания, то есть глубину понимания предмета изучения, что в любом случае относительно и даже условно. В обоих смыслах "полноценность" локализована в социальном времени, то есть, привязана к определенному уровню развития научного знания.
В самом деле, если "Таджики" были полноценной историей в начале 70-х годов прошлого столетия, то разве первые два издания "Истории таджикского народа" Бободжона Гафурова для своего времени не были полноценными в научном отношении? И не только по степени охвата накопленного к тому времени исторического материала, но и по уровню его научного описания? А ведь ее текст мог просмотреть и даже редактировать высокопрофессиональный историк А. А. Семенов, приехавший в Душанбе раньше Литвинского и занимавший пост директора Института истории и археологии! К тому же следовало бы не забывать, что именно за второе издание (1952) этой "неполноценной" истории Б. Г. Гафурову была присуждена ученая степень доктора наук - и не где-нибудь на "национальной окраине", а в ИИМК АН СССР! Ну, ладно, будем считать (наверняка так думает Литвинский!), что в данном случае сыграла свою роль тот факт, что соискатель был тогда видной партийно-политической фигурой. А как же насчет "полноценности-неполноценности" коллективной трехтомной (в пяти книгах) "Истории таджикского народа" (1963-65 гг.), в создании и редактировании которой Б. Г. Гафуров принимал непосредственное участие?
Судя по всему, Литвинский "полноту" понимает в экстенсивном смысле, то есть как многосторонний охват объекта. Это вполне естественный критерий для оценки исторического труда. Но его характеристика предыдущих изданий книги "История таджикского народа в кратком изложении" как "литературной истории" не совсем верно; там, как и полагалось марксистской историографии, еще больше внимания уделено социально-экономической и политической истории. Что касается более ранних работ Гафурова, то они рассматриваются и оцениваются Литвинским вне контекста времени. Упомяну о судьбе одной из них, написанной совместно с "журналистом" Н. И. Прохоровым. В отличие от Литвинского, единолично претендующего на авторство "Таджиков", Гафуров взял Прохорова в соавторы! К тому же эту "полубеллетристическую книжку" обсуждали и осуждали известные посоветские историки и востоковеды!
Так, на совещании по вопросам истории СССР, созванном ЦК ВКП(б) в 1944 году (2), где ряд работ истории подвергся идеологической острастке, один из крупных историков Средней Азии С.П.Толстое, живший тогда в Узбекистане, среди других остро критиковал и работу " Таджикский народ в борьбе за свободу и независимость своей родины" (Сталинабад, 1944). Нет смысла излагать суть его далеко не беспристрастной критики, но его оценка книги в целом может служить контраргументом теперешней попытке Литвинского унизить ее авторов (как журналистов-полубеллетристов, а значит и как историков-любителей). Толстое при всем его пристрастном отношении к трудам по истории Средней Азии, написанным без учета политических интересов республики, где он тогда жил, отозвался о работе Гафурова-Прохорова как работе, базирующейся на "серьезной проработке источников и литературы, на большом количестве мало известного широкому читателю материале". Если иметь в виду, что рецензированная им книга писалась в напряженные годы войны и имела явную патриотическую направленность, а Толстое вовсе не учитывал ее социально-политический фон, то сказанное критиком является высшей научной похвалой/
Для воссоздания полноценной (во всех смыслах) истории далеко не достаточны одни археологические и нумизматические находки (включая и их оригинальные интерпретации); не менее, если не более, важны антропологические, культурологические, историософские, лингвистические, литературоведческие, политологические и правоведческие исследования, не говоря уже о работах историко-исскуствоведческого, историко-научного и историко-технологического характера. Вот уж не думаю, что в этих специальных областях знания Литвинские ориентировались шире и глубже, чем Гафуров.
Образно говоря, Бободжон Гафуров был Главным архитектором проекта "Таджики", а Борис Литвинский - не более чем старпомом Главного или, в лучшем случае, прорабом проекта.
Правда, как сообщает Борис Анатольевич, он "собрал такой уникальный материал, который ранее никем для истории не использовался. А Елена Абрамовна привела результаты своих археологических изысканий". Конечно, не мне судить о степени уникальности собранного Литвинским материала, но мог бы поинтересоваться способом представления в книге Гафурова результатов археологических изысканий Елены Абрамовны: они разве приведены там без ссылок на оригинал, то бишь изложены на страницах "Таджиков" как собственные открытия Гафурова?! Конечно же нет, там есть соответствующие ссылки на опубликованные работы и Давидович, и Литвинского, а также тех, кому они симпатизируют. Коли это так, то возникает любопытный вопрос. Собственно, кто кого использовал в собственных интересах: Гафуров Литвинских или они Гафурова -скажем, для увеличения индекса цитируемости (а эту последнюю принято считать важным критерием значимости научной работы), не говоря уже о том, что в советских условиях одна лишь ссылка на страницах книги известного всесоюзного академика автоматически повышала научную ценность работы!
Но пойдем дальше. Литвинский не без гордости за проделанную им работу констатирует, что книга Гафурова была расценена академическим сообществом как "лучшая по научному уровню". Совершенно верно, за исключением того, Борис Анатольевич рассматривает это лишь в плане личных достижений.
Между тем высокий научный уровень "Таджиков" - отражение общего профессионального уровня тех разделов социогуманитарной науки, которые изучали древнейшую, древнюю и средневековую историю. Высокий же уровень последних объясняется особенно тем, что эти разделы советской исторической науки были подвержены влиянию господствующей идеологии в наименьшей степени. Я решительно против постсоветских попыток очернить все советское востоковедение, обвиняя его в несовершенных им идеологических грехах. Если классическое востоковедение и совершало какие-нибудь идеологические проступки, то их не следовало бы вырвать из контекста реального исторического времени и заниматься морализаторством, находясь на безопасном расстоянии от сурового идеологического окружения той эпохи. Тем более что тогдашняя советская наука очень дорого заплатила за свою попытку сохранения собственной академической независимости.
Характеристику советской науки о Востоке как "расстрелянное востоковедение" (она вошла в терминологический обиход историографии на закате коммунистической власти) я не считаю издержкой критического сознания "эпохи Катастройки", когда брали вверх не профессиональные историки, а политически ангажированные публицисты.
Интеллектуальная история свидетельствует о том, что вокруг ряда выдающихся произведений кипели страсти-амбиции, затрагивающие не только их содержание, но и нередко авторство; в последнем случае предъявлялись широкий набор обвинений - от плагиата до эпигонства. Это особенно "модно" в области художественного творчества. Вспомним, например, нападки советского времени: Михаила Шолохова подозревали в том, что при сочинении "Тихого Дона" он воспользовался рукописью какого-то анонимного белогвардейца, а Чингиза Айтматова обвиняли в том, что он главную идею своего романа "Буранный полустанок" заимствовал у казахского писателя Абиша Кекилбаева,
Коль скоро речь идет о микроистории книги "Таджики" как макроистории народа, то в целях достижения конкретности разговора необходимо различать в научном произведении три компонента: идею, концепцию и текст. Автор будущей книги в той или иной форме может сотрудничать с другими - коллегами, консультантами, учениками и помощниками на всех этих уровнях работы над научным проектом. Скажем, идею произведения он может вынашивать сам, но это вовсе не обязательно. Автор может почерпнуть ее где угодно и от кого угодно; идея может возникнуть в его голове при чтении чужой книги или статьи, при обсуждении доклада коллеги, диссертации собственного аспиранта или даже дипломанта. Иными словами, происхождение идеи менее всего поддается точной локализации в духовно-креативном пространстве-времени.
В науке физико-математического цикла, где идея зачастую важнее ее разработки, остро стоит вопрос о приоритете; там особенно чувствительны к литературным ссылкам. Ученики знаменитого Льва Ландау вспоминали забавный случай: реакцию Учителя на замечание одного жаждущего признания научного работника, упрекнувшего академика в том, что он, мол, воспользовался его идеей без упоминания имени. Ландау, отличавшийся острым языком, от укора отбился встречным укором: "Если уж сия идея посетила твои куриные мозги, то она наверняка могла прийти и в мой ум!" Принадлежность идеи создания научной истории таджикского народа самому Гафурову не вызывает сомнения и у Литвинского. ("Еще до нашего переезда в Душанбе Гафуров решил, что нужно написать историю таджиков".) Поистине это было делом жизни Гафурова, ярким свидетельством чему его добровольный отказ от самого высокого поста республиканского масштаба - с тем, чтобы целиком сосредоточиться на научной работе. Этот знаменательный факт партийной биографии Гафурова не привлек внимания Литвинского. Отсюда его межстрочное представление интереса секретаря ЦК КП Таджикистана к родной истории на уровне личных амбиций, а то и политически мотивированных меркантильных интенций.
В интернетовской версии статьи Литвинского читаем: "Уже в конце войны в Узбекистане стали писать многотомную историю узбекского народа (?!) И Гафуров подумал: если издают историю узбеков, то почему нет истории таджиков?" Я не буду придраться к явной описке, готов списать ее за счет небрежности Яновской, хотя эта фактическая ошибка, имеющая концептуальное содержание, сохранилась и в исправленном электронном тексте. Коснусь только идейно-методологическую сторону вопроса. Первый том коллективного труда, озаглавленного "История народов Узбекистана", был опубликован лишь в 1950-м году, то есть спустя три года после выхода "Истории таджикского народа в кратком изложении". В данном случае речь не о хронологии. Хочу обратить внимание на название труда, изданного в соседней республике. Как это явствует уже из наименования той книги, а также более позднего компендума "История Узбекской ССР" (1956), там, в Узбекистане не собирались и поныне не собираются писать историю узбекского народа. Знатокам историографии Средней Азии известно, почему именно.
