Kamal

40 девушек - ПЕСНЯ ВТОРАЯ У костра Хорошо, светло. Но подчас И костер браним. Достается одним Тепло, А другим Достается дым. В неподкупную Гулаим, В недоступную Гулаим, В этот яркий цветок луны, Были многие влюблены. Не один джигит изнемог, Испытав напрасную страсть; Из страдальцев никто не мог В крепость этой пери попасть, И в плену печали они Проводили черные дни, у ворот помногу недель, Словно псы, лежали они И, вздыхая, смотрели в щель. Но лица не являла им Несравненная Гулаим, И они уставали ждать И ни с чем уходили вспять. Под широким шатром небес Встарь великий Саркоп стоял. Этот город троих повес На своей груди воспитал. Звали их: Аманкул, Ашир И безухий Сайеке. И для них потемнел весь мир, И они слонялись В тоске, Возмечтав, подобно другим, О красавице Гулаим. Раз держали они совет. Сайеке сказал: "Пустяки!.. Оседлаем коней чуть свет, Души вылечим от тоски. К юрте, где живет Гулаим, На лихих конях подлетим; Сорока подружкам ее Даже рта раскрыть не дадим, Победим их в споре, друзья, И добудем вскоре, друзья, По два яблока наливных. А когда мы добудем их, Мы на острове день-другой В развлечениях проведем, Отдохнем, поедим, попьем, А потом вернемся домой. Что ж, хорош ли совет, друзья? Вы согласны иль нет, друзья?" Аманкул склонился без сил Тайный страх его подкосил. Без сознания, бел, как мел, Целый час лежал Аманкул: Еле веки он разомкнул, Еле страх свой преодолел, И решил отправиться в путь За безухим другом своим, Чтоб хоть глазом одним взглянуть На красавицу Гулаим. Не желал опасным путем Вслед за ними Ашир пойти, Стал он, сидя пред очагом, Говорить об этом пути. Проливая потоки слез, Сам не свой, Ашир произнес: "Эй, Аманкул, безумец, услышь меня! Гляди, умрешь бездетным, судьбу кляня. Я друг тебе, мы вместе росли с тобой. На этот раз не надо седлать коня. Любовным нетерпеньем ты занемог. Пускай с повесой этим ты в должный срок До крепости доедешь. А где ключи? Ты знаешь, на воротах какой замок? Приедешь, будешь злиться, лежать в пыли, Молить, чтобы на помощь к тебе пришли. Тебя пригонит голод назад в Саркоп, Ты проклянешь, рыдая, Миуели. Но чем тебе поможет твой горький плач? Что если в завершенье всех неудач Тебе падет на шею меч Гулаим И голову заставит плясать, как мяч? Пусть Гулаим- как роза весной в саду, Зачем ты имя это твердишь в бреду? Я все сказал. Не езди. Остановись. Не езди, ты прибавишь к беде беду". "Что болтает этот глупец?" Сайеке безухий шепнул. "Что ты мне говоришь, наглец? Закричал в сердцах Аманкул. Не учи меня, замолчи! Гулаим от своих ворот Мне ключи Сама принесет!" Расходился Аманкул, Одержимый злобной тоской, И Ашир тяжело вздохнул, Замолчал и махнул рукой. Ночь прошла, рассвет блеснул, Ветерок прохладный подул, Кони вздрогнули под седлом: Сайеке и Аманкул В путь отправились вдвоем. Время шло, И в полдневный час У Ашира из черных глаз Со слезами кровь потекла, И, утратив душевный мир, Отложил он свои дела: И в предчувствии многих бед, Полетел на коне Ашир За уехавшими вослед. Он камчой гнедого сечет; Конь летит, и жаркий пот По бокам его течет; Конь летит, не устает, С хрустом удила грызет, И горят в глазах коня Два рубиновых огня. Мчится всадник-удалец, Пригибается к луке, Догоняет, наконец, Аманкула и Сайеке. Прах летит Из-под копыт, Под копытами степь дрожит, И разносится по сухим, Раскаленным пескам степным Скачки бешеной ровный гул. "Гулаим! Гулаим! Гулаим! Гулаим!" На скаку твердит Аманкул. Это имя ему, как мед, Умиляется Аманкул. Это имя, как пламя, жжет, Распаляется Аманкул. В умилении Аманкул Предвкушает рай на земле. В нетерпении Аманкул Усидеть не может в седле. Три наездника мчатся в ряд, Три плетеных камчи свистят, Три коня бок о бок бегут, Потники протерлись до дыр, И коням отдохнуть дают Аманкул, Сайеке, Ашир. Три наездника едут в ряд, Едут шагом и говорят У троих на языке Лишь красавица Гулаим. Повторяет Сайеке: "Ай, мне нравится Гулаим!" И вздыхает Сайеке: "С Гулаим посмотрим в зеркальце одно, Разум помутится, да уж все равно. Эх, джигиты, -в мире краше Гулаим Ни единой пери не сотворено. Льется свет алмазный от ее перстней, Сорок дев-красавиц верно служат ей. Я коснусь щекою розовой щеки И не испугаюсь тысячи смертей. Я отдам всю душу Гулаим во власть, Лишь в ее объятья дайте мне упасть. Маленькие руки лягут в руки мне, Я судьбу-старуху перестану клясть. Меч моей любимой сердце мне пронзил. Дух мой болен страстью, плоть моя без сил. Поцелуя милой - больше ничего Никогда у неба я бы не просил". На него сердито взглянул И сказал ему Аманкул: "Надежды напрасные, брат Сайеке! Чем конь пред тобой виноват, Сайеке? До крови камчой ты его исхлестал. А ну, поезжай-ка назад, Сайеке! Она за тебя все равно не пойдет, И не отомкнет пред тобою ворот, И слушать не станет тебя, хоть умри; Напрасно пустился ты в этот поход. В лучах ее - полная меркнет луна; Весеннего солнца ей сила дана; Подруги-батыры - опора ее, Тебя покарать им прикажет она. Достанется эта красавица- мне: Она мне любовь обещала во сне. Кто скажет, что я не достоин ее? А ты, Сайеке, почему на коне? Зачем проливаешь ты слезы рекой, Вздыхаешь, тревожа пустынный покой? Ты друг мои, но если соперник ты мне, Умрешь, Сайеке, как и всякий другой! В юдоли земной мы однажды гостим, И пусть я умру, но я буду любим! О, как величава походка ее! Клянусь, я тебе не отдам Гулаим!" Тут рассвирепел Сайеке, Меч блеснул у него в руке. Испугался Аманкул И коня назад повернул. Вот обрушится роковой И непоправимый удар!.. Но взмолился Ашир: "Постой! Я прошу его душу в дар!" И, сойтись не давая им, Начал он бранить Гулаим: "Из-за девки бьетесь, братья, горе вам! Вместо губ у твари этой рваный шрам. Брови точно шерсть собачья,- срам и Уши длинные, ишачьи, - стыд и срам! Сухорукая, скупая Гулаим, Толстопалая, тупая Гулаим, Неумытая, в коросте,-для чего Вам косая и слепая Гулаим? Рот щербатый вкось прорезан и широк, Все лицо ее в морщинах, как сапог, Веки вздуты словно рыбьи пузыри, Две подушки в желтых пятнах вместо щек! Не сердитесь, мы избрали тяжкий путь. Пусть нам ветер дует в спину, а не в грудь! Гулаим распутных девок поводырь. Не домой ли нам, джигиты, повернуть?" Тут недобрый огонь сверкнул У Сайеке в глазах, Он в лицо Аширу взглянул И ему закричал в сердцах: И в траве друзья прилегли В ожидании Сайеке. А над ними звезды текли, Золотой подобно реке, И алмазами Гулаим Звезды ночи казались им. "Что болтаешь, глупец Ашир, Клеветник, бродяга, шайтан! Проклят будь твой отец, Ашир! Ты с ума сошел или пьян, Что чернишь языком дрянным Несравненную Гулаим? Мне терпеть эту ложь невмочь. Ночь кругом-ничего, что ночь, Гулаим в ночи разбужу, Все, что ты говорил, точь-в-точь Ей дословно перескажу , И клянусь тебе: Гулаим Снимет голову твою прочь!" Крикнув так, исчез вдалеке Средь глухих песков Сайеке. Аманку л и Ашир вдвоем Совещались, держа совет, И решили так: "Подождем, Поглядим, что нам даст рассщп. Сайеке с седла не сойдет Вплоть до самых ее ворот. Разве станет с, глупцом таким Эта умница Гулаим Разговоры вести Да венки плести? Час придет, И, словно купец, Потерявший товар в пути, Возвратится он, наконец, Присмиреет, придет в себя, Руки будет ломать, скорбя. Где-нибудь поставим коней. Подождем его, последим, Поглядим, как тучи мрачней, Он вернется от Гулаим". И в траве друзья прилегли В ожидании Сайеке. А над ними звезды текли, Золотой подобно реке, И алмазами Гулаим Звезды ночи казались им.