Кстати, исторически и политически мотивированную причину нецелесообразности сочинения "Истории узбекского народа" (тем более в форме "Узбеки") позднее объяснил Юрий Брегель (3), востоковед-тюрколог, работавший вместе с Гафуровым в одном Институте, но, в отличие от Литвинского, не сказавший о нем ничего двусмысленного, даже будучи в Америке!
Я коснулся этой историографической детали вовсе не придирки ради. Обращает на себя внимание то, что на фоне рассказанных Литвинским жизненных эпизодов подражание предстает чуть ли не как психокультурная доминанта таджикского национального характера. Во всяком случае, на такую мысль наводит не только гафуровский мотив обращения к родной истории (как его представил Литвинский), но и следующий рассказанный им любопытный случай советских времен. Литвинский обратился ЦК КП Таджикистана с идеей издания массовой серии книг по таджикской истории и культуре на русском языке и услышал ответ: "Если еще какая-нибудь республика выпустит что-то подобное - то и мы сделаем. А так - почему мы должны быть первыми? Кто мы такие, чтобы себя всему миру демонстрировать?" Эта хорошая иллюстрация психологии политической перестраховки, которая, однако, была присуща партийно-государственной элите не одного только Таджикистана; она воспитывалась всей превентивной системой идеологического воспитания, подкрепленного трагическим социальным опытом предшествующих десятилетий. Имею в виду не только периодический физический террор, но и постоянный ментальный прессинг, часто вырождавшийся в террористический шантаж, - типа политических кампаний по "разоблачению" шовинизма, национализма, космополитизма и т. д.
Теперь обратимся к следующей компоненте книги - ее концепции. Концептуальная структура - самая динамическая часть любой научной монографии, особенно посвященной социогуманитарной тематике. Она может изменяться в зависимости от трех факторов: (1) уровня развития научного знания (эмпирического и теоретического), (2) парадигматического сдвига в основании науки в целом и (3) состояния духовного климата в социокультурном окружении интеллектуальной деятельности. Мера влияния социальных факторов на естественные и гуманитарные науки, конечно, далеко не одинакова, а среди обществоведческих дисциплин в первую очередь и в наибольшей степени уязвимы история, социология, политология и даже культурология. В специфических же условиях так называемых тоталитарных государств и автократических режимов, где идеологические и политические императивы налагаются на процесс социогуманитарного исследования в форме незыблемых и неоспоримых установок, деструктивная роль вненаучных факторов особенно велика.
В этом отношении примечательно становление и развитие концепции книг Б. Г. Гафурова по истории таджикского народа. Оно воспроизведено Литвинским, в том числе и в его юбилейных статьях, в довольно упрощенной форме. В действительности, однако, вопрос следовало бы рассмотреть в двух взаимосвязанных ракурсах - внешнем и внутреннем.
Начну с внешнего.
Научно-историческая деятельность Гафурова в избранном им направлении началась в сложных социополитических условиях, когда в "Стране Советов" одна идеологическая кампания следовала за другой: местную же интеллигенцию, то призывали поднять уровень национального самосознания в духе "Россия - родина слонов", то обвиняли в культивировании "безродства". Поэтому писать даже культурную историю стало делом чрезвычайно рискованным - не в плане научной репутации автора, а в буквальном смысле: все могло закончиться для смельчака трагически.
Уже "журналистско-пропагандистская" (по-Литвинскому) работа Гафурова времен войны (1944) подверглась далеко небезобидным академическим нападкам со стороны С. П. Толстого - крупного востоковеда, отличавшегося также не в меру развитым политическим чутьем. А в тогдашних напряженных общественных условиях идеологически заостренная научная критика могла очень дорого обойтись даже высокопоставленному партийному деятелю. Вспомним, что в 1946-1948-е годы, то есть первые два года работы Гафурова на посту Секретаря ЦК Компартии Таджикистана, был принят ряд довольно жестких высших партийных решений, направленных на недопущение малейших "идеологических поползновений" в областях литературы и искусства.
Обратившись к внутринаучному ракурсу, напомню об одном известном культурологическом факте: любая крупная научная работа, в том числе и монография, является плодом коллективного труда. Это в первую очередь относится к общеисторической книге, охватывающей целую эпоху, тем более повествующей о многовековом прошлом народа и его древней земли. Эту мысль можно конкретизировать следующим образом. Научно-историческая монография является коллективной в двух смыслах. Во-первых, она - итог анализа и последующего обобщения результатов десятка и сотен исследовательских усилий предшественников и современников. Во-вторых, в процессе работы над книгой и ее подготовки к изданию, включающей в себя обсуждение, рецензирование и редактирование, автор вступает в прямой и косвенный диалог со многими своими коллегами по профессии и в ходе дискуссии с ними, особенно оппонентами, оттачивает, уточняет или исправляет свои мысли, выводы и обобщения,
Сказанное в первую очередь относится к многопрофильным и крупномасштабным (по хронотропу) трудам, примером коих и является монография "Таджики". Для ее написания автору надлежало проштудировать сотни первоисточников и буквально тысяча книг и статей из специальной литературы. Ясное дело: выполнить такой объем кропотливой работы в одиночку, без помощи и поддержки других практически невозможно. Данный тип коллективности регулируется особыми, но неписанными правилами. Позволю себе напомнить о двух азбучных истинах этики и этикета науки. Во-первых, необходимо дать перечень всей использованной литературы со всеми необходимыми внутритекстовыми и внетекстовыми ссылками. Во-вторых, во введении или заключении перечислить имена предшественников по разработке темы и соответственно дать должное всем тем, кто так или иначе (в том числе и критическими замечаниями) помог автору.
Академик Гафуров выполнил эти требования со всей присущей ему благочинностью и тщательностью. В предисловии к "Таджикам" поименно перечислены все те, кто содействовал ему в процессе работы над монографией, причем четко выделены пять категорий помощи, которые в разное время были получены им от других, совет, дополнение, редактирование, замечание и критика. Б. Г. Гафуров выразил искреннюю благодарность Е. А. Давидовичу и Б. А. Литвинскому, но они не одни в списке. Они даже не единственные археологии, которые в той или иной форме помогли автору: он особо упомянул также В. А. Ранова и В. А. Ромодина.
Третья компонента научной монографии - текст - тоже нуждается в специальном рассмотрении. Начну с чисто риторического вопроса: кто собственно автор текстов, опубликованных в сайте "Фергана"? Формально они написаны Яновской, но слова и мысли-то Литвинского! Поэтому там вместо напрашивающего глагола "написала" употреблен глагол "записала"]
Из этого частного факта можно извлечь общий вывод, касающийся соотношения автора и текста. Если Литвинский может и вправе словесно оформить свои мысли с помощью других, то почему этого не мог делать Гафуров? А ведь вполне допустимо, что для Гафурова роль Яновской сыграл Литвинский, тем более что - напомню еще раз - русским языком Гафуров владел, как приватно/публично сообщил Борис Анатольевич, не просто плохо, а "очень плохо"] Литвинский, конечно, сказал сущую правду. Могу добавить: не думаю, что Гафуров таджикским литературным языком владел лучше. Это отнюдь не упрек ему; ни в меньшей степени это относится также ко многим другим представителям его поколения, да и не только его поколения, в том числе и тем, кто и поныне числится по ведомству академиков! Не забудем, однако, о суровости времени, в котором выросло и работало поколение Гафуровых. Ведь даже наша поэтическая гордость советского времени Мирзо Турсунзода, по словам академика Мухамадджона Шакури, не видел перспективы развития таджикского языка; возможность же своего общения с будущими поколениями он связывал с сохранением фарсиязычной культуры за пределами СССР!
Продолжу, однако, уже начатый разговор, слегка расширив его теоретический контекст. Коль скоро общая методология "Таджиков" была и осталась марксистской (несмотря на формальную ссылку Литвинского на цивилизационный подход, см. дальше), надо исходить также из частной методологии, разработанной Марксом в "Капитале"; речь идет о различении способа исследования от способа изложения. В любой форме научного познания исследование исторически и логически предшествует изложению; первое есть детальное освоение материала, тщательный анализ различных форм его развития, раскрытие их внутренних связей и отношений, тогда как второе - логически последовательное и системное описание уже полученных результатов научных обобщений и выводов. Причем изложение охватывает не все ходы исследовательского поиска, не все измерения и элементы научного мышления, включая его блуждения и заблуждения.
Правда, в социогуманитарной науке изложение зачастую сопровождается исследованием,. в ходе которого идея и концепция произведения могут подвергаться определенным, но не существенным изменениям. Изменение может состоять из уточнения и развития исходного знания - не только теоретического, но и временами и эмпирического; известные факты, будучи включены в логическую структуру концептуальной системы, могут засветиться своим"и ранее неизвестными гранями. Научное редактирование, включающее в себя критическое прочтение уже готового текста, можно рассматривать как продолжение исследовательского процесса. Однако добавления и уточнения, внесенные в книгу Гафурова Литвинским, при всей их необходимости или существенности, суть плоды вторичного теоретического освоения наличного материала, собранного, очевидно, не только Борисом Анатольевичем и его женой.
Словом, нет никакого сомнения в том, что Литвинский как ответственный редактор внес большой вклад в расширение и углубление текста "Таджиков", равно как и последних изданий "Истории таджикского народа в кратком изложении". Но, видать, он преувеличил значение своих редакторских правок и особенно добавок к текстам Гафурова. В действительности же добавки любого рода должны оцениваться не сами по себе, а в концептуальной структуре основного текста; они должны органически вписываться в его общую идейную канву и как таковые не имеют самостоятельного значения.
Если бы дело обстояло наоборот, то я мог бы считать себя соавтором как минимум доброй половины отредактированных мною статей советской таджикской энциклопедии! Ведь я не только редактировал тексты в языковом отношении; вносил изменения в определения и формулировки авторов, вторгался в пределы концептуального содержания статей, а иные из них целиком переписывал заново. То есть по существу я сделал то же самое (пусть в гораздо меньшем объеме), что и чета Литвинских! (По уверению Литвинского, он и Елена Абрамовна "переписали "Историю таджикского народа".)