http://techlib.info/40girls.php Героические эпосы есть у всех народов. Но данный эпос отличается своей уникальностью благодаря тому, что в нем воспевается подвиги воинственных девушек (амазонок). Сказания о девушке-воительнице встречаются у многих народов, но о целой дружине таких девиц есть только у каракалпаков. Я хотел разместить "Кырк кыз" в теме "Каракалпакская поэзия", но от опасения, что такой воистине народный шедевр может утонут в "океане" каракалпакской поэзии, решил создать отдельную тему. Я говорю океан, так как, прямо пропорционально к нынешней численности народа, произведения каракалпакских поэтов, воистине сравнимо с океаном поэзии. Эпос создавался первопредками каракалпаков 1000 лет назад и в последующем дополнялся их потомками, включив в свой формат события разных эпох. Первым, кто озвучил этот эпос с обретением каракалпаками отдельной народности в 16 веке, был Жийен жырау (18 век) из племени Муйтены. У каракалпаков дореволюционного периода имеется более 50 своих эпосов разного содержания и более 100 включая общетюркские. Но у "Кырк кыза" среди этих эпосов свое особое место. По этой причине, я хочу разместить в этой теме весь текст поэмы. Думаю, кому-то это будет интересно. 40 девушек - ПЕСНЯ ПЕРВАЯ Говори, струна, со струной, Говори, струна, со струной, Пой, кобыз громозвучный мой, О родной стороне, О седой старине, О делах старины седой! Звездный кружится небосвод. Вслед за годом уходит год. Вслед за родом уходит род. Вслед за словом слово идет. Зиму побеждает весна. Дивно преображается степь. Кони ржут, звенят стремена. Травами украшается степь. Расселяются племена. Умножаются города В стародавние времена, В незапамятные года Жил в Саркопе-городе бай, Знаменитый на целый край. Был богат и годами стар Именитый бай Аллаяр. Накопил он много добра; Тысячи агачей земли Он пометил знаком своим; Горы золота-серебра Под руками его росли; Тучный скот четырех родов Тьмы покорных ему рабов На поемных лугах пасли; Старый бай шестерых сынов Удальцов И сорви-голов, Приумножив свой род, имел, И, на зависть отцам другим, Дочь красавицу Гулаим Цель забот своих и щедрот, Сердца верный оплот имел; И росла день за днем она, Как среди облаков луна, Словно ловкая лань, легка, Словно ивовый прут, гибка. Мы сравним Красу Гулаим С талисманом золотым. Было ей четырнадцать лет. Весть о ней облетела свет: Гулаим - как пери была. Речь - неспешная, Стан - стрела, Рот-наперсток, Румянец- мак, Косы- змеи, Губы - каймак, Зубы - жемчуг, Стыдливый взор, На голове - золотой убор. Была и скромна и стройна Гулапм, Джигитов пленявшая взглядом одним И слава о дивной ее красоте, Как гром, прокатилась по странам земным. Блеснет ли ее золотое кольцо, Сверкнет ли ее молодое лицо. Джигиты готовы и славу и жизнь Отдать за ее дорогое словцо. Она поначалу не знала сама, Что каждого встречного сводит с ума. Когда открывались глаза Гулаим, В рассвет превращалась безлунная тьма. Была Гулаим как стоцветный венок, И если бы солнечный пламень поблек, Лица ее луноподобного свет Залить бы до края вселенную мог. Словно горя на свете нет, Гулаим, не зная забот, Прожила пятнадцать лет; Как пошел шестнадцатый год Пыль клубится, и кони ржут, Сваты в юрте уж тут как тут; У высоких ее дверей Больше негде ставить коней, И конями площадь полна. Байский сын ли за Гулаим Заплатить намерен калым, Усмехаясь в ответ, она Выпроваживает послов, Не сказав и нескольких слов, С малых лет Гулаим была Несговорчива и смела. День настал, когда Гулаим Сорок девушек созвала; Научась на любой вопрос Без запинки отвечать, Поклялась Гулаим: без слез И без страха врага встречать, Поклялась: прекрасных волос По плечам не распускать, Настоящим джигитом стать, Храбрецам-джигитам подстать. Пожелала Гулаим Разлучиться с отцом родным, Жить от братьев милых вдали. И любимой дочери в дар Престарелый бай Аллаяр Отдал остров Миуели. И, в поступках своих вольна, Возвела кибитку она Посредине своей земли И двенадцати Из числа Аллаяровых мастеров Повеление отдала Стену выстроить Вырыть ров. Встала бронзовая стена, Ров глубокий пред ней пролег, Кузнецы из чугуна Крепкий выковали порог. Как взялись мастера за труд Льют свинец, По железу бьют, Сталь куют И песни поют. День проходит, Проходит год, Год проходит, Идет второй И готовы створы ворот, Изукрашенные резьбой, Удивительной высоты, Ослепительной красоты. Чтобы им из века в век Охранять Миуели, Триста тридцать человек Подымать ворота пришли; Приклепали к створам замок О пяти золотых ключах; И тогда с весельем в очах Подошла к воротам стальным И замкнула их Гулаим, Повернула в замке все пять Золотых чеканных ключей, Отдала приказ распахать Все холмы на земле своей, Из быстротекущей реки Воду щедрую провести, На седые солончаки Удобрения привезти. Быстро дни за днями прошли. Превратился Миуели В несравненный зеленый сад: Розы алые расцвели, Соловьи засвистали в лад, И - венчающие труды Созревающие плоды Отразились в глади воды. Полюбив неробкой душой Шум и удаль игры мужской, Гулаим устроила той С козлодранием и борьбой, Повела за собой подруг На широкий зеленый луг, Завязала потешный бой. Кони быстрые горячи, А в девичьих руках - мечи. На своих подруг дорогих Гулаим глядит, весела, Ободряет и учит их Выбивать врага из седла, В боевом наряде мужском По-мужски сражаться с врагом, Тонкий стан стянув кушаком, Без ошибки владеть клинком; Учит их искусству, каким Настоящий храбрец-батыр В грозный час удивляет мир. Вот разумница Гулаим Говорит подругам своим: "Плачу я, подруги, плачу - слезы лью Снег пойдет зимою в дорогом краю. Сорок вас, подруги, сорок милых мне, И от вас тревоги я не утаю. Добрый конь арабский бросится в полет Из-под черной гривы заструится пот... Что ж теперь почуял конь мой Актамкер? Все дрожит, косится, крепкий повод рвет... Добрый конь арабский бросится в полет Из-под черной гривы заструится пот... Что ж теперь почуял конь мой Актамкер? Все дрожит, косится, крепкий повод рвет... Актамкеру плетка больше не страшна, Добрая хозяйка больше не нужна. Отчего, скажите, конь копытом бьет, Почему дрожит он и не ест зерна? Почему сегодня быстроногий мой Не остановился конь перед стеной? Птицей через стену он перелетел, Чтобы там, на воле, мять ковыль степной. Может быть, он чует приближенье бед? Мне тревога злая застит белый свет. Если не сегодня, то уж не поздней, Чем под вечер завтра, дайте мне ответ!" Стали держать совет, Услыхав такие слова, Сорок девушек удалых. Как под зимней бурей трава, Загорелые лица их Пожелтели от крепких дум. Но ответ не пришел на ум Ни единой из сорока. Оседлали они коней Мол, родная степь широка, Не найдется ль разгадки в ней? Из сорока девиц Самой младшей была Смуглолицая Сарбиназ. Ни одна из старших сестриц Вровень стать не могла С младшей сестрицею - Сарбиназ. Из сорока соколиц Самой смелой была Соколицею Сарбиназ. Сарбиназ Отрада глаз В каждом споре была права, Словно жемчуг были слова у разумницы Сарбиназ. На родном Раздолье степном День и ночь провела в седле, Стала девушкам вожаком И назад в предрассветной мгле, В благодатный, прохладный час Привела подруг Сарбиназ; На поклон Гулаим отдав, В ясной памяти удержав Всех вчерашних вопросов нить, Взор потупила Сарбиназ. Гулаим дала ей приказ Без утайки все говорить; Та скромна и взором светла Вот какую речь повела: "Я весною цветы соберу в саду, Я вослед за тобой и на смерть пойду. Принесла я ответ тебе, о сестра, Хоть большую тебе он сулит беду. Было время: сюда мастера пришли; Крепость грозная вышла из-под земли. Девятнадцати месяцев нет еще Горделивой твердыне Миуели. Наши силы, как луки, напряжены, Кони наши откормлены и сильны, Древки доблестных копий у нас в руках Позолоченной сталью оснащены. Ты за дело взялась, как прямой батыр. Ты готовишься к битвам, хоть любишь мир. Чтоб клинки не заржавели, ты в ножны Терпеливо втираешь смолу и жир. Ты подругам вручила мечи, уча По-мужски нападать и рубить сплеча, Чтобы дорого враг нашу кровь купил, Не ушел от девического меча. Так разумно ты действуешь потому, Что грядущее зримо порой уму. Принесешь ты спасенье от рабства нам И отечеству милому своему. На крутом берегу Ак-Дарьи живет Хан калмыцкий, терзающий свой народ. Ровно через шесть лет грабежом-войной На Саркоп этот хан Суртайша пойдет. о трех тысячах юрт ак-дарьинский стан. Тьмы батыров помчит за собою хан. Он осадит Саркоп; загремят бои, Хлынет красная кровь из горючих ран. Будет крупною дрожью земля дрожать, Будут кони усталые громко ржать, На гнедом скакуне твоего отца Будет черный чекмень в день беды лежать. Дерзкий враг тебя схватит за воротник, Твой родник замутит, отведет арык; Шестерых твоих братьев пошлет на казнь, Отчий город заставит рыдать калмык. Ты наденешь кольчугу, подымешь меч, Сорок дев поведешь по дороге сеч, Будут звонкие стрелы железо рвать, Будут головы вражьи валиться с плеч. Но когда по золе, по родной земле Кровь рекой разольется в кромешной мгле, Не споткнется о трупы твой верный конь, И удержишься ты в боевом седле. Конь ушами прядет и копытом бьет, Чует сердцем стремительных стрел полет, Слышит ржанье калмыкских лихих коней- И не хочет зерна, и воды не пьет Вот и все, что я знаю, сестра, мой свет. Я даю на вопросы прямой ответ. За недобрые вести прости меня. Мне от горьких предчувствий покоя нет". И, подругой младшей горда, Гулаим обняла тогда Прозорливую Сарбиназ, И вложила по связке роз В обе смуглых ее руки, И, целуя в обе щеки, Милой умницей назвала, В юрту белую повела И ее усадила там, И сложила к ее ногам Вороха нарядов цветных Ярко-красных и золотых; Обошла с корзиной сады, Принесла подруге плоды; Остальных, стоявших вокруг, Угостила медом подруг; Подарила всем сорока Платья, радующие глаз; Нарядила подруг в шелка, И поставила выше всех Прозорливую Сарбиназ. И счастливую Сарбиназ Прославляли сорок подруг, Пировали сорок подруг, Пели песни, венки плели Из цветов родимой земли, За крепостной Крепкой стеной В белых юртах Миуели Отдыхая перед войной.

Поколение моего отца училось в казахских школах, так как, как Автономная область до 1932 года (с 1932 года как ККАССР непосредственно в составе РСФСР), Каракалпакстан входил в состав КазАССР и обучение велось по единой системе для Казахстана. Даже после передачи ККАССР в 1936 году в состав УзССР и вплоть до 60-х годов, система казобразования оставалась как руководство для Каракалпакстана, пока каракалпаки не утвердили свой алфавит, во многом соответствующий казахскому с некоторыми различиями. Таким образом, у нас появился современный каракалпакский язык, немного различающийся от языка наших предков. И во многом благодаря нововведениям разных письменностей. В принципе каракалпаки не первые жертвы потерявшие свой коренной язык. Можно поставить в пример и русских, и многих других народов.

Старокаракалпакский литературный и разговорный язык, дореволюционный. Произведения каракалпакских классиков 18-19 веков написаны на этом языке и старые народные песни в основном исполняются без искажений. Сейчас все произведения переписаны на современный каракалпакский язык на кириллице. Раньше книги старокаракалпакского алфавита хранились в каждом доме, сейчас это дефицитом стало. Помню, в детстве целыми кипами сдавали букинистам в обмен на новые книги. Считайте, что это приложение к моему сообщению в теме "Вопросы по словам". Новые звуки в буквах приведут и к изменению произношения некоторых слов.

Произношение буквы Х (с хвостиком) унаследовано каракалпаками от арабского. Но это не совсем как Х (икс по латыни) и не Х на кириллице, произношение которых общепринятое. Произношение Х (с хвостиком) как бы воздушное. У башкиров часто употребляемое. Слова с буквой Х (с хвостиком) на каракалпакском: Хәрре (пчела), хаял (женщина), хауа (воздух), хармысаң (типа Бог помощь), хәмме (все), хүрмет (уважение), хүждан (надежда), хәрекет (деяние) и еще много слов. Также много употребляется внутри слов бәхәдир (имя), кахраман (герой) и т.д. Короче, с нововведением будут много путаницы, но следующее поколение вполне адаптируется. Я лично приветствую переход казахов на латынь.

Произношение некоторых слов вполне может измениться. Старокаракалпакская литература очень отличается от современной. Стихи писались на арабском и когда слушаешь старые народные песни, то произношение несколько иное, чем нынешнее. Разговорная речь, соответственно тоже была разной, у деда по-своему, у меня по-своему, хотя говорили на одном языке. Отец вообще по-казахски болтал, так как учился в казахской школе.

В каракалпакских исторических очерках есть такие сведения, в двух словах: монголы в подвластных им территориях южного Приаралья оставили лишь ограниченный контингент своих войск или как бы наместников, обозначавших свою власть над местными. Их число было таким мизерным, что вскоре сами полностью отюречились, слившись с местными. Возможно, некоторые племена и на самом деле имели древние родственные корни, но все же часть племен свои названия унаследовала от монголов на правах подчиненности. Бердах в своей поэме "Родословие" пишет, что основными племенами каракалпаков при монголах были конраты и мангыты, взаимные споры которых решал сам Чингисхан. Эти племена у нас все еще многочисленны, почти 50% всех каракалпаков, оставшиеся кенегесы, кипчаки, китаи и муйтены. Но все они имеют по несколько десяток своих подразделений. Возможно, это дело рук монголов, проводивших некоторую реконструкцию в племенных структурах поверженных племен. Если следовать такой логике, то кияты, племя самого Чингисхана должно было быть самым главным, а они являются лишь подразделением конратов.

Единственным фактом может послужить наличие города Кият в Древнем Хорезме. Возможно отсюда и Киятское племя. У них боевой клич "Арухан" (Царица Ару), распространенное у каракалпаков женское имя. Первопредками каракалпаков, массагетами иногда правили женщины. Подразделения каракалпакского рода Кият. Кияты в свою очередь входят в Арыс Конрат: Кият состоит из 3 уру /род/ 1.Ушьтамгалы 2.Тараклы 3.Балгалы Кият Ушьтамгалы состоит из 6 Тире /родовое подразделение/ 1.Сумурын 2.Ушьтамгалы 3.Арыккият 4.Тартулы 5.Катаган 6.Канжигалы Тараклы состоит из 6 тире 1.тогызак 2.абас 3.жалтыршы 4.акункараган 5.такай 6.каржаубарас Балгалы Кият состоит из 4 тире 1.беспшак 2.етекши 3.сангмурын 4.кожакараган У монгольских Киятов есть такие подразделения?

Кочевники постоянно передвигались, совершали набеги на соседей, иногда между собой образовывали непрочные военные союзы, подчинялись другим более крупным племенам и т.д. Вполне возможно, что одноименные племена обитали на огромной территории Центральной Азии и по каким-то причинам были разделены друг от друга. Со временем одни прошли процесс полной монголизации, а другие тюркизации.

И мне интересно, существует ли у монгольских Нэгусов какие-либо легенды? Каракалпакскую легенду Нукусов разместил выше. Относительно "Сокровенного сказания монголов" у меня много вопросов, что-то я многое не понимаю. Но могу сделать такое предположение: у монголов Генигесы и Нэгусы видимо отдельные племена, а у нас Нукусы входят в состав Кенегесов. Если допустить такую гипотезу, что монголы при завоевании наших территории разделили наши коренные племена между своими, например, над десятью нашими племенами поставили одного полководца из племени Генигес, над другими десятью одного полководца из Нэгусов, то можно было бы понять, что одни подвластны Генигесам, другие Нэгусам, но в последующем Нэгусы никак не должны были подчиниться Генигесам, так как равны рангом.