Говорю об этом с единственной целью: чтобы слегка охладить пыл иных претендентов на авторство чужих текстов. Впрочем, в рассматриваемом случае разница между своим и чужим относительна.
Еще одна существенная деталь советской научной и культурной политики: ответственный редактор обладал большими правами! На него налагалась двойная ответственность - не только за литературное качество редактируемой ими рукописей, но еще больше за их идейность, то есть за соответствие идеологическим и политическим установкам правящей партии. В советском трудовом праве фигурировала особая категория должностных лиц, именуемых "ответственными политическими работниками". Ответственный редактор книги, в том числе и научной монографии, тоже входил в эту категорию партийных и советских работников.
В этом контексте полуироническую фразу Литвинского "сам он (Гафуров) книгу эту особенно не читал" можно истолковать по-другому. Конечно, сначала мог бы спросить у Бориса Анатольевича, откуда у него такая уверенность? При всех их дружественных отношениях не мог же он стоять со свечой в руках около домашнего рабочего стола Гафурова! Но, как говорится, не будем мелочиться. Машинописный текст, подготовленный для отправки в набор, равно как и корректуру "Таджиков", Гафуров, конечно, мог и не читать; в этом не было особой необходимости. Да и уже вышедшую из печати свою книгу многие авторы, в том числе и я (прощу прощения за якание, но мой собственный опыт исследовательской работы - наиболее достоверная информация, которой я владею) не любят особенно читать. Главная же причина гафуровского "равнодушия" к своему творению могла носить не столько психологический, сколько этический характер: он полностью доверял ответственному редактору книги, которого к тому же считал своим другом. Человек, придерживающийся такой нравственной установки, конечно же, никак не может задаться вопросом, который мучил лирического героя одного из песен Владимира Высоцкого: как быть, "если друг окажется вдруг, - и не друг, и не враг, а так""?
В новой редакции своих воспоминаний Литвинский прежнее утверждение "мы писали" заменил более красноречивым, как ему кажется, косвенным свидетельством его авторства: автограф самого Гафурова на подаренной им книге: "Крупным ученым, большим труженикам и моим дорогим друзьям, проф. Елене Абрамовне Давидович и профессору Борису Анатольевичу Литвинскому, с большой благодарностью и уважением от академика Б. Г. Гафурова". Я бы не считал это, так сказать, решающим аргументом - по той лишь причине, что Гафуров был щедр на комплименты.
Когда я первый раз встретился с ним, оказался в психологическом положении, в каком, судя по его собственным словам, некогда оказался Борис Анатольевич. ("Он был секретарь ЦК, а я кто? Кандидат наук". В моем случае "секретаря" надо только заменить на "академика".) Бободжан Гафурович подарил "Таджики" с дарственной надписью, в которой он меня назвал профессором. Когда же уведомил его, что я еще кандидат мало кому известной науки (космологию, научный статус которой я пытался отстаивать, тогда еще третировали как "идеалистическую науку" со всеми вытекающими отсюда оргвыводами!), Гафуров широко улыбнулся и сказал: "Кандидаты наук не рецензируют книги академиков!" А вот моему знакомому и коллеге по профессии Мирзо Комилову Б. Г. Гафуров подарил свою книгу с надписью, которая начиналась со словами "Моему Большому другу...". Мирзо действительно дружески помогал Бободжану Гафуровичу ...поддержать здоровье: зная о его болезни почки, он ежегодно весной посылал ему ранние шаартузские арбузы, поэтически воспетые Тимуром Зульфикаровым!
Историков академического ранга (по словам, самого Литвинского, "крупных ученых"), написавших для академического журнала отрицательную рецензию на книгу "Таджики", Литвинский анонимно представляет как "нанятых (он не уточняет, кем именно) двух востоковедов из Москвы и Ленинграда". Очевидно, он себя к этой категории не причисляет. Правильно, Гафуров тоже не причислял. Напротив, Бободжан Гафурович с присущей ему таджикской доверчивостью (как теперь выясняется, временами излишней) Бориса Анатольевича считал своим "большим другом". Но в перспективе, полученной в результате резкого наклона оси объектива Литвинского, их творческое взаимоотношение выглядит иначе. Если книга написана одним, а вышла под чужим именем, то что это может означать? Одно из двух: либо это наемная работа, выполненная вторым по заказу первого, либо же - присвоение чужого труда (надо полагать, насильственное, раз не оплачено!).
Придется вновь вернутся к щекотливому вопросу об этике науки. Дело в том, что в свое время и И. М. Оранский ("редактор" историко-лингвистической части "Таджиков") поступил еще хуже: спустя два года после смерти Гафурова он опубликовал свои "добавления" к его книге под собственным именем (4). Тогда же я хотел публично поднять вопрос о плагиате лишь с одной только целью: хотел полюбопытствовать, каким именно научным способом Оранский доказал бы свое авторство! Но покойный М. С. Асимов отговорил меня от этого озорства. Впрочем, в свете "откровений" Литвинского вопрос вновь актуализировался. Теперь уже ему, "ответственному редактору", придется доказать, что и-историко-лингвистический параграф монографии Гафурова принадлежит его всезнающему и всемогущему перу! Подождем - увидим...
6
Разговор об ответственном редакторе советского типа применительно к особой роли Литвинского в редактировании "Таджиков" нуждается в продолжении еще в одном отношении, очень важном в данном случае. Начну с любопытной цитаты: "Когда книга вышла, Гафуров поставил меня ответственным редактором". Опять-таки не буду придираться к словам: алогичность этого сообщения (редактором его поставили уже после выхода книги из печати!) вновь спишу за счет Яновской. В данном случае важно последующее поведение Литвинского. Он настолько вжился в роль "ответственного" редактора, что спустя много лет после смерти автора "Таджиков" самочинно объявил себя академическим душеприказчиком Гафурова и... от его имени стал править текст прижизненного издания книги!
Оказывается, Б. Г. Гафуров просил его, как редактора, вновь прочитать опубликованный текст монографии, чтобы обнаружить и устранить опечатки (надо полагать, ранее не незамеченные им же, Литвинским), а также вносить необходимые редакционные изменения. (Очевидно, они носили не принципиальный характер, иначе Гафуров сам бы составил перечень таких изменений или посоветовался бы с ответственным редактором относительно их степени необходимости, о чем Борис Анатольевич предусмотрительно промолчал.) По словам самого Литвинского, в середине 70-х гг. он составил перечень таких уточнений. Однако они включали не только исправления некоторых дат и имен, дополнение библиографии и заполнение пропусков, но и "е нескольких случаях - уточнения формулировок", а главное, как уверяет Литвинский, Б. Г. Гафуров одобрил его предложения. Поскольку Борис Анатольевич не конкретизировал свои "необходимые уточнения", якобы одобренные Гафуровым, постольку придется судить о них по правкам, внесенным им во второе издание "Таджиков".
По свидетельству бывшего сотрудника издательства "Ирфон" Кодира Рустама, во втором русском издании "Таджиков" (1989) по воле Литвинского в нескольких местах (в подзаголовках глав, посвященных литературе XI-XII веков) был вычеркнуть этноним "таджик". "Душеприказчик" также настаивал на том, чтобы издательство убрало с суперобложки книги репродукцию настенной фрески древнего Самарканда - мол, это задевает нынешних хозяев города! (Неужели и эта "правка" была согласована с Гафуровым?!) А вот таджиков задевать можно, не говоря уже о попрании чести самой науки, нынче, превращенной в средство бессовестной манипуляции. Совершенно очевидно, что главным мотивом для новой "ответственной" редакции "Таджиков" служила политическая конъюнктура в самом одиозном смысле слова. Одиозность же ненаучного поступка интернационально озабоченного местного академика выразилась в следующем. Его ничем не оправданные "редакторские правки" были внесены в книгу Гафурова во времена, когда горбачевская политика гласности уже достигла своего пика: прежняя жесткая и жуткая система партийно-идеологического контроля (в том числе и цензура на печатное слово) фактически была разрушена!
Я склонен рассматривать, так сказать, частную инициативу Литвинского в широком контексте психополитических тенденций, сформировавшихся в постсоветском интеллектуальном пространстве. За тогдашними перестраховочными мерами Литвинского - вовсе не "придирки" со стороны Узбекистана, а конъюнктурный пересмотр оснований советского востоковедения, начавшийся как раз в то время, когда Литвинский готовил второе издание "Таджиков" (конец 80-х). С тех пор утекло много воды. К настоящему времени уже все перемешалось в доме Облонских: на смену "реального социализма" андроповско-горбачевского типа пришел "идеальный капитализм" образца гай-чубайщины. А такого рода радикальные изменения, как нас учили в советской школе, суть революция, сиречь смена формаций со всеми вытекающими отсюда последствиями, особенно в сфере мировоззренческо-ценностных отношний, где уже обесценены многие из того, чему мы уверовали как нечто общечеловеческому, а значит и нетленному: гуманизм, интернационализм, дружба народов, солидарность и т. д. Конечно, эти категории были идеологически ограничены спецификациями типа "социалистический", "пролетарский" и "классовый", но для советских людей, в том числе и для моего поколения, интернационализм - пусть в его марксистской формулировке - не был содержательно пустым идеологическим штампом; он был наполнен вполне конкретным нравственным смыслом.
Москва перестала быть центром высокой академической экспертизы, которая в случае необходимости могла исправить "зарвавшуюся" провинциальную науку, в особенности историографию, не в меру увлеченную национальной апологией. Напротив, нынче кое-кто оттуда подыгрывает амбициям "обиженных и оскорбленных". Главный же принцип этой псевдоакадемической игры можно обозначить как "уравнилочный интернационализм". В его сердцевине лежит уравниловка старосоветского образца: равное распределение наследия между тем, кто приносил воды, и тем, кто разбил кувшин! Если же, следуя за знаменитым Аркадием Райкиным, перевести сию сентенцию с древне... арамейского, то ее можно озвучить так: "и вашим, и нашим"!
Иные реставраторы "неискаженной" (по-советски) исторической правды стали ставить таджиков на одну доску с азербайджанцами, считающими Низами Ганджави классиком своей литературы (но читающим его поэтическое наследие в переводе на русский!), турками, "национализировавшими" Джалолиддина Руми, узбеками, присвоившими культурно-историческую собственность Самарканда и Бухары, а также туркменами, уже переписавшими "национальность" всех поэтов, живших когда-либо в Марве (Мары).
Когда я вижу, как провинциальные правдоискатели во имя местечковой "правды" готовы растоптать давно сложившиеся научные традиции, хочется воскликнуть, перефразируя русского писателя абхазского происхождения Фазыла Искандера: где вы, академические наместники?! Лучше один компетентный пришелец, чем тысячи местных фальшивомонетчиков от истории! Но это глас вопиющего в пустыне: недавние певцы дружбы народов уже превратились в идеологов пресловутого лозунга "разделяй и властвуй"! Во всяком случае, на роль академических судей не годятся "интернационалы" вроде Литвинского; они скорее столкнут нас с соседями, чем внесут в неакадемические споры местных титулованных грамотеев элемент академической строгости, не говоря уже о здравом смысле, который в наше время дискредитирован не меньше, чем научное знание.
В советскую эпоху идеологически и политически мотивированное искажение исторических фактов называли фальсификацией. При этом считалось, что эта последняя является единственным и излюбленным занятием "буржуазных ученых", хотя уже тогда многие знали, что она, фальсификация, не была чужда и советским идеологам, даже имеющим академические регалии, занятых в свою очередь разоблачением закордонных "фальсификаторов". В постсоветское же время "наши" пошли дальше: на передний план выдвинулась фабрикация. Субъект данного способа перекройки истории непросто заполняет бреши в становящейся научной картине объекта посредством искусственных интерполяций или далеко идущих экстраполяции. Смышленый академический умелец, неограниченный в своих патриотических или конъюнктурно-политических устремлениях чем-нибудь, вроде методологического канона или морального тормоза, но ведомый "руководящей установкой" или "высшей целесообразностью", может запросто изобретать нужные ему "факты", то бишь создать новые "исторические реалии", отвечающие потребностям "текущего момента"!
Первым на эту стезю, кажется, ступил узбекский академик и Узбекистана Бури Ахмедов, на что из американского далека обратил внимание тот же Брегель (6). Оказывается, узбекский историк попросту сфальсифицировал данные самого известного и надежного первоисточника - фундаментального труда арабоязычного историка Мухаммада Табари: местный академик со ссылкой на работу классика мусульманской историографии, то бишь от его имени, утверждал, что в седьмом-восьмом веках христианской эры население Балха и Бухары в основном состояло из тюрков! А ведь многотомный труд знаменитого историка переведен на ряд языков и не надо быть титулованным историком-источниковедом, чтобы самому проверить и удостовериться в выдуманности "довода" академика Ахмедова!
Неоконченное "святое дело" продолжил Ахмадали Аскаров, тоже академик, коллега Литвинского по научно-археологическому цеху. Он не просто подхватил экстравагантную идею Бориса Анатольевича об изначальном единстве древнейшей истории иранцев и тюрков, но и развил ее дальше: Аскаров безо всякого угрызения научной совести, не говоря уже об уважении к солидной научной традиции, стал утверждать, что "арийцы произошли из тюркских кочевых скотоводческих племен". Но, как оказывается, в последующий период истории "арийцы постепенно теряли свой родной тюркский язык и, в конечном счете, иранизировались" (7). Интересно было бы узнать: в чем заключалась причина этой исторической трансформации: то ли местное население, среди которого оказались "тюркоязычные" арийцы, в подавляющем большинстве состояло из ираноязычных аборигенов, то ли предки узбекского академика, ведомые его фантастической волей, добровольно ассимилировались с "нацменьшинством"?!
Таджикистанский академик, хвастающийся тем, что именно он в монографии "Таджики" впервые научно поставил вопрос о происхождении арийцев (в действительности же это не так), почему-то молчит по поводу фабрикации своего узбекистанского коллеги, касающейся как раз "новооткрытой" им же (Литвинским) научной темы! Не потому ли, что метод и манера историографического изобретательства, практикуемого новоявленными кызилбашами в академических мантиях не чужды и самому Борису Анатольевич?
Я проверил информацию, любезно сообщенную мне уже упомянутым Кодиром Рустамом: оказывается, Литвинский подверг существенной ревизии сообщение средневекового автора Наршахи, книга которого "Таърих-и Бухоро" ("История Бухары") считается одним из надежных, а потому почитаемых исторических источников! Речь идет о том, что поскольку жители города даже после трехкратной насильственной исламизации продолжали свое духовное сопротивление, постольку вооруженные арабские миссионеры были вынуждены разрешить им читать молитву (намаз) на родном языке.
Борис Анатольевич самочинно изменил информацию этого старого исторического источника в двух принципиальных отношениях: во-первых, вычеркнул название родного языка таджиков Бухары (фарси), заменив его неопределенным "местным языком", а, во-вторых, в скобках - уже от себя! -добавил: "или языки". (Формальным прикрытием служит то, что сообщение Наршахи Литвинский не цитирует буквально, но излагает, чему предшествует авторская фраза: "Израссказа Наршахи... явствует, что". То это уже, извините, не просто фабрикация, но и историческое невежество. Согласно исламской традиции, салот (по таджикски: намаз,) как один из пяти обязательных предписаний мусульманину положено читать только по-арабски. Исключение же было сделано только для дари-фарси-таджикского языка, молчаливо признанного в качестве второго официального языка мусульманской теологии. Ибо Традиция (Сунна) освящала родной язык персов и таджиков: если арабский считался языком Откровения (Корана), то фарси приобрел статус языка обитателей Рая.
И еще. К сведению академика Литвинского: в Бухаре десятого столетия тюрков вообще не было, если не считать, конечно, военнопленных и гулямов, коих было много на невольнических рынках города. Правда, тюрки бывали в столице Саманидов и сами, но только в ее окрестностях и чаще всего в качестве разбойников. Свидетельством тому тот же исторический источник - "История Бухары". Наршахи приводит следующую жалобу жителей города: "Мы страдаем от набегов тюркских язычников. Они часто появляются неожиданно и грабят села". Из этого сообщения, между прочим, явствует, что тюрков не было не только в городе Бухаре, но и в его пригородах! Так какой же еще язык и тем более какие еще языки имеет в виду Литвинский, рассуждающий об истории Бухары десятого столетия с "интернациональных позиций"? А главное, какие у него научно-исторические основания для коррекции живых наблюдений историков того времени?!
Словом, местным языком был только фарси, а "местные языки", на которых якобы было разрешено чтение молитв, - не более чем исторический миф, сочиненный нашим современником по соображениям, очень далеким от науки.
Разница между фабрикациями Аскарова и Литвинского выражается в разнице соответствующих установок: первый исходит из воинствующего этнонационализма, а второй - из перестраховочного (на кончике моего языка другое прилагательное: коммерциалирующегося!) "интернационализма". Но, как говорится, хрен редьки не слаще!
Б. А, Литвинский в своей юбилейной статье пишет: "Выход в свет фундаментальной работы Гафурова... был поистине прорывом в среднеазиатской историографии. Дело не только в исключительной полноте использования всех видов источников и в новом тогда цивилизационном подходе к освещению исторических процессов, но во включении в работу материалов, совершенно меняющих представления о ходе исторического развития" (8).
Поскольку согласно уже упомянутому электронному тексту "подлинным" автором монографии "Таджики" является ее ответственный редактор, постольку эта высокая оценка оттеняет лишь научное достижение Литвинского, великодушно "подаренному" нам вместе с его археологическими находками.
Поэтому, хотя даренному коню в зубы не смотрят, считаю необходимым рассмотреть процитированное заключение особо. Оно нуждается критике сразу с нескольких теоретических позиций. Во-первых; Литвинский, видать, несколько переборщил, тем более что не понятно, какие именно представления о ходе исторического развития он имеет в виду- общие или частные. Если имеются в виду частные научные представления, касающиеся исторической картины регионального (среднеазиатского) развития, то литвинские вполне могли существенно уточнить ее детали, скажем, обнаружить неизвестные связи и отношения между известными явлениями. Если же под "ходом" понимать движение в каком-нибудь направлении, то общее представление о нем было предзадано самой философской методологией марксистского историописания с ее телеологией гегелевского типа. Поэтому советская историография как таковая при всех ее научных прорывах уже по определению не могла "совершенно менять" представления исторического материализма о ходе общественного развития; она была призвана лишь конкретизировать и детализировать концептуальную матрицу формационного развития.
Во-вторых, претензия на "новый цивилизационный подход", якобы приложенный Литвинским к среднеазиатской историографии, лишена основания. Опять-таки придется начать с уточнения исходных понятий. В каком смысле Литвинский употребляет "цивилизацию"? Поскольку философская методология книги является сугубо марксистской, постольку, надо полагать, "цивилизация" понимается Литвинским в том смысле, в каком она трактуется Энгельсом в его известном труде "Происхождении семьи, частной собственности и государства": как определенный способ производства, общения и общественной организации, которому соответствуют определенные формы общественного сознания. В данном понимании цивилизации речь идет по существу о трех общественно-экономических формациях (рабовладельческой, феодальной и капиталистической), олицетворяющих соответствующие ступени исторического развития и располагающихся в эволюционной оси между "дикостью" и "коммунизмом" (по Льюису Моргану). В этой схеме сохраняется соподчиненность надстройки (культуры в широком смысле, включая также право и науку) базису (экономике), что исключает активность духовного начала. Между тем именно культура составляет движущую силу исторического развития в современной теории цивилизации.