http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9D%D1%83%D0%BA%D1%83%D1%81 Археологические раскопки городища Шурча на территории современного Нукуса показали, что люди жили здесь с IV века до н. э. до IV века н. э., поселение было опорным пунктом Хорезмского государства. Аул Нукус (Нукис — название одного из каракалпакских родов) возник на месте современного города в 60-ых годах XIX века. 2 ноября 1930 года в связи с частыми наводнениями в Турткуле было принято решение перевести столицу Каракалпакстана в Нукус. 1 апреля 1932 года Постановлением Президиума ВЦИК посёлок Нукус получил статус города и одновременно стал столицей Каракалпакской АССР. ИСТОРИЯ НУКУСА http://www.centralasia-travel.com/ru/countries/uzbekistan/sights/nukus_history Древняя история Нукуса. Городище Шурча. Уже в конце 20-х годов 20 века в процессе своей работы на территории Хорезмского оазиса археологи начали сталкиваться с древними следами человеческой деятельности. Это было своего рода заколдованное царство, полное тайн и загадок, но которые нужно было непременно отгадать. Так, начались тщательные исследования этого региона. В 1936 году внимание молодых работников Узбекского комитета по делам музеев и охране памятников старины, искусства и природы Я. Гулямова и Т. Миргиязова привлекло кладбище на северо-западной окраине города Нукуса. Это культовое место называлось Шурча. Внутри кладбища, в срезах свежевырытых ям, был виден довольно хорошо сохранившийся культурный слой, а в выбросах из ям найдены интересные образцы керамики. Гулямов на основании изучения древнейшей системы ирригационного строительства Хорезма предположил, что городище Шурча возник в ранний период правления Кушан и образования Кушанского царства, то есть в начале нашей эры. Руководитель Хорезмской археолого-этнографической экспедиции профессор С. Толстов определил дату возникновения города Шурча 4 - 3 веком до н.э. С помощью методов аэрофотосъемки и наземного дешифрования фотоснимков археологи А. Гудкова и В. Ягодин в 1958 - 1959 годах установили, что городище Шурча представляло собой крепостное сооружение с мощными оборонительными стенами, образующими в плане квадрат с длиной стороны 50 - 60 м, площадью 0,25 - 0,30 га. Первичные сведения о городище Шурча были опубликованы в монографии исследователя А. Гудковой под названием «Ток-кала» (Ташкент, 1964). Таким образом, было установлено, что городище Шурча - это одна из крепостей на северо-западных границах древнего Хорезмского государства, которая не только защищала границу города, но и контролировала водный путь по Амударье на холме Ток-тау в Нукусском районе. Памятник датируется 4 веком до н.э. - 4 веком н.э. В течение этого отрезка времени прослеживались взлеты, падения, затем возрождение жизни в городище. Археологические наблюдения и поиск всех доступных письменных источников, осуществленные в 1991 - 1993 годах кандидатом исторических наук Г, Ходжаниязовым, позволили нам ознакомиться с подробным описанием древнего городища. Так, по мнению Ходжаниязова, Шурча занимал более двух гектаров территории. Крепость, образующая четырехугольник (180 - 120 м), была ориентирована углами довольно точно по сторонам света. Сохранились фрагменты стен крепости, достигающие высоты порой 3 - 5 м над уровнем окружающей поверхности земли. Внешняя стена - двойная, покрыта стреловидными бойницами. Имелся также и «предвратный лабиринт» - своеобразная система обороны ворот. Исследования, проведенные в Шурче, позволили определить время сложения и развития древнейшего городского образования, стало известным многое из жизни, культуры, ремеслах жителей, о тех сражениях, которые проходили у его стен. Свидетелем духовной жизни горожан стала статуэтка богини плодородия зороастрийцев Анахиты, переданная директору музея искусств И.В. Савицкому в 70-е годы. Десятки предметов домашнего обихода, найденные в 1991-1993 годах и переданные в краеведческий музей, говорили о высокой квалификации древних мастеров. Согласно письменным источникам горожане использовали для питьевой воды водоснабжающие трубы, наподобие тех, что были известны в древней Греции. Исходя из сказанного можно заключить, что, начиная с 4 века до н.э., город являлся одним из важнейших узловых пунктов древневосточной цивилизации. Предшественник современного Нукуса не раз погибал в огне пожарищ, но жизнь снова и снова возрождалась на этой земле. Новые поселения рядом с Шурчой поднялись на берегах Амударьи, а развалины древнего города, погребенные со временем под землей и заросшие дикой порослью, превратились в кладбище. Средневековье. О средневековых этапах жизни на территории Нукуса у археологов данных не много. По мнению исследователя С. Толстого, в 7 - 8 веках города в Хорезмском государстве почти полностью исчезли, а в 8 - 9 появились вновь в виде торгово-ремесленных посадов у замков феодалов. До наших дней сохранились некоторые памятники, созданные людьми, которые жили в постоянном страхе нападения, в эпоху бурных социальных и межплеменных столкновений. Такое положение объясняется еще и разрушительными смещениями русла Амударьи. Но несмотря на это, до настоящего времени сохранились высокие руины отдельно стоящих на расстоянии 100 - 200 м одна от другой укрепленных усадеб различных размеров: от грандиозных развалин больших замков до небольших усадеб, площадь двора которых разнится от 30 до 40 кв.м, спускаясь иногда до 10х10 м и даже ниже. К ним можно отнести памятник «Кусхана», расположенный на территории поселка Кызкеткен, где сейчас находится кладбище Кусхана. Сохранился четырехугольник размером 7,5 м. Стены его были построены из сырого и жженого кирпича 30х30х5 см. Памятник датируется 9 - 11 веками. 8 век стал для жителей Хорезма периодом тяжелых испытаний, бедствий и борьбы за независимость. В этот непростой период они вели упорную борьбу против арабского завоевания, приведшего к сокращению площадей орошаемых земель, разрушению многих городов и замков. Помимо археологических данных, средневековая история Нукуса отражена также в письменных источниках греческих и арабских историков и путешественников. Арабский путешественник Аль-Макдиси писал, что «от Шурахана до Каса день пути, от Каса до Хаса день пути; затем до Нузката две почтовые станции». Тогда исследователей заинтересовал термин «Нускат». «Нуз» в хорезмском языке означает «новый», а «кат» - «город, крепость, поселение, усадьба». Город, возникший в нижнем течении Амударьи наподобие столицы правобережного Хорезма времен Саманидов Кят (Кат), таким образом, получил название «Новый Кят». Другой путешественник средневековья Ибн Якут свидетельствовал, что близ города Джурджании в Хорезме находится город «Нузкас». Языковеды считают, что названия «Нузкат - Нузкас - Нокис» легко объяснимы с лингвистической точки зрения, то есть все они могут быть вариациями слова «Нукус». В составе России. После присоединения территории Средней Азии к России, центром Амударьииского отдела стал Петро-Александровск (ныне Турткуль). Нукусу была отведена роль военной крепости, строительство которой было завершено в 1874 году. Здесь была построена казарма на 350 человек и гидрометеостанция - первая научная организация в низовье Амударьи. Через несколько лет, в 1887 году, для населения крепости была открыта школа, которая просуществовала всего полтора года. Следом была открыта больница на двадцать коек. Чуть позже, в 1890 году, открылся фельдшерский пункт. Население крепости и его окрестностей этого периода сначала составляли каракалпаки, затем сюда переселились узбеки, казахи, уральские казаки. Основным их занятием было земледелие, скотоводство, охота. Приток населения способствовал развитию торговли, новых ремесел, рыболовства. В конце 19 века селение представляло собой укрепленное поселение с двумя-тремя мрачными, грязными казарменными зданиями. В полукилометре от укрепления находилась полуулица с базаром. После установления в регионе советской власти административным центром Каракалпакской автономной области был определен город Турткуль, расположенный на южных окраинах сначала области, а затем и республики. После проведенной программы национального размежевания была точно определена территория Каракалпакской области, в ее состав вошел Амударьинский отдел. Турткуль автоматически стал центром области. Однако никаких: ни политических, экономических или стратегических предпосылок Турткуль как центр области не имел. Помимо этого, в 1920-х годах все реальней становилась угроза смыва города бурными водами Амударьи. Таким образом, на повестку дня советское правительство поставило перенесение административной столицы области. Сначала планировалось выбрать на этот ответственный «пост» поселение Чимбай. Но по сравнению с многими другими районами Каракалпакстана Чимбай имел ряд недостатков. Он имел неудобства связи с линиями основных водных путей и железной дорогой к нему. Также поселок не отвечал требованиям по почвенным и санитарно-техническим условиям. Именно эти обстоятельства и не позволили Чимбаю стать областной столицей. В целом же, к будущему центру предъявлялись следующие требования: 1 - нахождение в наиболее мощной экономической части области; 2 - близость к основным массам населения - каракалпакам; 3 - удобство административного обслуживания, то есть расположение центра должно быть наиболее удобным в отношении путей сообщения с районами и центром Казахстана; 4 - соответствие санитарно-техническим и геологическим требованиям, предъявляемым при постройке нового города; 5 - будущий центр должен иметь наличие предпосылок к организации в нем промышленной базы области. Итак, оказалось, что всем этим требованиям практически идеально соответствует местность, где располагался Нукус. Этот район считался одним из исключительных по устойчивости подпочвенных пород и высоте берега Амударьи. Кроме того, в то время в северных районах было сосредоточено до 66% посевных площадей и среди них 94% составляли каракалпаки. Следовательно, из всех населенных пунктов северных районов, имеющих основания претендовать на звание областного центра, наиболее подходящим признавался поселок Нукус. Решающую роль в этом вопросе сыграло постановление ЦИК от 1 апреля 1932 года, которое окончательно и бесповоротно закрепило за Нукусом статус столицы. С самого начала застройка города велась комплексно, согласно единому генеральному плану. Уже до начала Второй мировой войны новый город стал главным автотранспортным узлом. В 1935 году здесь было организовано первое в республике транспортное предприятие общего пользования «Автогужтрест», в котором насчитывалось 20 автомашин. С началом войны почти все они были отправлены на фронт. В военное время промышленное производство в городе перестраивается с учетом мобилизации местных сырьевых ресурсов для помощи фронту и снабжения населения товарами первой необходимости. Расширялись старые и были открыты новые промышленные артели, которые производили кожаную обувь, металлические, трикотажные, меховые, швейные и галантерейные изделия, продукты питания. За годы войны в борьбе с фашистскими захватчиками многие воины Нукуса были удостоены высоких правительственных наград. 1448 горожан отдали жизнь за всеобщие свободу и независимость. К 50-м годам 20 века Нукус становится центром развития научной мысли в республике. В 1951 году здесь начинает свою работу Научно-исследовательский институт экономики и культуры, который в феврале 1957 реорганизуется в Каракалпакский комплексный научно-исследовательский институт АН РУ. В начале 1959 на его базе был открыт КК филиал АН РУ. Растет сеть библиотек, открываются клубы, дома культуры, кинотеатры. Важное значение в развитии культуры имела организация профессионального театра, затем Госфилармонии. В 1958 году были организованы оркестр каракалпакских народных инструментов республиканских газет и журналов, растут их тиражи. В 1956 году был создан Союз журналистов Каракалпакстана. С получением надежной полиграфической базы в Нукусе расширяет свою деятельность книжное издательство. За послевоенные годы здесь были выпущены произведения классиков, издавались художественная, сельскохозяйственная, медицинская литература и учебники. Следует отметить, что основание и рост Нукуса, как политического центра Каракалпакстана были обусловлены, главным образом, становлением и развитием каракалпакской национальной государственности в результате национально-государственного размежевания Средней Азии. Являясь по своей планировке и застройке типичным новым городом, Нукус в то же время имеет и свои особые черты. Главные из них - использование в архитектуре и средствах монументальной пропаганды фрагментов каракалпакского орнамента и мотивов национального прикладного искусства, преимущественная отделка зданий облицовочными материалами из мрамора и гранита. Это и отличает столицу Каракалпакстана от остальных городов Узбекистана.

http://techlib.info/midagehistory.php Замки и укрепления средневековья тяготели к определённым крупным городам и замкам. Например, средневековый путешественник Ал-Макдиси пишет: "Миздахкан - большой город. Вокруг него двенадцать тысяч замков и обширный рустак". История же замка "Кусханы", и соответственно население Нукуса, тесно переплетена с историей Кердерского государства в правобережной части приаральской дельты Амударьи. В Кердерском владении типичными были слабоукрепленные поселения, обнесенные валом, их внутреннее пространство застраивалось общинными домами-массивами. На больших пространствах рядом с этими поселениями находились временные жилища скотоводов, занимавших в районах кердерских поселений. VIII век был для жителей Хорезма периодом тяжелых испытаний, бедствий и борьбы за независимость. В течение этого столетия они упорно сопротивлялись арабскому завоеванию, приведшему к сокращению площадей орошаемых земель, разрушению многих городов изамков. Из письменных источников известно о восстании в Кердере в 728 г. против иноземных захватчиков. Все кердерские поселения базировались непосредственно на протоках приаральской дельты Амударьи. Как свидетельствует средневековый арабский историк Ибн Рустем, ниже столицы правобережного Хорезма Кята в 23-27 км. от Амударьи отходил канал Кердер, орошая и территорию современного Нукуса. Кердерское прошлое нашего города не проходило бесследно, оставляя зачастую вполне определенные "материальные следы", тщательным изучением которых успешно занимается отряд археологов Нукусского пединститута во главе с неутомимым профессором М. Мамбетуллаевым. Раз затронули вопросы топонима и этнонима "Нокис", углубляемся в дебри истории античности. Древнегреческие историки реку Амударья называли "Оксус" или "Укуз", на берегу которой жили племена сако-массагетов в V-IV веках до нашей эры вплоть до Х века нашей эры. Одна из древних русел Амударьи до недавнего времени называлась "Огиз дарья". Также бытовали названия "Огиз кол", "Огиз аул". С точки зрения этимологов "Оксус-Укуз-Огуз-Нокис" очень близки и сходны, и могли означать по-современному "житель берега Амударьи". Из истории известно, что племена огузы жили на Востоке от Каспия до Приаралья, Южной России, Сибири, и естественно этноним "Нукус" встречается в России, Молдавии, Монголии. Так, историк XIV века Рашид-ад-Дин отметил, что в XIII веке среди племен монголов существовало название "Нукус". Языковед Н. А. Баскаков, изучая родоплеменные названия кыпчаков Южной Молдавии, зафиксировал поселение с названием "Нукус". Он же подчеркивает, что этноним "Нукус" встречается среди ногайцев Северного Кавказа. О племени Нукус у каракалпаков есть такая легенда: Нукус (Нокис) — топоним, название города. Нукус является общим с названием каракалпакского рода. В исторической литературе это название упоминается сравнительно редко. По сообщению местных информаторов слово «Нокис» происходит якобы от персидского корня «Нукус», что значит «девять человек». Каким же образом слово «Нукус» («девять человек») стало названием племени? Вспомним существующую в народе легенду. Однажды шах Хорезма разгневался на девять придворных девиц и запретил им общаться с мужчинами и выходить замуж. Владыка приказал отправить их туда, где нет людей. Так они оказались на территории нынешнего Ходжейли, где тогда не было населения, и стали жить вблизи дороги, по которой следовали торговые караваны. Нашлись купцы, которые тайно познакомились со ссыльными и временно женились на них. Вскоре девицы стали матерями, от них родились девять сыновей, ставших впоследствии богатырями. Защищая свои владения от врагов, они отправились в поход и возвратились с победой. Их и назвали Нукэс, то есть «девять человек». Впоследствии они стали родоначальниками каракалпакского рода под названием «Нокис».