С этой общей точки зрения у меня создалось впечатление, что Литвинский спутал фундаментальные категории: одно дело описание достижений цивилизации, а совершенно другое - цивилизационный подход: последний - понятие не историографии, а методологии. Однако методология тогда не была предметом научного выбора исследователей; она задавалась извне в рамках коммунистической идеологии, конкретнее, исторического материализма. Последний же принципиально отличается от цивилизационного подхода именно по подходу, первый (истмат) во главе своего угла ставит понятие формации, тогда как второй - понятие культуры. Да и философские базы у них совершенно разные: формационный подход исходит из марксизма, а цивилизационный подход - квинтэссенция теории Шпенглера-Тойнби. А эти общие теории как парадигмы исторического мышления задают совершенно противоположные временные перспективы, специфицируемые геометрическими образами спирали (марксизм) и круга (шпенглеризм).
Конечно, эти две альтернативные методологии можно сочетать. Для этого, однако, понятие цивилизации придется толковать не в общетеоретическом, а узкоэмпирическом смысле, сиречь археологическом. В таком случае археология становится образцом "цивилизационного" подхода к истории, но сама "цивилизация" как рабочее понятие истории вообще лишается научно значимой эвристичности.
В качестве иллюстрации высокого научного уровня "Таджиков" Литвинским особо выделены два новых подхода к трактовке явлений прошлого, которые, судя по всему, призваны продемонстрировать широту исторического мышления его семейного тандема. Первый подход касается научной интерпретации эпохальных событий, в освещении которых предшественники четы Литвинских, как оказывается, не были на должной высоте научной объективности.
Литвинский утверждает, что именно он сформулировал "совершенно новую концепцию" греко-македонского завоевания Средней Азии. В первых изданиях "Истории таджикского народа в кратком изложении" Гафурова, говорит он, это поворотное историческое событие "трактовалось только как страшное бедствие", тогда как в действительности при Александре Великом "строились новые города,., строились храмы, появились греческая письменность, театры..." Все это, конечно, так и было. Но, во-первых, это вовсе не есть научное открытие академика Литвинского.
В любом явлении, даже самом одиозном, можно найти положительную сторону - это всего лишь диалектика, которую нынче не любят, но когда нужно неявно пользуются ее подсказками. Однако еще более важна установка, которая зачастую носит антидиалектический характер. (Ведь диалектика, как ее толковал Гегель и понимал Ленин, требует исследовать предмет в единстве "всех его моментов",) А когда есть твердая установка, нужные факты всегда найдутся, то бишь их можно подобрать и истолковать соответствующим образом. Соответствующая же интерпретация отобранных фактов -дело техники. Сумел же Лев Гумилев исторически обелить Чингизхана, а ранее Ибрагим Муминов - Темура! Что касается положительной характеристики исторических деяний греко-македонского полководца, то она - общее место в европейской александристике. К тому же Гафуров продолжал разработку этой темы в сотрудничестве с греческим историком Д. И. Цибукидисом уже после выхода "Таджиков". К слову сказать, в их совместном труде "Александр Македонский и Восток" сформулированы далеко не тривиальные научно-исторические выводы и обобщения.
Во-вторых, в предисловии к "Таджикам" вопрос ставится концептуально гораздо шире и точнее, чем это представлено Литвинским: "В монографии в определенной степени расширена существовавшая в нашей научной литературе, в том числе в трудах самого автора, трактовка последствий включения Средней Азии в состав державы Ахеменидов, греко-македонской империи, Арабского халифата". Смею добавить, что такой широкий взгляд на историю чужеземных завоеваний не случаен; в него была заложена вполне определенная установочная перспектива: Гафуров хотел подвести солидную научно-историческую базу под политически мотивированную трактовку царской колонизации Средней Азии как "присоединение" к России.
8
Второй новый подход к трактовке среднеазиатской истории Литвинским характеризуется как "интернациональная позиция". Говоря об этом как об отличительной особенности книги "Таджики", он не без гордости отмечает, что "мы (Литвинский и Давидович) писали, что все описываемые события и явления - это достояние культуры и истории всех народов Средней Азии". Иными словами, письменная культура, особенно классическая литература на фарси X-XY вв. - не просто достояние всех (в смысле освоения это тривиально), но и создана людьми без роду и племени, но имеющими общую, так сказать, региональную идентичность (среднеазиатец!).
Более того, коль скоро "все события и явления", описанные в книге Гафурова, - "это достояние культуры и истории всех народов Средней Азии", то выходит, что если в монографии Гафурова вместо "таджики" поставить, скажем, "туркмены", а тем паче "узбеки", то фактура изложенных явлений, да и суть исторических событий, не изменится! Пожалуй, не буду доказывать научную бессодержательность этого утверждения. Как говорится, и на том спасибо: тем самым Литвинский защитил Гафурова от новопробудившихся соплеменников, которые нынче склонны обвинять его как раз в излишнем "интернационализме", то бишь в том, что он, будучи "нечистым таджиком" (а, возможно, и "узбеком"!), тайно симпатизировал узбекам, что и выразилось в утверждении общности этнокультурных корней обоих народов!
Если же говорить всерьез и по существу, то такой подход, устанавливающий историческое равноправие всех и вся на столь зыбкой основе конъюнктурных соображений, не имеет ничего общего с подлинным интернационализмом как этической парадигмой науки. Таджикам незачем считать "достоянием культуры" своих предков кровавое наследие Темура, хотя "Большая дедушка" наших соседей почему-то все порталы и стены мечетей и медресе, построенных потом и кровью насильно согнанных в Самарканд покоренных чужестранцев, велел украсить надписью только на таджикском языке! Откуда это лингвистическое "насилие" над родным языком всемогущего Темура?! Кто же мог его заставить?! Однако констатируемый историко-культурологический феномен загадочен только в глазах националистов, необъясним лишь с точки зрения академических птиц высокого полета или бьющих с налета.
В контексте "интернациональной позиции" Литвинского его как бы мимоходное замечание о том, что Гафуров "книгу эту особенно не читал" приобретает новый оттенок. Не хочет ли Борис Анатольевич сказать, что Гафуров не заметил каких-нибудь редакционных правок, внесенных в текст ответственным редактором именно с "интернациональных позиций"? Например, такую приметную вставку в предисловие к "Таджикам": "Древнейшая, древняя, а во многом и средневековая история этих народов (таджиков и узбеков - А. Т.) очень близка, а нередко и идентична, причем развивалась она на одной и той же территории". Этот чрезвычайно спорный (если не сказать больше) историографический тезис я склонен считать как раз "интернациональной" подвохой, устроенной Гафурову ответственным редактором его книги!
Конечно же, тюркские племена имеют не менее древнюю историю, чем арийские, но в древности они жили на совершенно разных территориях и находились на разных уровнях исторического развития. Даже применительно к раннему средневековью нельзя говорить об идентичности истории тюрков (тем более узбеков) и таджиков в строгом смысле слова. В самом деле, в отличие от ираноязычных хорезмийцев, другие потомки арийцев -согдийцы и бактрийцы - не были отуречены; была отуречена часть ранее сформировавшихся таджиков, в состав которых и вошли их этнокультурные сородичи (в основном согдийцы и бактрийцы). Что же касается древнейшей и древней истории ираноязычных народов Центральной Азии, то она, в отличие от истории средневекового периода, не имеет ничего общего с историей тюрков, этногенез которых происходил далеко за географическими границами Хорасана и Вароруда!
Гафуров же, говоря об общей этнической основе таджиков и узбеков, имел в виду отуречение таджиков - вторичный этногенетический процесс, который интенсифицировался в XIV-XYI веках. После российской колонизации края, как это ни странно, процесс тюркизации долинных таджиков получил новый импульс. Академик В. В. Бартольд, наверное, не без удивления констатировал: "6 городах южной части Средней Азии, начиная с бассейна Зерафшана в общем, до русского завоевания преобладал иранский элемент, и только при русских сделал значительные успехи, например, в Самарканде, процесс отуречения" (9).
Разведение исторических путей древних тюрков и иранцев - вовсе не мое "националистическое" открытие; оно представляет собой квинтэссенцию достижений научной (подчеркиваю: научной, а не мифологической или конъюнктурно-политической!) тюркологии и иранистики. Современные научные представления о самих ранних, доступных рациональной реконструкции, этапах истории Средней Азии, подытожены и обобщены в следующем довольно прозрачном выводе крупного знатока древности И. В, Пьянкова: "Далекое прошлое Средней Азии - с того момента, когда оно начинает освещаться письменной историей, - связано преимущественно с ираноязычными народами. Тюркский этнический элемент, преобладающий ныне в Средней Азии, тоже имеет долгую историю, но ранние этапы его этногенеза, как это общепризнано, протекали вне Средней Азии. Алтайские племена впервые явственно появляются в Средней Азии в лице хуннов, хотя не исключено их появление и в более ранние времена. Бесспорно, что население древней Средней Азии в основном было ираноязычным. Народом же, который вобрал в себя все более ранние ираноязычные пласты, являются таджики. Поэтому процесс сложения таджикского народа можно в известной мере отождествить с общим ходом этнической истории древней Средней Азии"" (10),
Другое дело, что иные, не в меру патриотически настроенные исследователи, страдающие, как правило, от застарелых комплексов исторической окраски, не согласны с этим фундаментальным заключением современной науки, свидетельством чему постсоветские тенденции иррациональной ревизии давно сложившегося научного образа далекой истории.