В принципе, ближе к истине. Но надо понимать так, что до конца 16 века, у каракалпаков не было надобности отделиться от кочевых узбеков. Что кочевые узбеки, что каракалпаки в 16 веке вели одну политику укрепления Бухары под знамя Шибанидов, громивших Тимуридов. http://www.wikiznani...%B5%D0%BA%D0%B8 Узбеки (правильное произношение: Ozbeg). - Под У. в настоящее время подразумевается конгломерат племен тюркского происхождения, с примесью иранского и монгольского элементов, говорящих на одном из среднеазиатских тюркских диалектов и живущих в Бухаре (около 1 млн., по Вамбери), в Хиве (около 257 тыс., по Кузнецову, 1896 г.), в афганском Туркестане (200 тыс., по Вамбери), в русских среднеазиатских владениях (579740 д., по Аристову), общей численностью в 2037240 д., занимая в этих территориях с XVI в. положение политически господствующего элемента. Самое название У. имеет скорее политико-историческое значение, чем этническое. Узбек - старинное, встречающееся еще в памятниках XII в. собственное имя, этимологическое значение которого: истый князь. Значение политического названия целого народа слово У. приобрело в XIV в., в царствование джучида Узбек-хана, стоявшего во главе Золотой орды в течение 30-ти лет и ревностно распространявшего мусульманство среди подвластных ему тюркских племен. Те из последних, которые приняли ислам, с тех пор стали называть себя, по имени своего хана, У., в отличие как от племен, оставшихся шаманистами, так и от племен западного улуса, джагатаев, точно так же как раньше они называли себя, по имени основателя династия, джучами. Начиная со второй половины XV в., джучиев улус стал распадаться; западная часть его совершенно отпала, образовав независимые ханства крымское и казанское, а в восточной части выделился союз киргиз-кайсачий. После гибели Абул-хаир-хана и его сыновей (в 1465-66 гг.) имя У. сохранилось лишь за немногочисленными родами, оставшимися верными своей династии. Возродились У. и снова стали играть крупную роль, когда в конце XV и первой четверти XVI в. потомок Узбек-хана, внук Абул-хаира, Шейбани-хан, объединил вокруг себя разные тюркские племена и спустился с сев. побережья Аральского моря и низовьев Сыр-Дарьи в страны Трансоксании, чтобы сломить могущество Тимуридов и утвердить свое владычество в Бухаре и двух других среднеазиатских ханствах. Весь этот конгломерат племен, в котором тюркский элемент был перемешан с монгольским, получил общее название У. В новозавоеванной территории армия Шебани-хана столкнулась с раньше уже осевшими здесь различными тюркскими племенами, занимавшими положение господствующего класса среди исконного населения края (иранского происхождения), но в значительной мере смешавшегося с последним и усвоившего его культуру. Общее политическое название этих племен было джагатаи. Сначала они отнеслись к У. враждебно, как варварам-разрушителям, но с утверждением власти шебанидов стали сливаться с победителями, образовав то смешанное, говорящее на джагатайском наречии население, которое до настоящего времени в Средней Азии называется У. Процессу слияния в значительной мере подверглись и аборигены страны иранского происхождения - таджики и сарты. Все это вместе взятое, в связи с господствующим положением У., привело к тому, что именем У. стали называться самые различные народности, как киргизы, кара-киргизы, сарты, таджики и т. д. До какой степени термин У. потерял чисто этнографическое значение, видно из того, что не только в официальной статистике У. классифицируются сартами и наоборот, но и в ученой литературе то вовсе предлагается оставить название сартов, как отдельно не существующего народа (Лапин), то рекомендуется отличать сартов от У. по такому единственному, чисто социальному и преходящему признаку, как утрата черт родового быта (Аристов). Основным признаком узбеков приходится считать политическое их положение, как это делает Вамбери, считающий У. те тюркские племена, которые, явившись в Трансоксанию с Шебаки-ханом, менее других подверглись смешению с таджиками, сартами и киргизами и сумели сохранить в течение трех последних веков господствующее положение над другими народностями. Наиболее чистые элементы У. сосредоточены в Хиве, Майменэ и Шерисепсе; их меньше в Бухаре, еще меньше в Коканде. В Хиве все население левого побережья Аму-Дарьи, за исключением туркменов и немногочисленных сартов - сплошь У. В Бухаре, по берегам Зеравшана, а также в южных и западных округах, У. составляют преобладающее земледельческое население. И эти, однако, "чистые" У., судя по родовым названиям (не менее 90), составились из самых различных отраслей тюркского племени, не говоря о других ранних и позднейших примесях. Поэтому об едином антропологическом типе У. говорить нельзя. Наиболее чистый тип - у хивинских У., которые, по Вамбери, среднего роста, выше киргизов, но не так высоки и крепко сложены, как каракалпаки. Голова овальной формы, глаза с продольным разрезом, скулы не очень выступающие, цвет кожи светлее, чем у таджиков, волосяной покров пышнее, чем у туркменов, и чаще темный.

Я в том плане Полат, чтоб отдельно отметить именно "Кырк кыз". Насколько я знаю, среди тюркских народов такая эпическая поэма есть только у нас. Думаю, всем будет интересно знать, как каракалпаки воспевают подвиги воинственных девушек (амазонок), ведь в этом и уникальность этой поэмы. А в теме "Каракалпакские эпосы" нам придется разместить все эпосы, которые у нас есть. На досуге как нибудь займусь и размещу полную версию "Кырк кыза" в отдельной теме. А ты читал перевод Арсения Тарковского? Он там сделал много искажений, привнес что-то свое и сделал прозаической повестью для детей. Но мне больше нравится перевод Сомовой, а еще больше - оригинал на каракалпакском. http://bibliogid.ru/articles/2579

Рахмет! "Кырк кыз" очень объемный эпос, конкурирует с не менее знаменитым французским эпосом "Песнь о Роланде". Может быть открыть отдельную тему, как думаешь? У нас много таких эпосов, но у "Кырк кыз" свое особое место.

40 девушек - ПЕСНЯ СЕДЬМАЯ День да ночь Сутки прочь, В небе темноголубом Трепетали звезды, горя, На своем языке ночном О самих себе говоря; Розовым своим рукавом Утром их сметала заря. Время шло чередом своим. День сменялся новым днем. Журынтаз мечтал об одном: О женитьбе на Гулаим. Гулаим на Миуели Веселилась в кругу подруг. Таял снег, Сады цвели. Соловьи о тысячах мук Сладкозвучный спор вели По земле, к морям родным Реки синие текли. Горы жаждущей земли Задержать их не могли. Между тем отец Гулаим, Аллаяр, великий богач, Тяжело. занемог И слег. Худо стало ему-хоть плачь, Век поднять он уже не мог, Разло.мило старому бок, Селезенку сперло ему, И сдавило горло ему. По Саркопу его гонцы Поскакали во все концы, И глашатаи-трубачи Затрубили в сырнай-кернай: Пусть, мол, к баю спешат врачи, Мол, гадальщиков молит бай Сей же час подать ему весть: Где о.т смерти лекарство. есть? Бай приносит в жертву скот, Кровь ягнят молочных льет И сокровища свои За лекарства отдает; Дни и ночи напролет Ворожат ворожеи, Колдуны колдуют над ним, Знахари лютуют над ним: Жгут костры – И горячий дым В зной глотать ему велят, Мерзким зельем его поят; Рядом-жены голосят, Слезы льет в ногах Гулаим, Сыновья в головах стоят, Вервие на шею надев, К небу руки свои воздев. Аллаяру ничто не впрок: Видно, сильно он занемог. Мо.лвит близким Аллаяр: «У меня есть прадед пророк. Он, должно быть, помнит мой дар Сто жирно.курдючных овец, Тонкорунных, тучных овец... Оседлайте-ка мне коня, Подымите-ка вы меня, Дайте мне мой лучший наряд, Мой золототканный халат. Подымусь В халат облекусь И на кладбище повлекусь, Пред гробницею повалюсь, Небожителю поклонюсь, К покровителю я взмолюсь, Со слезницею обращусь, Исцеления испрошу, Чистым воздухом подышу!» Усадили бая в седло. В путь-дорогу собрался бай, Провожатых не взял с собой, На луку налег тяжело. Где поводья, а где камча Разобрался кое-как, И под ним ногами суча, Заплясал лихой аргамак. Ранним утром выехал бай. Если и горячить коня, От Саркопа, как ни считай, До погоста пути полдня. Жгучим жаром пышет степь, А у бая темно в глазах, Стали как чугунная цепь Легкие поводья в руках, Чудится, стучат в виски Молоточки да молотки; Блещут красные пески, Стонет, бредит Аллаяр: «Помоги Мне, пророк святой! Едет-едет Аллаяр, Едет хворый правнук твой! Пробудись в гробнице своей, Мощь верни деснице моей!» А гробница - все далека... Широка ты, степь, широка! Журынтаз Отару как раз В этот день у кладбища пас. Аллаяра он увидал; Разглядел, как тот исхудал, И - покуда бай причитал Мысли бая он прочитал; В буераках отару скрыл, И, петляя среди могил, Задыхаясь, в поту, бегом, Аллаяра опередил И в гробницу скользнул ужом. у погоста, за кустом Хворый бай привязал коня; Горло окрутил платком, От простуды себя храня; у могилы отцов потом На колени стал с трудом, Все аяты прочел, стеня; И потом, совершив намаз, Духу предка задал вопрос: «Здесь ли ты, осушитель слез?» «Здесь!»-ответствовал Журынтаз. И, рыдая, бай произнес: «О, выслушай! Стан мой согнулся, как лук, И кожа моя почернела от мук. Пророк мой, хранитель мой, встань, посмотри, Что сделал со мною смертельный недуг! Пришел отымающий души ко мне И плоть мою скорбную держит в огне, И в ребра вонзает мне когти свои, И тащит в могилу меня на ремне. Врачи да гадальщики, как воронье. В мое отовсюду слетелись жилье, И требуют мзды от меня, и клюют, И рвут полумертвое тело мое. Я гибну, хотя мой телесный состав Пропитан, как вата, настоями трав. От смерти лекарства у знахарей нет. Я плачу, к тебе, благодетель, припав. Из этой могилы, из райских ли рощ Взгляни на меня, покажи свою мощь, Приди,- я простерт пред тобою, как степь, Что молит послать ей целительный дождь. Ты видишь?-я стал на колени. Я жду. От смерти, от мук избавления жду; За некогда взятых тобою овец Отпущенных в долг - исцеления жду !» Так пророку взмолился бай, И слезами залился бай. А лукавый хитрец Журын, Самозванный мертвец Журын, Загудел из-под земли: «Аллаяр! Аллаяр! Внемли! Отвечает пророк святой, Прадед и покровитель твой. За даянье твое в раю Я хвалы тебе воздаю, Хлопочу о тебе, мой свет, Но - увы! - пророк Мухаммед Только гневается в ответ. Как зимою горный хребет, Льдом покрыты брови его, Мглой повиты брови его, Ибо хмурит он в гневе их. Хочешь ты остаться в живых, Слезы льешь, неразумный бай, От меня исцеленья Ждешь, Не желаешь свой тесный кош Променять на просторный рай, Хорошо, мой свет, - но сперва Богом будет еще одно Испытанье тебе дано. Бай, запомни мои слова: У тебя есть овчар Журын, Сирота, пастушеский сын, Сердцем кроткий, точно овца. Как пасет он твоих овец, Так овец твоего отца Пас его покойный отец. Это был святой человек, В рабстве он вековал свой век; Можно было его продать, Можно было его купить, Можно было его прогнать, Можно было его прибить, Он безропотно: точно вол, Выносил любой произвол. И показывали его Как примерного раба, И привязывали его, Как собаку, у столба, И наказывали его Столь сурово, что со лба Кровь и пот У него текли, Как ни били, как ни секли, Он и стона издать не смел, Только вздрагивал, бел как мел, Будто он от слез онемел. Не имел он вдосталь еды, Не имел он вдосталь воды, Не имел одежды пастух, Чтобы плечи свои прикрыть, Не имел надежды пастух Где-нибудь халат раздобыть; Иссушили его пески; Убелили ему виски Ранним инеем седины Годы голода и тоски. За собой не зная вины, Он погиб от байской руки, Яростной, хозяйской руки. Твой отец, и ты, и твой род, Все вы, пьющие кровь и пот, Вы убийцы, а не судьба, Вы в ответе за кровь раба! Лучше бы за грош вы его У ступили другим, чем зря Жечь да резать, злобой горя. Твой отец подошвы его Приказал ножами рассечь, И огнем его спину жечь, И повесить на трех жердях. Чтоб на всех четырех ветрах Семь недель качался пастух. С жизнью распрощался пастух; Видно, силу хотел свою Твой отец испытать на нем, Бай ведь был большим богачом. Тут, зубами заскрежетав, Зарыдал Мухаммед в раю; Ангелы, затрепетав, Стаей лебединой в:шились, Райскую покинули высь, Стрелами к земле понеслись; Опустились, как легкий пух, К вытянутым ногам пастуха, Поглядели-плачет пастух: Слезы по щекам пастуха Катятся одна за другой, Словно скатный жемчуг морской. Ангелы, крылами плеща, Вынули его из петли, Приняли его на плеча; Как святыню - с черствой земли Рваный подняли малахай, Мученика в рай понесли, Малахай понесли В рай. Жертву бая у райских врат Встретил сам пророк Мухаммед, Страстотерпца за руки взял, Даровал очам его свет, Ввел в сияющий райский сад, А потом две обновы дал: Малахай бобровый дал М халат шелковый дал; А потом приставил к нему Двух красавиц-гурий пророк, И дворец в лазури пророк Лучший предоставил ему. Сердцем возликовал пастух, Гурий равнопрекрасных двух Чередой целовал пастух; Девы миловали его М не ревновали его. И доныне по целым дням Он гуляет в райском саду И, питая любовь к цветам, Собирает он розы там; Обе гурии - рядом с ним. Чуть звезда приведет звезду, Он, сказав: «Гулянью-конец!» Возвращается во дворец; Обе гурии - рядом с ним. Вот пастух сидит на коврах, И дутар у него в руках: Обе гурии рядом с ним. Вот лежит он в пуховиках, У него-плоды в головах... Часто сам пророк Мухаммед Во дворец приходит к нему, Чтоб держать с пастухом совет, Удивляться его уму. КаждыЙ день, слетаясь толпой, Затевают ангелы той; Ликование - каждый день, Козлодрание - каждый день, Утешению-нет конца, Угощению-нет конца; Тут тебе и мясо и мед, Пенье, музыка и смех! Жирно ест и сладко пьет И сидит превыше всех Меж других безгрешных душ Сей пастух, сей праведный муж! А пока он меж вами жил, Кто, скажи мне, им дорожил? Кто не издевался над ним И каких он не знал обид? Кем он только не был гоним, Кем из вас он не был избит! Вспомни, свет мой, как с детских лет Ты раба, лишенного сил, Словно зверя, псами травил. Ныне - сам пророк Мухаммед В память бед его и обид С пастухом в обнимку сидит! Мой же внук, а твой отец, Столь приверженный злым делам, Никогда не нравился нам: Не любил его. сам творец, Презирал Мухаммед-пророк, Ненавидел халиф Али, Я его выносить не мог, Ангелы терпет,ь не могли, Девам рая он гадок был, Ибо кровь человечью пил; А сошел он в землю - и там Не понравился мертвецам. Раньше срока на десять лет Повелел пророк Мухаммед Умертвить твоего отца, И возрадовались в раю Божьих праведников сердца. Взяв с собой удавку свою, Полетел в Саркоп Азраил, Где злодея и умертвил. Вскоре после похорон Прилетел на кладбище он С палицей железной в руках. Глубоко под землей, впотьмах Этой палицей Азраил Череп грешнику раскроил, Челюсть нижнюю раздробил; Приложил ко рту мертвеца Раскаленную печать И не мог твой отец кричать, И в морщинах его лица Закипели слезы ключом. Глядя на твоего отца, Раб его смеялся в раю: «Бай-ага, ты спал с лица, Я тебя не узнаю. Был ты первым гордецом, Чтил ты золото и ложь, Обернулся мертвецом И посмертно слезы льешь. Я при жизни был в аду, Больше в ад не попаду: Как в раю ты жил- ну что ж, Больше в рай не попадешь. Бай-ага, своей судьбой Поменялись мы с тобой». Ангел, слыша это, втройне Бая стал истязать сильней. То под палкою, то в огне Извивался триста дней, Словно рыба, твой отец, Пил расплавленный свинец; С виду стал похож на кебаб, Ссохся весь, почернел, ослаб И совсем лишился ума. Как ни бился Азраил, Как его ни скреб, ни палил, А не счистил с него клейма Всех его богомерзких дел. Тут с волосяным силком, Наконец, шайтан подоспел; И в силке волосяном Твой отец повис, как фазан, И расхохотался шайтан И понес его, хохоча, Далеко, далеко, далеко... В ад его зашвырнул сплеча Глубоко, глубоко, глубоко... Там огнем горит он, треща, И от адского палача Не уйти отцу твоему, И ему в огне и дыму Нелегко, нелегко, нелегко! Аллаяр! И ты чуть-чуть Не свернул на отцовский путь. Вспомни ночь, когда к тебе Я за подаяньем пришел. Вспомни, правнук мой, как тебе Легкий подвиг твой был тяжел. Думал я, что своих овец Больше прадеда любишь ты: Мол, не дам овец- и конец! И отказом погубишь ты Плоть свою' и душу свою И не будешь со мной в раю. Но- ты спасся, мой свет! Когда Без особенного труда Я овец твоих получил, Сам создатель доволен был». Свой велеречивый язык Утомив, пророк замолчал, И, не слыша пророка, в крик Ждавший чуда бай закричал: «О, хвала тебе и хвала И еще хвалы без числа За благие твои дела! Мой радетель, я. изнемог, Что же делать мне? Научи! Благодетель! Не исчезай !» и опять загудел пророк: «Я не все сказал. Замолчи! Не кричи, Неразумный бай! Аллаяр, лежащий в пыли! Повеленью бога внемли! о сокровищнице твоей До небес долетела весть. У тебя, златолюбец, есть То, что всех сокровищ ценней: Лебедь - белого белей. Гладь озерная светла, А над ней летит, как стрела, Лебедь-вольные крыла. Пери - милого милей. Если б ношей прелесть была Рук она бы не подняла, Шага бы ступить не могла. Соль - соленого солоней. С этой солью горечь сладка, Без нее и сладость горька, Без нее и радость-тоска. Солнце - светлого светлей: У других - сума, У тебя - казна, У других - зима) У тебя - весна, Роза-алого алей. У тебя есть дочь Гулаим, Светлого она светлей, Белого она белей, Алого она алей, Милого она милей, Всех сокровищ мира ценней. В рай простолюдина к себе Не побрезговал бог призвать, Преисполнясь к небу любви. Пастухова сына к себе, Чтоб гордыню свою попрать, Многогрешный бай, при зови. И, при звав Журына к себе, Ублажать его, почитать Должен ты и дети твои. Должен ты своего добра Для Журына не пожалеть, Шапку из седого бобра Должен ты на него надеть, Должен рядом с кошем своим Для Журына кош возвести, Должен дочь свою Гулаим К очагу его привести, Ни гроша калыма не взять Н Журына зятем назвать. Чем тебе твой пастух не зять, Чем угодник божий не сват? Что же, рад ты или не рад? Бог в раю судил этот брак. Если сам ты себе не враг, Не гордись, Аллаяр, смирись, Воле божией покорись, Дни твои продлятся тогда, Дивно расплодятся стада, Смертью, сладостною, как сон, Мирно завершатся года. Ангелами вознесен, Ты проснешься у нас в раю, Будешь ликовать, Пировать, С гуриями игры играть. Голубком счастливым порхать И свою Поджидать семью. И построит в раю Творец Для Журына и Гулаим Золотой дворец, Что резной ларец; Ты дождешься их, наконец. Будут слуги-ангелы им Угождать во веки веков, Н среди небесных цветов Для твоих безутешных вдов, Для твоих сыновУдалых голов Будет приуготован кров. Лучше выдай дочь, Не перечь, А не то-не уйдешь домой, Плачь-не плачь, Я встану, могуч, Выбью оба глаза долой, Вырву напрочь душу твою И швырну тебя прямо в ад, Где котлы кипят И костры горят, Грешники немолчно вопят; Я смолы тебе подолью И тебя оставлю в аду, Всю Твою Семью Перебью, В ад ее к тебе приведу!» Аллаяр без чувств лежал И почти совсем не дышал. Час прошел-глаза приоткрыл, Встал, шатаясь, несчастный бай, Застонал из последних сил: «Пощади, не убивай! Пусть берет... Я выдам дочь !» Нет ответа. Бай Аллаяр Помолился на мазар, Встал, кряхтя, и уехал прочь. Из могилы Журынтаз Вылезает на белый свет, Что есть силы Журынтаз Распевает на целый свет: «Я беру твою дочь, отец! Я-купец, А ты - продавец, Я - пророк, А ты-глупец! Спорь - не спорь. А боль - твоя. Хворь-твоя, А соль-моя, Роза алая-моя, Лебедь белая - моя, Веселись, отара моя! Гулаим - задаром моя! Прыгайте, овечки, в степи, Словно вы-кузнечики в степи: Дочь свою красавицу в дар Отдает мне бай Аллаяр!» Вот что пел плешивый Журын, Пусть плешивый, Нерадивый, Некрасивый, Да зато Хитроумный и счастливый Журын.