Вернусь, однако, к спецификации "интернациональной позиции" Литвинского. Для этого сначала необходимо присмотреться к словесно-семантическому нюансу его "нового подхода". Как известно, в советское время коммунистический агитпроп внедрял в общественное сознание всех и каждого идею интернационализма в его узкоклассовом понимании. Литвинский же пишет об интернациональной позиции, а не, как следовало бы ожидать (конечно, если меня не подводит уровень моего знания русского языка), позиции интернационалистической. (Это вовсе - не журналистская описка в электронном тексте Литвинского; данный терминологический нюанс соблюдается и в его академических публикациях.) Разница между этими двумя прилагательным, как это очевидно бывшим советским студентам, носит не формально-лингвистический, а содержательно-концептуальный характер: "интернациональное" является синонимом "международного", и не более того. За предикатом же "интернационалистическое" - целая теория, известная как интернационализм. Возможно, Литвинский, следуя за новыми постидеологическими веяниями, пытался сознательно отмежеваться от марксистского понимания этого мировоззрения с его особым акцентом на "пролетарскую солидарность". Но ведь его "безыдейное" начало {"интернациональная позиция"), утверждающее какой-то безликое "общечеловеческое", попросту обесценивает самого себя как мировоззренческий и методологический принцип науки! В своем практическом же преломлении эта "теория", будучи простым антонимом "национального", не может служить идеологической альтернативой куда более грозному - агрессивному национализму.
Положение постсоветских обществоведов можно наглядно описать на языке известной русской пословицы: из огня да в полымя попасть! Освободившись от одной формы диктата (идеологического), они надели на себя ярмо другой формы диктата, правда, "добровольно" (ведь наступили свободные "Времена" a /a Pozner). Говорю о диктате тех, кто заказывает музыку, то есть платит - спонсоров или доноров, на растущую власть коих жалуются даже выдавшие все виды американские "танкисты" (сотрудники знаменитых мозговых трестов). А это ведет к радикальному "плюрализму мнений". Конечно же, разнообразие в сфере мысли, даже в радикалистской форме - это очень хорошо. Правда, настораживает одна деталь: расширение диапазона мнений отныне не обременено такими "устаревшими" методологическими канонами, как объективность исследования и объективная истинность его результатов; как сказал бы первый советский писатель-диссидент Максим Горький, точки зрения заменяются кочками зрения. Конечно, в сфере обществознания вообще и востоковедения в частности сам критерий объективности, являющейся краеугольным камнем оснований науки вообще, остается неопределенным, ибо здесь велика роль установки - идеологической и политической, а этичность подхода рассматривается чуть ли не делом вкуса. Но на деле-то "деидеологизированная" установка оказывается идеологизированной в еще более худшем смысле.
Апеллируя к этому печальному случаю, я не хочу выразить сомнение в самоценности интернационализма как мировоззренческой установки. В интернационалистской позиции советского востоковедения, находившегося под жестким партийно-идеологическим контролем, постсоветская наука о Востоке склонна усмотреть не более чем политическую ангажированность. Рискуя оказаться в лагере ретроградов, хотелось бы напомнить тем, кто уже не помнить, что для советских людей, в том числе и моего поколения, интернационализм - пусть в его классово-ограниченной социалистической форме - не был содержательно пустым идеологическим штампом; он был наполнен вполне конкретным нравственным смыслом.
Не простое научное любопытство, не подражание соседям, да и вовсе не доморощенный патриотизм, как это пытается убедить нас Литвинский, побудило Б. Г. Гафурова заняться изучением истории своего народа. Чтобы понять подлинные мотивы его научного подвига, необходимо знать исторические судьбы таджиков, находившихся во втором тысячелетии своего исторического бытия под постоянной угрозой физической аннигиляции и духовной ассимиляции. В самом деле, за последнее тысячелетие таджикам пришлось сполна испить горькую чашу страданий, сопровождавших их экзистенциальную борьбу. Совокупно квалифицируя эти страдания как коллективную историческую травму, говорю обо всем этом вовсе не для того, чтобы вызвать у других чувства жалости. Таджики не нуждаются в чьих-либо подарках или подачках, тем более одолжениях. Особую же гордость у нас вызывает редкостный исторический случай: мы выжили вопреки всем стихиям суровых времен! В условиях, аналогичных условиям, в которых находились наши предки, другие племена, даже духовно зрелые народы, создавшие великие цивилизации -вавилонцы, египтяне и сирийцы - не выдержали давление чужой культуры и, лишившись своего родного языка, потеряли свою этнокультурную самобытность.
Правда, за свое выживание нам пришлось заплатить очень высокую историческую цену. Это и продолжавшийся столетиями процесс отуречения таджиков, который, начиная со середины 20х годов, принял целенаправленную форму политического насилия и превратился в ползучий этно- и культуроцид. Это и безжалостное вытеснение части этноса из его исконной родины (равнины и города) в глухие уголки Центральной Азии (горные долины и ущелья), приведшее к расчленению антропологически и исторически единого тела народа, а далее и к психокультурному отчуждению его насильственно разделенных и де-экологизированных частей. Это и потеря нами целых пластов родовой памяти, приведшая к изрядной деформации нашего традиционного менталитета. (Наглядный тому пример - появление в национальной символике Республики Таджикистан очертания гор, хотя таджики известны в истории как созидатели и продукты исконно городской цивилизации). Это, наконец, субнациональная раздробленность народа, выражающаяся в появлении у географически обособленных обитателей гор и дол Центральной и Южной Азии беспрецедентной ксенофобии по отношению к своим сородичам инорегионального происхождения. Мало того, у таджиков, эта специфическая разновидность человеческой неприязни местами оказывается даже сильней, чем первобытное чувство вражды к иноязычным пришельцам!
Физически уставшие, но духовно окрыленные сыны народа-страдальца восприняли начало утверждения советской власти в Средней Азии как луч новой исторической надежды. Так, Садриддин Айни посвятил октябрьскому перевороту поэтическую оду, где со всей искренностью воспевал большевистскую революцию как "Солнце Справедливости" (офтоб-и адолат). Но после "Бухарской революции", вопреки социальным ожиданиям политически наивного таджикского поэта, ранее романтизированные им революционные события стали развиваться по логике, которая была не доступна не только его исторической интуиции, но и здравому смыслу.
После того, как в большевистской Москве было негласно решено вновь делать ставку, говоря историософским языком А. С. Хомякова, на кушитство в его противостоянии с иранством, в соответствии с принятой партийной установкой в среднеазиатском междуречье была произведена новая историческая и этнополитическая инвентаризация. Целеустремленным же практическим воплощением этой установки было так называемое "национально-территориальное размежевание" народов Средней Азии - криминально-исторический акт, главной жертвой которой стали таджики.
Все было задумано и осуществлено на стыке местной и столичной (московской) партийно-государственной номенклатуры безо всякой научной консультации даже с российскими историками и этнографами, не говоря уже о туземных знатоках края (особенно Садриддине Айни); субъекты же разъединения были превращены в пассивные объекты политической манипуляции. В рассматриваемом контексте важно подчеркнуть другое: общей почвой, где сошлись олицетворяемые этой номенклатурой идеологический фанатизм, политический дальтонизм и этнический национализм, служило историческое невежество - даже всезнающий Ленин (я отнюдь не иронизирую: он был самым высокообразованным и глубокомыслящим деятелем во всей тогдашней большевистской верхушке) вначале не знал, что в список угнетенных народов, которых он собирался защищать, в первую очередь надо включать таджиков.
На деле же все вышло наоборот: вскоре после так называемой Бухарской революции, совершенной силою большевистского оружия, во многовековой борьбе таджиков за сохранение своей самобытности совершенно неожиданно появилось новое, экзистенциальное измерение: отныне они должны были бороться не столько за достойное существование, сколько за историческое право жить в родном крае под собственным именем! Новые власти с подачи своекорыстных политиков и наемных востоковедов пытались вообще вычеркнуть этноним "таджик" из числа "коренных национальностей", изолировав их от сородичей по общему арийскому древу и растворив их среди более "жизнеспособных наций"! Впервые в истории перед таджикским народом во весь свой устрашающий рост встала угроза целенаправленного этноцида: ее острый Дамоклов меч повесил над нашей головой старый завоеватель земли нашей, но поддержал новый освободитель, который из-за своего дремучего неведения в истории и культуре края оказал таджикам медвежью услугу! Более того, жалкими помощниками обоих были еще более невежественные и политически ослепленные сородичи наши!
Хлесткая критика академика Р. Масова антитаджикской деятельности номенклатурных таджиков, представлявших в Комиссии по размежеванию узбекскую сторону, совершенно оправдана: никак нельзя читать ее документы без глубокого возмущения; в новейшее время трудно найти другой пример столь вопиющего злоупотребления истории в политических целях! Только вот жаль, что патриотическая критика таджикского историка сопряжена с одновременным "разоблачением" и унижением чуть ли не всех представителей интеллигенции больших таджикских городов как фирменных "предателей"! К тому же "национальное предательство" такого рода в его представлении выглядит предопределенным социальной генетикой "трусливых" обладателей пера- так сказать, уже в силу их градогенного происхождения!
Поскольку в самом,начале послереволюционной эпохи таджикам пришлось бороться за свое экзистенциальное право, постольку их историческое самоутверждение прошло через два этапа. Сначала надо было доказать существование таджиков на земли как сформировавшейся этнической общности, а затем уже показать самобытность этой общности через призму ее культурного наследия, растворенного ранее в таких понятийных комплексах, как "персидская литература", "арабская наука" и "мусульманская цивилизация".