40 девушек - ПЕСНЯ ШЕСТАЯ Пронизало солнце листву, И упало солнце в траву Золотистое, как топаз, И растаял рассветный дым, И в тогай Капес невредим Возвратился Журынтаз. В эту ночь не ходил войной На загон сизогривый полк, Обошел тогай стороной Супостат по имени Волк. Сам себя хитрец Журынтаз В эту ночь от гибели спас; Все ему веселило взор, Ликовала душа его, Сердце прыгало выше гор; Увенчать свое торжество Порешил он тоем большим. И созвал Журынтаз гостей Всех окрестных птиц и зверей: Только злобным волкам cтeпным Не послал приглашенья он, Приготовил на зависть им Яства для угощенья он, И потом-не как байский раб, А как хан - принимал гостей, И хвалили гости кебаб, Не оставили и костей. А среди гостей дорогих Был один почетней других: Вороненка три дня подряд Мясом потчевал он из рук: «Клюв открой, дорогой мой брат, Ешь баранину, милый друг!» Долго длился веселый пир, Но пришел и ему конец, И погнал за горы Шагыр Жаурынтаз отару овец. Он пригнал отару туда, Где чиста, как слеза, вода, Где поит ручей Ак-булак Луговой шелковистый злак. Там лепечущая струя Разговор с пастухом вела, И в Хорезм на юг от ручья По долине дорога шла. И за часом тянулся час, И. глядел на юг Журынтаз, И была пастуху мила Песня влаги одна и та ж Про судьбу неведомо чью. На лугу поближе к ручью Журынтаз поставил шалаш. Как-то раз он загнал овец, И лежал, и глядел в ручей, Где дробился звездный венец Золотая краса ночей. Тут, наруша ход тишины, Долетел до его ушей Дальный грохот, тяжелый гром, Топот с южной стороны. Овцы в ужасе поднялись, Колыхнулась трава кругом; С Журынтазова шалаша, На внезапном ветру шурша, Пересохшие листья ввысь Мотыльковым роем взвились; Застонав, земля затряслась, Ак-булак замутился вдруг; И, вскочив, поглядел на юг Перепуганный Журынтаз: Превышая большой курган, Раздвигая звездную тьму, Словно кречет-великан, Всадник близился к нему, Что ни шаг, то путь дневной Смаху брал скакун гнедой; Подымались выше звезд Четырьмя столбами огня Искры из-под копыт коня: Чудо-конь! Исполинский рост, Словно туча волнистый хвост, Уши-ножницы, Грива-ночь, Изумрудные глаза Полыхающая гроза. Овцы с шумом кину лись прочь; Конь на луг прилетел, горяч И стремителен, как стрела, И со звуком: «гардж! гардж!» Грыз железные удила. Журынтаз тогда поглядел На того, кто в седле сидел. Словно свечи, у него В темноте сверкали зрачки, Были плечи у него, Как ворота, широки, И как Молоты-кулаки; Угодив под такой. кулак, Сваей в землю вошел бы враг. Если б этим батыром гнев Завладел хоть на краткий срок, Словно мышь, аравийский лев, Прячась, рыл бы сухой песок; Сталь дамасская, потускнев, Хрупкой стала бы, как стекло, И железо бы, потемнев, Снегом тающим потекло; Горы этот батыр бы мог, Разметав, стереть в порошок; Пот, со лба его побежав, Мог бы адский огонь залить, Жажду мучимых утолить. Был он мощен и величав, Смуглолиц и сероглаз, Он касался небес копьем, Драгоценный панцырь на нем Семицветным играл огнем. Пошатнулся Журынтаз, В землю черную, точно кол, От испуга чуть не вошел. Сердце этого бедняка Ледяная сжала тоска; Зарыдал он - ни дать ни взять Как в степи верблюдица-мать, Потерявшая сосунка. Но увидел пастух, что зла Не желает ему батыр Н что ясность его чела Обещает надежный мир; Что батыр, хоть и велик, Взором светел и не суров, Что пригож его смуглый лик, Словно солнце средь облаков, Н что этот лик золотой Дышит кроткою добротой. Заприметив это, пастух Слезы стер со щек рукавом, Перевел, успокоясь, дух; Поклонился в пояс потом, Великана мощную длань Подержал в обеих руках И сказал, пересилив страх: «Да прольются дожди на твои луга, Да плодится твой скот, о батыр-ага! Как велишь называть-величать тебя? Славы едешь искать иль карать врага? Не прогневайся, молви, куда с копьем И висящим на крепкой цепи мечом И откуда, воитель, ты держишь путь На коне удалом, скакуне гнедом? Сталь-Убийцу с собой для чего ты взял? Лук С собой исфаганской работы взял? Вместе с луком тугим - эти сорок стрел Ты с собой для войны иль охоты взял? Что за подвиг замыслил ты? Может быть, Хочешь бая какого-нибудь убить? Конь твой статен, как девушка, смел, как лев, Жаль камчою такого красавца бить. Раз уж ты посетил этот тихий край, Я прошу: черногривому отдых дай. Мой шалаш-твой шалаш. Отдохни, поспи Я зарежу овцу, приготовлю чай. Много сеч ты украсил своей броней. Я бесследно пройду по стране родной. Кто ты, храбрый? Утешь меня, дай ответ, Не лишай меня гостя, побудь со мной!» Тут приезжий сошел с коня И, поводья держа в руках, Молвил: «Что ж, послушай меня, Лжи не будет в моих словах. О своем недуге поведу я речь. Я и вправду слышал скрежет многих сеч. Прежде чем пуститься за любимой в путь, Закалил я снова свой булатный меч. Я коня пшеницей год кормил из рук, Выкосил на сено заповедный луг. Лучший оружейник для меця ковал День и ночь три года этот гибкий лук, Упражнял я храбрость, разум свой растил, Лил я пот ручьями, не жалел я сил, Утром я покинул свой предел родной, Путь подугодичный за день совершил. Мой хранитель верный - Растами-Достан, Я-Хорезма житель-прибыл в Туркестан, Потому что сердцем я в Саркоп стремлюсь, Дал мне мой родитель имя Арыслан. Вещего до гроба не забуду сна, Снилась мне однажды девушка-луна. Во враждебном стане яркие костры, Мнилось мне, погасли, чуть взошла она. Сорок дев покорно шли за нею вслед, И сверкал, играя, камень-самоцвет у моей небесной пери на челе. Было ей не больше чем пятнадцать лет. я с тех пор на свете как во сне живу, Изнываю, чахну, милую зову. Так верблюд, от жажды гибнущий в степи, О воде студеной грезит наяву. Я песков бескрайных пересек простор, Много снегоглавых миновал я гор. О пастух, подаЙ мне весть о Гулаим! Слезы нетерпенья мой туманят взор. Укажи дорогу в розовыи приют, Где во славу пери соловьи поют. Проводи страдальца в город Гулаим, Золотом по-шахски награжу за труд !» Так от холода Журынтаз Не дрожал, как от этих слов. Хочет золота Журынтаз, Потому что и хлеб, и кров, И довольство, И тепло Принести бы оно могло; Но стоит пред взором его Луноликая Гулаим; И, пронзив его существо Лезвием своим ледяным, Ревность душу ему язвит, И бледнеет он, потрясен, И притворно смеется он, Весь трясется и говорит: «Меня прельщаешь ласкою, не казной. Езжай, батыр, пожалуйста, вслед за мной. Живет в Саркопе-городе Гулаим. Она, батыр, доводится мне женой. у старой сбились волосы, что кошма. Страшна горбунья бедная, что чума. Порадуй неумытую, пожалей! Она, к несчастью, выжила из ума! Не легкая, батыр-ага, ноша-честь. Один цветок и в засуху должен цвесть. Лишь лучшее и Худшее чтит молва. На каждого пескарика-щука есть. Тебе, видать, шайтанова снилась дочь. Сам бог ко мне привел тебя в эту ночь. Бери жену без выкупа, мой батыр, Хоть беден я, но ближнему рад помочь». Простодушный Арыслан Неспособен был на обман, И не думал; чтоб кто-нибудь Пожелал его обмануть. Журынтаза хитрую ложь Он за чистую правду счел. На рычанье льва был похож Стон его, огласивший дол. Меч он выхватил из. ножон, Чтоб мечом себя поразить, За копье ухватился он, Чтоб копьем себе грудь пронзить; Но тогда родная страна Хорезмийцу вспомнилась вдруг. Ноги вставил он в стремена, Повернул гнедого на юг И пустился в обратный путь, Свесив голову на грудь. Землю топот копыт потряс, И растаял в тишине, И остался Журынтаз С овцами наедине. Летом по зеленым лугам, А зимой - по белым снегам Он скитался из края в край. Был все тот же халат на нем, Тот же вытертый малахай. Время шло своим чередом, День сменялся новым днем, Новый день сменялся другим. Журынтаз мечтал об одном: О женитьбе на Гулаим.