Эта поистине историческая задача выпала на долю двух выдающихся сынов Отечества -Садриддина Айни и Бободжона Гафурова, которые заслуженно возглавляют список "Героев Таджикистана". Поистине "блажен тот, кто посетил сей мир в минуты роковые" (Тютчев). Айни и Гафуров не были ровесниками, но были современниками, призванными самой историей народа на ее новом судьбоносном этапе. Каждый на своем месте выполнил двуединую задачу: писал историю своего рода-племени и одновременно творил эту историю: первый культурную историю, второй - политическую.
В 1924 году в связи с образованием таджикской автономной республики Садридцину Айни было официально поручено составить антологию образцов литературы, созданной его предками и современниками. Это было время, когда разнузданная пропаганда, нацеленная на исторический этноцид таджиков, достигла своего апогея: их представили как небольшую кучу бывших тюрков, перешедших на "иранскую речь" под воздействием медресе и подлежащих возвращению в "лоно родной культуры" (11). С другой же стороны, небольшая по численности молодая поросль интеллектуальной элиты таджиков (младобухарцы), находившаяся ранее под влиянием двух ведущих идеологий своего времени - пантюркизма и панисламизма, но столь же легко примкнувшая к коммунизму, увлеклась идеей создания "Большого Узбекистана". (Подлинные мотивы этого устремления остаются загадочными и после открытия советских архивов. Во всяком случае, я бы не свел их к одному лишь политическому карьеризму, ибо свою жажду власти младобухарцы могли бы вполне реализовать и в случае осуществления проекта "Исторического Таджикистана".) У московских же политиков была своя "Большая игра". Озабоченные объединительными движениями тюркских народов, они стали молчаливо поддерживать нарождающийся узбекский этнонационализм великоханского толка. (12)
Отсюда политическое злоключение "Образцов таджикской литературы": подготовленная Айни антология сразу же подверглась беспощадной критике: по распоряжению сверху (в роли идеологического лобби выступал сам Бухарин!) она была изъята из культурного обращения! На этом фоне особенно удручающим выглядело историческое невежество первого поколения высшей партийно-советской номенклатуры таджикского происхождения.
Словом, предстояла еще долгая и тяжелая борьба, в том числе и на академическом уровне, за официальное признание права таджиков на свое классическое наследие. Вспоминая эпизоды этой борьбы в АН СССР И. С. Брагинский рассказывал, что ему приходилось отстаивать научную правомерность понятия "персидско-таджикская литература" в острой полемике с таким академическим авторитетом, как Е. Э. Бертельс. Вопрос был научно решен и официально признан решенным лишь в 1941 году, когда "Правда" опубликовала обобщающую статью Иосифа Самуиловича, озаглавленную "Тысяча лет таджикской литературы".
Не меньше затруднений испытал и Б. Г. Гафуров. Иные российские востоковеды, которые жили тогда в Узбекистане (особенно С. П. Толстов, отличавшийся острым идеологическим нюхом), резонируя с позицией официоза республики, продолжали критические наскоки на труды таджикского историка. Дело дошло до идеологических злословий, чреватых серьезными оргвыводами. Поэтому у Гафурова не оставалось ничего другого, как обратиться непосредственно к Сталину. (Бободжан Гафурович рассказывал, что организовать встречу ему помог Жданов, который сам присутствовал на беседе и чисто производственное русло разговора незаметно повернул к теме истории.) (13) Именно эта достопамятная встреча и положила начало официальному признанию древности истории таджикского народа как одного из ветвей индоиранского генеалогического древа.
Венцом же тридцатилетней борьбы следует рассматривать первое русское издание книги Б. Г. Гафурова, вышедшее вскоре (1950) в Москве. В достойном завершении этой нелегкой, да и опасной, борьбы самую активную и плодотворную роль сыграл настоящий ценитель нашей культуры Иосиф Брагинский, который на всем протяжении сороковых годов плечом к плечу с Садриддином Айни и Бободжоном Гафуровым добывался исторической справедливости.
В этой связи не могу скрыть, что мотивы государственного решения о награждении Б. А. Литвинского орденом Республики Таджикистан остались вне моего разумения. Почему из общего ряда российских востоковедов, посвятивших свою творческую жизнь изучению прошлого нашей родины, особо выделен именно он?
Как мне представляется, если уж награждать за действительный и бескорыстный труд наших друзей, то среди них в первую очередь следовало воздать должное (увы, посмертно) заслугам Иосифа Самуиловича Брагинского, которого мне посчастливилось знать лично: с самого начала работы Гафурова над историей таджикского народа и до конца его жизни Брагинский был рядом с ним. (Как уже сказано выше, он был научным редактором первых двух изданий "Истории таджикского народа в кратком изложении".) Собственно говоря, в деле научно-исторического отстаивания исконных прав таджиков на свое классическое наследие Иосиф Самуилович сделал больше всех.
Брагинский принимал активное участие также в формировании национального самосознания таджиков - не только по научной и просветительской линиям, но и по линии партийной. Свою партийную деятельность он начал у нас в республике. В 1933-м году по рекомендации Москвы Иосиф Самуилович приехал в Таджикистан, где он сначала работал начальником политотдела совхоза "Дангара" и членом Дангаринского райкома ВКП(б), а затем переведен в ЦК КП республики.
Между прочим, Литвинский представил Брагинского как чистого литературоведа. На самом же деле кандидатскую диссертацию он защитил по истории Бухарского ханства. Вот почему первую (после статьи Бартольда 1926 года) научную работу об истории таджиков написал именно Брагинский (в 1939 году). Первым востоковедом, сотрудничавшим с Б. Г. Гафуровым в исследовании истории таджикского народа, тоже был Брагинский. Но он, в отличие от Литвинского, довольно скромно говорил о своем вкладе, и то в неопубликованном отчете Институту востоковедения: "Вместе с тов. Гафуровым я начал в те годы (конец 30-х) изучение истории таджикского народа, которая до тех пор не изучалась как самостоятельная история народа" (14).
10
В историографическом очерке А. А. Формозова, посвященного положению археологии в условиях господства тоталитарной идеологии (15), приведена любопытная типология ученых-историков: любопытствующие эстеты (фактически вымерший тип), разночинцы-позитивисты (исчезнувшие в ходе репрессий конца 20-х - начала 30-х годов), узкие специалисты ("кастовые") и дельцы. Именно последние, являющиеся, по словам Александра Александровича, "мастерами саморекламы, охотниками за чинами, званиями, деньгами", шустрыми исполнителями "лозунгов, брошенных с высоких трибун", и занимают авансцену постсоветской науки. Я бы детализировал эту типологию, раскрыв modus operand} "дельцов". По свидетельству историков греческой античности, последним, дошедшим до нас, отзывом Александра Македонского о своем философском наставнике было следующее меткое замечание: "Вот образец софизмов учеников Аристотеля: они одинаково хорошо умеют говорить и за, и против". Иными словами, они могли одинаково "хорошо" доказать и правду, и кривду. Именно эта технология словоблудия доведена до совершенства современными дельцами от науки...
На языке моральных категорий все это называется лицемерием. Об отношении же традиционного морального сознания таджиков к этой категории можно судить по тому, что сказано о нем в целом ряде классических текстов - от "Шахнаме" Абулкосима Фирдавси до политических сочинений Ахмада Дониша, от Корана до "Маснави-и маънави". В свете этих старозаветных замечаний наше восприятие воспоминаний Литвинского особенно обострено тем, что его "откровения" были обнародованы вскоре после вознаграждения таджикским орденом. У меня даже создалось впечатление, что на этот шаг Бориса Анатольевича подтолкнуло именно государственное внимание к его персоне: наверное, решил убедить скептиков в том, что высокую награду получил вполне заслуженно, ибо оказал таджикскому народу неоценимую услугу, о которой не все знают! Но он сделал это опять-таки по-своему, то бишь по соображениям, чуждым нашим моральным стандартам.
Поэтому можно вполне понять недоумение посла Таджикистана в Российской Федерации г-на Абдумаджида Достиева, лично вручившего орден "Шараф" достопочтенному академику.
Строго соблюдая традиционный моральный этикет своего народа, а именно выражая свое "преклонение перед возрастом и мудростью столь почтенного человека", Абдумаджид Достиевич в первую очередь обращает внимание на фактические расхождения между оценками, данными Литвинским в разных читательских аудиториях: "Не может быть, что Литвинский на ученом совете института в присутствии земляков-таджикистанцев, а главное ученых родного института, говорил одно, а в силу каких-то обстоятельств, для более широкой аудитории - совсем другое". Написанное же Литвинским для Рунета "страшно не потому, что мне как таджику и земляку Б.Гафурова обидно, страшно, что наука, и особенно историческая, разрабатывается в данном случае и пишется в угоду кому-то"
Как уже указывалось, Литвинский свое творческое сотрудничество с Гафуровым сначала характеризует как "помощь", но затем, раздувая объем своей помощи, претендует на авторство "Таджиков" Именно здесь и возникают довольно тонкие и деликатные вопросы нравственного порядка, касающиеся наиболее тонких струн душевного строя таджика.
Дело в том, что в таджикской этической традиции понятия "друг" и "помощь" неразделимы, а главное дружеская помощь не должна напоминаться, особенно после смерти того, кому была оказана помощь. Моральный идеал таджика наиболее выпукло и эмоционально выражен на философско-художественном языке Умара Хайема: Не будь обязанным, даже если твой друг щедрейший человек! (Миннат макаш ар дуст бувад Хотами Той: последний в таджикском фольклоре олицетворяет идеал щедрого и бескорыстного человека.) Соответственно наиболее ущербным в нравственном отношении человеком считается тот, кто напоминает об оказанной им дружеской услуге, тем паче требует за это особую благодарность. Ибо дружеская помощь для таджика синоним бескорыстия. В случае же взаимоотношений Гафурова и Литвинского, как выясняется, помощь последнего была далеко не безвозмездной: Бободжон Гафурович "много сделал" для семьи Литвинских, о чем Борис Анатольевич вспоминает "очень тепло".