40 девушек - ПЕСНЯ ПЯТАЯ То, что было давным-давно, То и сплыло давным-давно, Да и то, что было потом, Поросло седым. ковылем. По-над степью летает пыль, Покрывает седой ковыль. Обошли мы всю степь кругом, Быль нашли мы под ковылем. Эту быль мы теперь споем. Эй, друзья, послушайте нас! Поздним вечером Журынтаз Поскакал на палке верхом. Страстью, этим бичом сердец, К недоступной цели гоним, Он, безумец, трехсот овец Предоставил себе самим. Овцам страшно: Пастух исчез! Блеют овцы: "Где Журынтаз?" Пала ночь на тогай Капес, Подошел двенадцатый час, Вой далекий овец потряс. Раздаваясь, точно труба, Приближаясь, точно судьба, В их сердцах отдавался он. И слилось в беспрерывный стон Их блеяние, И в загон, Точно в город орда врагов, Точно вихрь, Двенадцать волков Ворвались и начали той. Неминучей смерти петлей Бедным овцам горло стянув, Опьянели, крови хлебнув, Острозубые мясники. Тех тащили за курдюки, Этих-за ноги; А иных Оставляли волки в живых: Мол, зарезать успеем их, А пока пускай поглядят На страданья своих ягнят! Хочет волк с овцой поиграть Прочь сдирает шкуру с овцы. Надоело шкуру сдирать Кость овечью дробят резцы. Как в бою человечья кровь Из-под острых мечей течет, Так в овраги овечья кровь, Словно бурный ручей, течет. Вот уж начал восток светлеть. Из трехсот перерезав треть, С лап слизав кровавую грязь, Волчья стая в степь унеслась. На вторые сутки в тогай Возвратился Журынтаз. Как врагом разоренный край, Простирался пред ним загон. И без памяти целый час Пролежал у загона он. Словно под острием ножа, Он лежал в пыли, не дыша; Через час, тоскливо жужжа, Возвратилась муха-душа. Бледножелтый, словно мертвец, Журынтаз глаза приоткрыл И пошел из последних сил Уцелевших считать овец. Насчитал он двести голов И, рыдая, проклял волков. Слезы, падавшие из глаз, Расшибались о камни в прах, Будто нитка разорвалась Крупных бус у него в глазах. К сердцу посох прижал Журын, К небесам устремляя взор; Застонал он, как ни один Не стонал пастух до тех пор: "Tы посох мне дал, но лишил меня крыл, У бая на службе меня изнурил... Влюбленного-ныне казнишь, так скажи, Зачем ты мужчиной меня сотворил? Ты, боже, на слезы мои не глядел, Ты, боже, молений моих не хотел; Я славил и денно и нощно тебя, А ты и козленка не дал мне в удел. Не в силах я множества бед побороть: Твой ветер в степях иссушил мою плоть. Но можно ли так человека терзать? Ты слишком суров и ревнив, мой господь! Когда я свой стан распрямил, наконец, И двинулся в ПУТЬ,-что ты сделал, творец! Тебе не жена, не сестра Гулаим, Зачем ты волков натравил на овец? А все-таки был я на Миуели! Сойди же на жесткое лоно земли, Скорбящую душу возьми у меня И плоть мою молнией испепели!" Небеса не отозвались. И рыдал он, уставясь ввысь, А у ног его разлилось И плескалось озеро слез. К пастуху тогда подошел Уцелевших овец посол, Тяжело страдавший от ран Круторогий белый баран, И проблеял, рога склоня: "О Журын! Послушай меня! За пять лет впервые ты покинул нас, В страшный час полночный от волков не спас. Жалобу отары я тебе принес, Нас любил ты прежде и как должно пас. Ты в тот день лишился сякого стыда И поторопился нас пригнать сюда. Голодны мы были. Накормила нас Горькою отравой черная беда. Волки не щадили,-слышиш ли, пастух? Ни ягнят молочных, ни овец-старух. И одна овечка кое-что тебе Передать велела, испуская дух. Так она сказала: "Мне спасенья нет. Если ты за мною не умрешь вослед, Бедному Журыну, увидав его, Мой чистосердечный передай привет. Жаркою любовью ум его объят, И в моей кончине он не виноват, Виноваты волки. Но за кровь мою С пастуха за гробом взыщут во сто крат. Я покину скоро наш загон земной И Журына буду ждать в стране иной; Грех его забуду, кровь ему прощу, Если назовет он Гулаим женой. А не назовет он Гу лаим женой Мертвый, он заплачет кровью предо мной, Не прощу вовеки, за ноги схвачу, Потащу Журына по стране иной". Нет овцы скончалась, кровью изошла… Ты ходил на остров. Как твои дела? Твой ответ я должен овцам сообщить. Отпусти скорее скромного посла". Журынтаз - великий хитрец Кинул взор на своих овец. В рот ему глядели они По своей святой простоте, И его жалели они По своей большой доброте. И вздыхали овцы кругом, И залился он соловьем: Я сирота. Ростом я мал, Телом худ. Скорбь и любовь Душу мою Так и рвут. У Гулаим Слезы я лил, Вас лишен, По Гулаим, Овцы мои, Плачу тут. Долго я шел, Шел и горел, Как в огне, И, наконец, Стала видна Крепость мне. Глянул я вверх Пери моя Ждет меня, Машет рукой, Плачет, стоит На стене. Вышла ко мне Пери моя, В сад ввела, Белой рукой Шею мою Обвила. Я и не знал, Овцы мои, Что любим Той, чье лицо Лунный цветок, Стан - стрела. Овцы мои! Целую ночь Был я там, Мед и вино Сладостных нет Пил я там, С полным любви Сердцем живым Розы роз Полное сил Сердце свое Слил я там. я говорю: "Овцы- одни, Мне пора!" А Гулаим: "Не уходи До утра!" Был я в плену И опоздал. Сердце, плачь! Бедный Журын Зря от любви Ждал добра". Так бессовестный этот лжец Одурачил своих овец; Овцы ложь за правду почли И, утешась, пастись пошли. Журынтаз их мертвых сестер По загону стал собирать, В тень сносить и шкуры сдирать. Ловкий был Журын шкуродер: Он успел до поры ночной Ободрать их всех до одной. Предоставив отдых рукам, Он работу задал уму. Смолк давно уже птичий гам. Овцы спали. И здесь, и там Безмятежно спалось кустам, Травам и цветам, И стрекозам, И мотылькам, И пустыне, И небесам, Журынтазу одному После двух бессонных ночей Не спалось во вселенной всей. Думу трудную думал он: Треть отары-большой урон, И грядущее без прикрае Рисовал себе Журынтаз. Как воспримет такой удар Страшный в гневе бай Аллаяр? "Раб! Шайтан!-раскричится бай, Что ты делал, когда в тогай Волки резать овец пришли?" Плачь не плачь, моли не моли, Он убьет, не боясь греха, Беззащитного пастуха. Как тут быть? Как беду избыть? Как тут горю пособить? Ерзал, ерзал Журынтаз, Головою долго тряс; И она от черных дум Разболелась у него, Не пришло ему на ум Ровным счетом ничего. Тут на посох свой невзначай Он в отчаянии взглянул, Взял его и в землю воткнул, На него надел малахай. И, крича: "А ну, давай, Ну давай поборемся, бай!" Стал он гнуть и душить его, Стал на землю валить его; А когда на землю свалил, Порешил он добить его; А когда он его добил, Он и сам свалился без сил. Полежал немного и сел, Посидел и думать стал. Думал, думал: как тут быть? Как такую беду избыть? Думал так, что думать устал, Как ни думал - все толку нет. Посох поднял: "А ну, сосед, Будем вместе держать совет: Как получше Мне поступить, Чтобы себя Не погубить?" Ждал он, ждал, но посох-сосед Слово не проронил в ответ. Bстал, сердясь, пастух и пошел, Углубился в тогай Капес И уперся в древесный ствол. И на дерево это влез, Влез на дерево, Сел на сук. А листва Шуршит вокруг, А вверху Высока звезда, А внизуЗемля тверда. Что-то запищало вдруг: Чуть не выпал у самых рук Вороненок из гнезда. Вороненку Журынтаз Рассказал про свою беду. "Близок, близок мой смертный час. Где я спрячусь? Куда пойду?" По гнезду запрыгал птенец: "Ай, Журын, какой ты глупец!" Засмеялся птенец в гнезде Где ты спрячешься? Да нигде! я тебе помогу в беде; Завтра страхам твоим конец. Как пригонишь своих овец И от глаз вечерняя тень Скроет их следы на земле, Опояшься белым, надень Саван или лучше малле, Плешь предательскую чалмой Постарательнее прикрой, Длинный посох возьми с собой И в пророка преобразись. Путник встретится-притаись, К баю Аллаяру ступай, И пускай бережется бай! Ночевать в кибитке один Будет завтра твой господин. Тихо-тихо, словно ты дух, Тихо к спящему подкрадись, Но, смотри, не проговорись, Что, мол, ты не дух, а пастух, И еще плешивый притом. Если ты наделен умом, Без меня придумаешь сам, Как тебе поступить потом. И не нам, Ничтожным птенцам, Поучать таких мудрецов, Не к лицу и вам, Мудрецам, Брать уроки у нас, птенцов. Не грусти, пастух, Не скучай И не плачь. А теперь:"- прощай !" Спал давно уже весь тогай, Мирно спали двести овец, Спал спокойно Журын-хитрец. Спали чутким птичьим сном Все жильцы древесных вершин, Вороненок не спал один. Все плясал он в гнезде своем И смеялся, потому Что мерещилась ему Плешь блестящая с золотой Отражавшейся в ней звездой. Ночь прошла. Заря привела Ослепительно яркий день, Утомительно жаркий день, Но и он догорел дотла. С хитрым помыслом на уме Журынтаз - в огромной чалме, Подбирая полы малле, Крался в душу вечерней мгле. Жаль: преданья не говорят, Где добыл он этот наряд, Но в кибитку бая тайком Он пробрался именно в нем. День давным-давно потух. Стихло все. Полночный петух Прокричал уже вдалеке, Но еще не схлынул жар. Растянувшись на сквозняке, Именитый бай Аллаяр, Сбросив пышный груз одеял, Крепко спал. А над ним стоял И дрожал с головы до ног Вслушивающийся в храп его Жалкий, загнанный раб его, Облаченный в чалме пророк. Встрепенулся Журынтаз, Оглянулся Журынтаз, Оторопь превозмог, Рассчитал прыжок, Навалился баю на грудь! Рад бы тот его боднуть Да за горло схвачен рукой; Не боднуть его, так лягнуть Да придавлен к земле ногой; Не лягнуть его, так стряхнуть, Не стряхнуть, так вздохнуть чуть-чуть, Каплю воздуху бы глотнуть, Веки тяжкие разомкнуть... Без сознания бай лежал. И тогда Журынтаз чуть-чуть Пальцы твердые разжал, Аллаяру дал отдохнуть. Аллаяр глаза приоткрыл, Глянул из-за тяжелых век И, чалму разглядев, спросил: "Кто ты, если не человек?" Журынтаз промолчал - и пять, Твердых пальцев стиснул опять, И опять Аллаяр затих. Упражняя пальцы свои, То сжимая пальцы свои, То слегка разжимая их, Журынтаз принудил на треть Бая в поясе похудеть; А когда перешло за треть, Должен был пророк посмотреть Не пора ли баю в мазар? Бай, однако, был еще жив. Отдохиуть ему разрешив, Журынтаз воззвал: "Аллаяр! Эй, послушай, бай Аллаяр! Я твой прадед, бай Аллаяр, Я теперь большой пророк. Приближается твой срок, Скоро кончится твой базар! Вижу я твой каждый порок: Грешен ты, хоть годами стар, Лень тебе молитвы читать, Некогда святых почитать; Предкам в бороду ты плюешь, Сам как следует ешь и пьешь, А другим огрызка не дашь, А другим - дырявый шалаш; Ты всегда был скуп, Аллаяр; В небесах у нас говорят, Что от стад своих и отар Ты зажиливаешь зякат. Кровь ты пьешь у людей из жил, Душу ты мою иссушил; Ты-богач, ты жил не тужил И гордился своим скотом, Но родился таким скотом, Что заставил пророка ждать Подаяния у дверей Должен предок твой голодать В небесах по вине твоей. Долго, бычья ты голова, Попирал ты мои права Для себя мою часть берег И дождался: пришел пророк, А пророку велел господь В пору сна тебя побороть, Уничтожить твою семью, Сокрушить кибитку твою, Все твои стада погубить, Все твои сундуки разбить, А тебя самого - убить. И сейчас я тебя убью!" Журынтаз тут посох занес. И, подобно тому, как пес Вдруг слабеет, перебесясь, Аллаяр совсем ослабел. И лицо его, словно мел, Побелело, перекосясь, Каясь, бай сам себя корил, Заикаясь, бай говорил: "Грешен я, святой пророк, На могилы ходить мне лень; Хоть молитвы идут мне впрок, Но молюсь я не каждый день. Мне мой скот четырех родов Блaгодати самой милей. В жертву я принести готов Что захочешь-душе твоей. Перейдя через Ак-Дарью, Разыщи отару мою И возьми себе, мой отец, Из отары десять овец". И, услышав это, пророк В cтpaшнoм гневе ногою в бок Аллаяра, точно коня, Во всю мочь ударил, браня: "Будь ты проклят, бай Аллаяр! Я тебе не Журын-овчар, Чтоб насмешки твои терпеть! Ты уже от смерти на пядь, Шутки брось, не торгуйся впредь, Перестань меня раздражать! В рай мне нужно к утру поспеть, Ибо ждет известья господь: Уж не впал ли я, часом, в грех, Не забыл ли я расколоть Череп твой, как пустой орех? Время нам учинить расчет. Если ты, гордец и скупец, Уделишь мне сотню овец Из числа, что Журын пасет, Из-под ложечки у тебя Я не выну мухи-души, И, свое потомство любя, При готовлю в райской тиши Для тебя шатер попышней И красавицу понежней. Я добром прошу тебя: дай, Дай овец и увидишь рай, А не то - на себя пеняй. Что ты скажешь на это, бай?" Бай не мог рукой шевельнуть, Головы не мог повернуть, И для вздоха мало ему Проходило воздуха в грудь, Очень плохо стало ему, Гром железный стоял в ушах, Затвердев, язык пересох, и какой-то красный горох, Словно град, запрыгал в глазах, Сердце сплющилось, как в тисках, И, как червь, точил его страх. Хриплым голосом, сам не свой, Бай сказал: "Отец пресвятой, Благостыней твоей клянусь, Я отныне бога боюсь, От гордыни я отрекусь, Только ты не мучь, не души, Не лишай ты меня души, Не кроши ты моих костей, Загустевшей крови не лей. Грабь меня, пресвятой отец, В жертву я приношу овец, Можешь взять сто голов из тех, Что пасет плешивый Журын". Встал счастливый хитрец Журын: "Я прощаю тебе твой грех, Мир отныне дому сему. К пастуху пойду твоему, Приношенье твое приму, Но, гляди, не греши вперед! Если ж кто-нибудь скажет мне, Что скорбит по твоей вине Твой пастух сирота Журын; Если мой возлюбленный сын, Мой Журын, В сравнении с кем Ты не бай, а базарный тать, И которого, между тем, Ты дерзнул плешивым назвать, Будет плакать, от горя нем; Если ты еще хоть разок Палкой примешься бить его Или станешь бранить его, Я вернусь, не будь я пророк, И тебя уже не прощу, На коне к тебе прискачу , На тебя огонь напущу, Запалю тебя, как свечу, А потом конем растопчу! Без души останешься, бай! Задержался я здесь. Прощай!" Глянул бай - а пророка нет. И пока не настал рассвет, Бай сидел, глядел в пустоту, Разобраться ни в чем не мог, С головы до пят был в поту, Хоть прохладный дул ветерок. Вдруг об овцах подумал бай: Гонит прадед проклятый в рай Сто жирнокурдючных овец, Через всю небесную ширь Тонкорунных, тучных овец. Аллаяра желчный пузырь Скупость начала раздувать, Желчь пошла хлестать через край; А как стала желчь подступать Аллаяру к самым глазам, Пожелтел он, точно шафран, На глаза ему пал туман, И без чувств повалился бай, Как больной столбняком баран.