Говоря о таких азбучных для нас началах морали, я, конечно, понимаю, что диалог представителей двух разных культур на тему нравственности зачастую напоминает разговор глухих. Но как раз в моральном сознании разных народов есть и много общего, ибо, как говорится, все мы люди, все человеки, биологические корни у нас одни те же, да и разум наш социально функционирует более или менее одинаково; разнятся только эко/географические и социокультурные окружения нашего бытия, да и механизмы нашей индивидуальной или групповой адаптации к ним.
Пытаясь умалить и даже унизить Гафурова как ученого (будем считать, поддавшись каким-нибудь внешним внушениям или преходящим настроениям), Литвинский невольно унижает и себя: он оказывается в жалкой роли придворного (читай: прикормленного) историка. Правда, есть одна существенная разница: в отличие от своих предшественников, Литвинский имел счастливую возможность после смерти своего Покровителя "кое-что сделать и под своей фамилией". Более того, добавим мы, он также успел восстановить "святую истину": сначала, вопреки воле умершего Метра, внес в его знаменитую книгу "необходимые уточнения", которые никто не заметил (подчеркиваю: никто, включая и его коллег-историков по Академии!), а затем, спустя два десятка лет, решил сказать всю правду-матку: книга-то написана им!
Правда, в научных текстах или на собраниях коллег-профессионалов Литвинский не мог откровенно сказать обо всем этом; ему приходилось прибегать к политкорректному языку: тщательно выбирать слова, говорить намеками. Почему же? Да потому что иначе возникли бы каверзные вопросы морального порядка о функциональной роли рассказчика в-академической "Чайхане Гафурова" (16). Собственно говоря, кем он там служил: чайханщиком или разносчиком чая?!
11
"Нас всех подстрегает случай" предупреждал Александр Блок. Так что инициатива сайта "Фергана", независимо от его мотивов, коих я не знаю, оказалась своевременной и очень полезной; поблагодарим Яновскую, а также надеемся, что она сохранила магнитофонную запись или видеопленку своей беседы с Б. А. Литвинским. Подготовленные и обнародованные ею тексты позволили заглянуть краешком глаза в латентные пласты сознания академика, ранее строго соблюдавшего дистанцию между официальным и приватным...
Вместо заключения ограничусь еще одной поэтической цитатой - из художественного наследия того же блоковского поколения:
Только змеи сбрасывают кожу. Мы меняем души, не тела... (Николая Гумилев)
Литературные ссылки и примечания
(1) Б. А. Литвинский. Бободжан Гафуров и его труд, в кн.: Б. Г. Гафуров. Таджики (2-е издание), Душанбе: Ирфон, 1989. Он же. Бободжан Гафуров - глава советского востоковедения, Наследие предков, 2008, № 11
(2) Материалы совещания опубликованы лишь в постсоветское время. См.: Стенограмма совещания по вопросам истории СССР в ЦК ВКП(б) в 1944 году, Вопросы истории, № 5-6, 1996, с. 84-85
(3) Yuri Bregel. Notes on the study of Central Asia, Papers on Inner Asia, No. 28, Bloomington, Indiana, 1996, p. 12.
(4) См.: сб. "Основы иранского языкознания", М., 1979
(5) Мягко говоря, очень своеобразный вариант уравнилочного интернационализма развил С. Н. Абашин- "один из основателей постсоветских российских исследований Средней Азии" (так его представляют представители "новой этнографии" постмодернистского толка). Уравнилочность его подхода состоит в том, что все разновидности национального самосознания обозначил как "национализм" (причем само понятие национализма нжак не определяется!), а все национализмы поставил на одну доску. В отличие от всех кошек, кажущихся черными в темноте, в ярком свете абашинской конструктивисткой этнографии все "среднеазиатские национализмы" выглядят ...желтыми (в смысле М. Горького), то бишь одинаковыми как по мотивам (надо полагать, психоаналитическим), так и по характеру (политическому), а в результате оказываются одинаково несостоятельными. "Таджикский национализм является зеркальным отражением (!) узбекского национализма. Претензии таджикской нации идентичны (!) претензиям узбекской..," -менторски поправляет Абашин всех своих предшественников по науке (от Бартольда до Сухаревой, кроме, конечно, зарубежных знатоков, преимущественно бывших советологов) в книге, которую его последователи читают как "захватывающий этнографический детектив". (Сергей Абашин. Национализмы в Средней Азии в поисках идентичности, С.-П.: Алетейя, 2007, с. 201)
Научные основания? Обратитесь сразу к happy end абашинского детектива: "По-прежнему в большинстве академических сочинений и популярных изданий - на Западе, не говоря уже (!) о России - история Средней Азии мыслится и изображается как история "узбеков", "таджиков", "казахов" и др., хотя эти национальные общности, как доказал (!) конструктивистский анализ, возникли лишь в XX веке" (с. 301). Если бы речь шла о нации в современном значении этого понятия, то в этом утверждении не следовало бы усмотреть что-либо одиозное. Но его автор относит себя к числу радикальных конструктивистов, принципиально отрицающих существование этнических общностей в истории, в данном случае до прихода в Среднюю Азию "русских военных и ученых". (Абашину остается доказать, что и этноним "таджик" выдуман русскими пришельцами!) Издевательское отношение к таджикам этого новоявленного комбинатора "идентичностей" выпукло выражается в том, что говоря о наших зарубежных сородичах, слово таджик берет в кавычки! (Например, "таджик" Ахмадшах Масуд, "таджики" Самарканда и т. д.) Так что национал-конструктивист Абашин "решает" все современные споры о прошлом, даже "проблему" этнической принадлежности самаркандцев и бухарцев, раз и навсегда!! Слава воинствующему постмодернизму!
(6) См.: Yuri Bregel. Op. cit, p. 16. Здесь необходимо обратить внимание на одну характерную деталь свободных интеллектуальных нравов в постсоветском академическом истэблишменте. Юрий Брегель - признанный авторитет по истории ирано-тюркских отношений. В цитируемой работе он выступил с аргументированной критикой ряда трудов историков постсоветской Центральной Азии, равно как и бывших американских советологов, нынче переименовавших предмет своих "аналитических записок" "постсоветскими исследованиями". Брегель обнаружил в них целый ряд грубейших ошибок фактического и интерпретационного характера, вызванных не только научной некомпетентностью их авторов, но и политической конъюнктурой. Московский академический журнал "Восток" перепечатал критическое обозрение Брегеля, но без перевода на русский - видимо, чтобы не обидеть титулованных академиков из бывших "национальных окраин", да и интеллектуалов-катастройщиков, относящихся к классикам советологии с особым почтением.
(7) А.Аскаров. Арийская проблема - новые подходы и взгляды, в сб.: История Узбекистана в археологических и письменных источниках, Ташкент: Фан, 2005, с. 81
(8) Б. Литвинский. Бободжан Гафуров - глава советского востоковедения, Наследие предков, 2008, № 11
(9) В. В. Бартольд. Записка по вопросу об исторических взаимоотношениях турецких и иранских народностей Средней Азии, Восток, 1991, № 5, с. 166.
(10) И. В. Пьянков. Некоторые вопросы этнической истории древней Средней Азии., Восток, 1995, №6, с. 27
(11) Спустя целое столетие этот политически генерированный исторический миф услужливо воспроизведен нашим современником с ученой степенью: "Многие нынешние таджики - это на самом деле узбеки, евреи, цыгане" (А. И. Шевяков. О статье д-ра Д. Шоберлайна-Энгела "Перспективы становления национального самосознания узбеков". Восток, № 6, 1998). Такой поступок узбекистанского автора не удивителен; удивительна и возмутительна позиция академического журнала "Восток", опубликовавший эту чушь без какого-либо научно-критического комментария!
(12) Вначале это казалось временным "мероприятием", обусловленным "требованием момента", но по мере экономического развития Узбекистана как "хлопковой житницы СССР" и роста его политического влияния Москва стала закрывать глаза на происходящие там явно экстремистские явления, носящие этнонационалистический характер и нацеленные, прежде всего, на узбекизацию таджиков. (Они достигли своего апогея во время разгула рашидовщины.) Будучи во время юбилея Авиценны (1980) в Москве, я сам был свидетелем бурной активности вице-президента АН СССР П. Н. Федосеева, нанятого "узбекскими товарищами": он упорно стремился изменить национальность Абули-и Сино, как минимум объявить его "среднеазиатцем". Я поговорил с Петром Николаевичем на эту тему и даже попытался просветить его, но партийная установка сработала эффективнее: он холодно выпроводил меня со своего высокого по многим параметрам кабинета...
(13) Когда во время личной встречи со Сталиным (24 января 1948 года) Гафуров рассказал - отнюдь не в форме жалобы! - о том, что чисто научная констатация им исторического факта, свидетельствующего о первичности иранского этнокультурного субстрата в центрально-азиатском регионе, вызывает грозные обвинения в расизме, последовал громкий смех! (См.: документ, найденный и опубликованный журналистом Шарифом Хамдампуром в "Аргументах и фактах, № 52, 2008).
(14) И. С. Брагинский. Автобиография, Восток, № 4, 1995, с. 153
(15) А. А. Формозов. Русские археологи в период тоталитаризма, Отечественные Записки, № 5, 2004
(16) Эта метафора была выдумана неким обиженным завотделом московского Института востоковедения (возможно, однако, что она родилась в журналистском кругу Примаковых), о чем поведал мне покойный Абдуллоджон Гаффоров. Он был прикомандирован в столичное академическое учреждение для апробации докторской диссертации. Там его встретили язвительной улыбкой: "Чайхана Гафурова" закрыта, можете утолить свою жажду в соседнем кафе!"
***
26.10.2009
Акбар Турсон
Источник - Азия-плюс
Постоянный адрес статьи - http://www.centrasia.ru/newsA.php?st=1256624340