40 девушек - ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ Стародавний сказ Про запас И на этот раз Есть у нас. Эй, друзья, отворите слух! Жил да был на свете пастух, Жил да был пастух Журынтаз. Как стручок, он был с виду сух, Некрасив он был и плешив, Да зато - хитер и смышлен. В горькой бедности жизнь про жив, Пас овец Аллаяра он. Бай не жаловал пастуха, И ни кошки, ни петуха Не имел бедняк Журынтаз. Староват Был на нем халат, Дыроват И коротковат, И не мог Журынтаз До колен его дотянуть. Что ни час, То из глаз Соль бежала ему на грудь. Хоть и был Журынтаз таким, Как поведали мы о нем, Но и он был тоской томим По красавице Гулаим; И его палючим огнем Жгла мучительница-любовь; И ему, своему рабу, Приложила печать ко лбу Повелительница-любовь; И в его простое питье Подмешала зелье свое Отравительница-любовь; И, внезапная, как чума, И его лишила ума Похитительница-любовь; И пред ним во сне, что ни ночь, Проплывала байская дочь. Возмутительница-любовь И ему отравила кровь. В руки длинный посох свой, Как дутар, он брал порой, Издавая протяжный вой, Помогал себе игрой. Струн хоть не было-так что ж? Видно, был дутар хорош, И без этого кругом Степь ходила ходуном. Он все ногти сбил, сбил, Он - по палке: раз! раз! Посреди степи вопил, Как безумный, Журынтаз: "Влачу Я сиротскую долю свою Вдали от тебя в этом голом краю. В безлюдной степи я не сплю по ночам. Внемли, Гулаим, своему соловью! Пять лет я тружусь для отца твоего И старею в блеске лица твоего. Я выбрал тебя, и теперь ты должна Влюбиться в Журына, певца твоего!" и не выдержал, наконец, Обезумевший Журынтаз И погнал к загону овец В недозволенно ранний час. Как спровадил овец в загон, Снял рванье свое с плеч долой, Снял - и вооружился он Бечевой И большой иглой, Стал халат свой рвать и кромсать, Пыль над ним стояла столбом, Полы он обкарнал на пядь, Рукава окромсал ножом, Приметал пятьдесят заплат. Вкривь. да вкось, Да как-нибудь, Починил и надел халат И, любовью руководим, Потянулся в далекий путь За красавицей Гулаим. Журынтаза, как белена, Отравила любовь. Он был, Мнилось, полон великих сил. Он в арабского скакуна Посох свой преобразил; Переполненный через край Хмелем неизъяснимых грез, Свой засаленный малахай Журынтаз, как сокола, нес. И казался ему борзой Быстрой, словно ветер степной, Головастый, полуслепой Позади плетущийся пес. Дивно преобразился мир. На неслыханные дела С грозным кличем: "Алла! Алла!" Поспешал Журынтаз-батыр. Он не помнил, кто он такой, Он хлестал свой посох камчой; С гордо поднятой головой Он бежал по степи глухой. Кровь хлестала из ног его. Рок согнуть бы не мог его. Зной, и тот не отвлек его От безумных дорог его. День за ночью и ночь за днем Словно мимо него прошли. Журынтаз на палке верхом Прискакал на Миуели. За крепостной Крепкой стеной День-деньской Продолжался той. Как среди степей молодой Статный конь арабских кровей Веселится, освободясь От узды золотой своей, Так, безудержу веселясь, Целый день на Миуели Гулаим провела вдали От волнений, скорбей и зла. За стрелой Летела стрела, Раздавалось ржанье коней, Стук мечей И посвист камчей. Шел потешный бой С утра, За потешным боем - игра, Отдых, Пиршество И-без ссор Тихий дружеский разговор: В этот вечно мирный затвор Никогда не входил раздор. Рассыпавшийся, как жемчуг, Звонкий смех сорока подруг, Струн сереброголосый звук, Пенье слушала Гулаим. А когда вечерняя мгла На счастливый остров сошла, Меду скушала Гулаим, Над широким ложем своим Белую кошму подняла, Отдыхать-почивать легла. И дыхание Гулаим Золотилось в лучах луны И светилось в лучах луны, Словно благоуханный дым, Покидая уста ее. И тогда красота ее До того луну довела, Что в слезах, от злости бела, Раньше срока луна зашла. Гулаим тревожно спала. Тяжело вздыхала она, И вздымалась грудь, как волна; Сердце прядало, трепеща, Словно пойманный соловей; И дрожали ее плеча; И на шее снега белей Жилка билась, как мотылек, Что на пламени крылья сжег. Этой ночью приснился ей Арыслан, батыр-исполин, Золотого Хорезма сын, За которым народ родной Был поистине в те года Как за каменною стеной. Этот робости никогда Не изведавший Арыслан, Этот воин, цепью стальной Опоясывавший свой стан, Эта гордость славы земной, Этот лев над львами всех стран. Арыслан, и никто иной, В искрометной своей броне Гулаим явился во сне. Журынтаз В этот самый час Подбежал к высокой стене, За которою Гулаим Предавалась грезам ночным. Он в безумии совершил То, о чем, не имея крыл, И помыслить не мог вовек: На бегу халат распахнул Через стену перемахнул Этот бешеный человек! Перед спящей Гулаим Он упал, как саранча. Лицезрящий Гулаим Журынтаз рыдал, бормоча: "Твой батыр приехал! Смерть твоим врагам! Стала ты, как пери, к десяти годам, С той поры я рыщу на коне гнедом По немым пустыням, шумным городам. Я искал по свету розу-Гулаим, Плачь, батыр, и сетуй! Розу-Гулаим Разбудить не можешь... Покажи лицо, Подари мне эту розу, Гулаим! Спишь, подняв над ложем белую кошму, Льнет прохладный ветер к ложу твоему. Пробудись и выйди, молви что-нибудь, Сильною рукою стан твой обниму. Мчатся врассыпную орды от меня, Чуть моя литая заблестит броня. Ждешь батыра? Вот он! Сокола прими, Привяжи скорее моего коня! Пусть мой жар сердечный превратится в лед, Если сна любимой зов мой не прервет! Голодом томимый, заклинаю: встань! Жаждою палимый, жду твоих щедрот!" "Встань!" Воскдикнул Журынтаз. Приоткрыла очи она: Пронизала, пробудясь, Тьму глубокой ночи она Взором, словно лучом двойным. Но была черноты черней Ночь, клубившаяся пред ней: Остроглазая Гулаим Не могла разглядеть лица Неизвестного пришлеца И подумала: "Это он, Это длится еще мой сон". На подушку облокотясь, Тщетно вглядываясь во тьму, Говорит она, обратясь К посетителю своему: "Кто ты, нарушивший мой сладостный сон? Ветром ли, бурей ли в мой сад занесен? Что же ты прячешься? Смутил меня твой Страстный, томительный, пронзительный стон. Если, примчавшийся на быстром коне, Ты мой возлюбленный, приснившийся мне, Сердцем возрадуйся! Не он- так беги, Или по собственной погибнешь вине. Воин, приснившийся В полночной тиши, Слезы горючие мои осуши! Если же родина твоя не Хорезм, Быть тебе, дерзкому, без мухи-души. Разве не жаль тебе моей красоты? Косы ли черные мои не густы? Если бы истинно ты был Арыслан, Ты бы не прятался, не медлил бы ты". И тогда, приблизясь на шаг, Журынтаз ответил ей так": "Батыр, чей конь могуч и бронь светла, Кому во сне ты сердце отдала-я, Кого звала, за кем покорно шла вслед, Кого ты за руки во сне брала-я. Без отдыха из золотой страны нес Мой конь меня по сумрачной стране слез. Встань, соловья-скитальца не гони прочь, Избранница моя и госпожа роз. Письмо, наверное, прочла мое ты, И приготовила для нас жилье ты. Скажи: привяжешь ли коня? Устал конь. Прервешь ли сладостное забытье ты? Как можешь ты батыра заставлять ждать, На страстный мой призыв не пожелать встать? Я жду тебя. Довольно спать! Не то мне Придется быстрого коня погнать вспять". Роза, встанъ, приди... В плену Этих слов, она поднялась: Лживой речью, поверив сну, Очарована, поднялась Околдована, поднялась, Ни жива и ни мертва Опустила кошму сперва; К очагу потом подошла, Изгибаясь, как лоза, В очаге огонь развела. И светились ее глаза, Лоб ее сверкал белизной, И неторопливой змеей По плечам скользила коса. Шелком и тяжелой парчой Свой высокий стан облекла, В руку правую - золотой Гулаим гребешок взяла, Косу, хлынувшую рекой, Расчесала и заплела, Левой - зеркальце пред себой, Зарумянившись, подняла; Поправляя здесь и там, Оглядела свой наряд, Повязала белый плат Кончиками к небесам И, потупив скромно взгляд, Из кибитки вышла в сад. Тут, медлительно приподняв Стрелы длинных ресниц, она Закричала, чуть не упав, Застонала, потрясена. Перед ней стоял Журынтаз. Плешь блестела, как медный таз. С плеч егo свисало рванье. Посинели губы его, И стучали зубы его. Алчный взор он вперял в нее. Гулаим, вскипев, Не знала, куда Деть свой гнев. Дрожа от стыда, Позвала она сорок дев. И забился, точно сазан, Жгучим ужасом обуян, Мигом связанный Журынтаз. Этот ужас его и спас, В явь из мира сна возвратив, Спавший ум его разбудив. Гулаим сказала потом, Наклонясь над своим рабом: "Журынтаз! Эй, Журынтаз! Отвечай скорей, Журынтаз, Что ты хочешь? Всю степь кругом Кровью, как дождем, оросить, И обрубком лежать в земле Или в тесной висеть петле, Превратившись в воронью сыть? Ну-ка, подлый, скажи-ка мне, Как ты смел в этот час ночной Без приказа прийти ко мне И смеяться надо мной?" Руку приложив К груди, Он взмолился к ней: "Пощади! Пощади меня, Гулаим! Разве ты уже не ханым, Чтобы я, пастух простой, Смел смеяться над тобой? Беден я, и слаб, и сир, Я ни в чем не виноват. Если б не Арыслан-батыр, Не попал бы я в этот сад! Развязать меня повели!" "Развязать!" Сказала она. "Разреши подняться с земли!" "Можешь встать!"Сказала она. "Рассказать ли, зачем и как Прибыл я?" Спросил Журынтаз. И она дала ему знак, Чтобы начал он свой рассказ. Журынтаз, расхрабрясь, опять Начал с правдою ложь сплетать: "Много Я бродил по стране, Пас овец отца твоего. Что дало пастушество мне? Кроме бедности - ничего. Я скитался из края в край, Ничего не ждал от небес, И пригнал я овец в тогай По названию Капес. Вечер был, погас небосклон, Я загнал отару в загон, Стал чинить у костра халат. Слышу - конь заржал вдалеке. И копыта его стучат; Едет с соколом на руке В золотой броне великан, И его исполинский стан Опоясан цепью тройной. Поровнялся батыр со мной И сказал мне: "Я Арыслан. Я держу из Хорезма путь. Разреши мне здесь отдохнуть". "Что ж, садись!"- Он сошел с коня, Братски за руку взял меня, Рядом сел и уставил взор На пылающий мой костер. Не могу его доброты, Красоты его описать, Но скажу тебе: только ты, Только ты ему и под стать! Он промолвил: "Мой друг Журын! Я попал в большую беду: В Гулаим влюбился я. Золотого Хорезма сын, Не спугнув соловья в саду, В дальнцй путь устремился я. У стремился я в трудный путь, Чтоб хоть раз на нее взглянуть, Чтоб хоть раз на короткий миг Мне блеснул ее лунный лик, Хоть словечко ее одно У слыхать от нее самой, А потом... Не все ли равно, Что случится потом со мной? Проводи кратчайшей тропой К этой дивной пери меня, Слиток дам тебе золотой Больше, чем голова коня!" Небо я возблагодарил, Арыслана восславил я, По степи, не жалея сил, Много пугал расставил я, Защитив от зверей ночных Дорогих овечек своих. И меня батыр посадил На коня позади седла; Удила скакун закусил; Словно буря нас понесла; Вдаль посмотришь-холмы вдали, Минет миг-позади холмы. О полночи Миуели, Наконец, увидали мы. Ждали, ждали мы у твоих Неотворчивых ворот, Звали, звали мы часовых, Ждем, зовем, а никто не идет. Рассердясь, батыр сгоряча Как хлестнет скакуна камчой! У него камча-всем камчам камча! Ты не видывала такой. Взял могучий скакун разбег, Перенес во единый дух Через стену двух человек, Ты подумай только: двух! Конь на славу! Конь - огонь! Опустился на землю конь Задрожала земля кругом! "Встань!"-молил Арысл~н тебя, Слезы лил Арыслан, скорбя, Но спала ты глубоким сном. Долго не отзывалась ты, С ложа не подымалась ты, О зачем, о зачем над ним Издевалась ты, Гулаим! Почему задержалась ты И не поспешила на зов? Он обиды стерпеть не мог, Он коня камчой обжег, Взвился к небу-и был таков. А меня он оставил тут, Позабыв заплатить за труд". И В своем зеленом саду Разрыдалась Гулаим, Застонала, как в бреду, Заметалась Гулаим. Сжала сердце ее печаль И склонилась девушка ниц, Слезы крупные, как хрусталь, Побежали с ее ресниц. И при виде столь тяжких мук Сорок верных ее подруг Стали руки себе ломать, Стали быстрых коней седлать. Затянули сорок подпруг, И сказали сорок подруг: "О сестра, не плачь! ничего!.. Мы в степи догоним его!" "Нет, не надо!"-шепнула им, Приподняв лицо, Гулаим И слезам запретила течь. И ее певучая речь, Успокоенно зазвучав, Полилась, как ручей меж трав. "Уехал любимый. Что будет со мной? Нам не были в тягость ни стужа, ни зной. Мы горя не знали, мы были дружны, И я не скучала за этой стеной. Следы его ног отыщу я в саду, Целуя их, грудью к земле припаду. Зачем он заставил заплакать меня? Зачем он привез мне в подарок беду? Безумные вы, расседлайте коней, Подумайте, сестры, о чести моей. Просить возвратиться назад- и кого? Мужчину! Да я умерла бы скорей! Я верю в счастливую долю мою. Потешимся вволю в родимом краю, А там поглядим, далеко ли Хорезм, Отыщем кибитку - мне ведомо чью! и знаю, кому справедливый упрек Я брошу в лицо. О подруги, как мог, Как мог он в саду не дождаться меня И сердце мое потоптать, как цветок! Ступайте же: кони стоят под седлом. А завтра мы с первым рассветным лучом Проснемся, и-если желаете-той Не старый продолжим, а новый начнем". Обратились к ней сорок дев: "Что же делать нам с пастухом?" На плешивого поглядев, Уголками губ - чуть-чуть Улыбнулась Гулаим, усмехнулась Гулаим: Отгадала, умница, суть Чувств его и сердечных мук И его пожалела вдруг. "Отпустить! - сказала. Пускай Возвратится Журын в тогай К дорогим овечкам своим!" Принесла ключи Гулаим, Рядом с ним до ворот дошла, Отомкнула пред ним замок, Улыбнулась опять чуть-чуть И промолвила: "Добрый путь!" От восторга не чуя ног, Журынтаз на каждом шагу Падал, снова вставал и пел, Славя свой печальный удел: "Не могу, - он пел,- не могу, Не могу разлюбить тебя, Не могу я забыть тебя, Свет очей, Гулаим, алмаз! Научи, как добыть тебя?" Вот что пел пастух Журынтаз. Стародавний сказ Про запас М на этот раз Есть у нас. Эй, друзья, отворите слух! Жил да был на свете пастух, Жил да был пастух Журынтаз. Как стручок, он был с виду сух, Некрасив он был и плешив, Да зато - хитер и смышлен. В горькой бедности жизнь про жив, Пас овец Аллаяра он. Бай не жаловал пастуха, И ни кошки, ни петуха Не имел бедняк Журынтаз. Староват Был на нем халат, Дыроват И коротковат, И не мог Журынтаз До колен его дотянуть. Что ни час, То из глаз Соль бежала ему на грудь. Хоть и был Журынтаз таким, Как поведали мы о нем, Но и он был тоской томим По красавице Гулаим; И его палючим огнем Жгла мучительница-любовь; И ему, своему рабу, Приложила печать ко лбу Повелительница-любовь; И в его простое питье Подмешала зелье свое Отравительница-любовь; И, внезапная, как чума, И его лишила ума Похитительница-любовь; И пред ним во сне, что ни ночь, Проплывала байская дочь. Возмутительница-любовь И ему отравила кровь. В руки длинный посох свой, Как дутар, он брал порой, Издавая протяжный вой, Помогал себе игрой. Струн хоть не было-так что ж? Видно, был дутар хорош, И без этого кругом Степь ходила ходуном. Он все ногти сбил, сбил, Он - по палке: раз! раз! Посреди степи вопил, Как безумный, Журынтаз: "Влачу Я сиротскую долю свою Вдали от тебя в этом голом краю. В безлюдной степи я не сплю по ночам. Внемли, Гулаим, своему соловью! Пять лет я тружусь для отца твоего И старею в блеске лица твоего. Я выбрал тебя, и теперь ты должна Влюбиться в Журына, певца твоего!" и не выдержал, наконец, Обезумевший Журынтаз И погнал к загону овец В недозволенно ранний час. Как спровадил овец в загон, Снял рванье свое с плеч долой, Снял - и вооружился он Бечевой И большой иглой, Стал халат свой рвать и кромсать, Пыль над ним стояла столбом, Полы он обкарнал на пядь, Рукава окромсал ножом, Приметал пятьдесят заплат. Вкривь. да вкось, Да как-нибудь, Починил и надел халат И, любовью руководим, Потянулся в далекий путь За красавицей Гулаим. Журынтаза, как белена, Отравила любовь. Он был, Мнилось, полон великих сил. Он в арабского скакуна Посох свой преобразил; Переполненный через край Хмелем неизъяснимых грез, Свой засаленный малахай Журынтаз, как сокола, нес. И казался ему борзой Быстрой, словно ветер степной, Головастый, полуслепой Позади плетущийся пес. Дивно преобразился мир. На неслыханные дела С грозным кличем: "Алла! Алла!" Поспешал Журынтаз-батыр. Он не помнил, кто он такой, Он хлестал свой посох камчой; С гордо поднятой головой Он бежал по степи глухой. Кровь хлестала из ног его. Рок согнуть бы не мог его. Зной, и тот не отвлек его От безумных дорог его. День за ночью и ночь за днем Словно мимо него прошли. Журынтаз на палке верхом Прискакал на Миуели. За крепостной Крепкой стеной День-деньской Продолжался той. Как среди степей молодой Статный конь арабских кровей Веселится, освободясь От узды золотой своей, Так, безудержу веселясь, Целый день на Миуели Гулаим провела вдали От волнений, скорбей и зла. За стрелой Летела стрела, Раздавалось ржанье коней, Стук мечей И посвист камчей. Шел потешный бой С утра, За потешным боем - игра, Отдых, Пиршество И-без ссор Тихий дружеский разговор: В этот вечно мирный затвор Никогда не входил раздор. Рассыпавшийся, как жемчуг, Звонкий смех сорока подруг, Струн сереброголосый звук, Пенье слушала Гулаим. А когда вечерняя мгла На счастливый остров сошла, Меду скушала Гулаим, Над широким ложем своим Белую кошму подняла, Отдыхать-почивать легла. И дыхание Гулаим Золотилось в лучах луны И светилось в лучах луны, Словно благоуханный дым, Покидая уста ее. И тогда красота ее До того луну довела, Что в слезах, от злости бела, Раньше срока луна зашла. Гулаим тревожно спала. Тяжело вздыхала она, И вздымалась грудь, как волна; Сердце прядало, трепеща, Словно пойманный соловей; И дрожали ее плеча; И на шее снега белей Жилка билась, как мотылек, Что на пламени крылья сжег. Этой ночью приснился ей Арыслан, батыр-исполин, Золотого Хорезма сын, За которым народ родной Был поистине в те года Как за каменною стеной. Этот робости никогда Не изведавший Арыслан, Этот воин, цепью стальной Опоясывавший свой стан, Эта гордость славы земной, Этот лев над львами всех стран. Арыслан, и никто иной, В искрометной своей броне Гулаим явился во сне. Журынтаз В этот самый час Подбежал к высокой стене, За которою Гулаим Предавалась грезам ночным. Он в безумии совершил То, о чем, не имея крыл, И помыслить не мог вовек: На бегу халат распахнул Через стену перемахнул Этот бешеный человек! Перед спящей Гулаим Он упал, как саранча. Лицезрящий Гулаим Журынтаз рыдал, бормоча: "Твой батыр приехал! Смерть твоим врагам! Стала ты, как пери, к десяти годам, С той поры я рыщу на коне гнедом По немым пустыням, шумным городам. Я искал по свету розу-Гулаим, Плачь, батыр, и сетуй! Розу-Гулаим Разбудить не можешь... Покажи лицо, Подари мне эту розу, Гулаим! Спишь, подняв над ложем белую кошму, Льнет прохладный ветер к ложу твоему. Пробудись и выйди, молви что-нибудь, Сильною рукою стан твой обниму. Мчатся врассыпную орды от меня, Чуть моя литая заблестит броня. Ждешь батыра? Вот он! Сокола прими, Привяжи скорее моего коня! Пусть мой жар сердечный превратится в лед, Если сна любимой зов мой не прервет! Голодом томимый, заклинаю: встань! Жаждою палимый, жду твоих щедрот!" "Встань!" Воскдикнул Журынтаз. Приоткрыла очи она: Пронизала, пробудясь, Тьму глубокой ночи она Взором, словно лучом двойным. Но была черноты черней Ночь, клубившаяся пред ней: Остроглазая Гулаим Не могла разглядеть лица Неизвестного пришлеца И подумала: "Это он, Это длится еще мой сон". На подушку облокотясь, Тщетно вглядываясь во тьму, Говорит она, обратясь К посетителю своему: "Кто ты, нарушивший мой сладостный сон? Ветром ли, бурей ли в мой сад занесен? Что же ты прячешься? Смутил меня твой Страстный, томительный, пронзительный стон. Если, примчавшийся на быстром коне, Ты мой возлюбленный, приснившийся мне, Сердцем возрадуйся! Не он- так беги, Или по собственной погибнешь вине. Воин, приснившийся В полночной тиши, Слезы горючие мои осуши! Если же родина твоя не Хорезм, Быть тебе, дерзкому, без мухи-души. Разве не жаль тебе моей красоты? Косы ли черные мои не густы? Если бы истинно ты был Арыслан, Ты бы не прятался, не медлил бы ты". И тогда, приблизясь на шаг, Журынтаз ответил ей так": "Батыр, чей конь могуч и бронь светла, Кому во сне ты сердце отдала-я, Кого звала, за кем покорно шла вслед, Кого ты за руки во сне брала-я. Без отдыха из золотой страны нес Мой конь меня по сумрачной стране слез. Встань, соловья-скитальца не гони прочь, Избранница моя и госпожа роз. Письмо, наверное, прочла мое ты, И приготовила для нас жилье ты. Скажи: привяжешь ли коня? Устал конь. Прервешь ли сладостное забытье ты? Как можешь ты батыра заставлять ждать, На страстный мой призыв не пожелать встать? Я жду тебя. Довольно спать! Не то мне Придется быстрого коня погнать вспять". Роза, встанъ, приди... В плену Этих слов, она поднялась: Лживой речью, поверив сну, Очарована, поднялась Околдована, поднялась, Ни жива и ни мертва Опустила кошму сперва; К очагу потом подошла, Изгибаясь, как лоза, В очаге огонь развела. И светились ее глаза, Лоб ее сверкал белизной, И неторопливой змеей По плечам скользила коса. Шелком и тяжелой парчой Свой высокий стан облекла, В руку правую - золотой Гулаим гребешок взяла, Косу, хлынувшую рекой, Расчесала и заплела, Левой - зеркальце пред себой, Зарумянившись, подняла; Поправляя здесь и там, Оглядела свой наряд, Повязала белый плат Кончиками к небесам И, потупив скромно взгляд, Из кибитки вышла в сад. Тут, медлительно приподняв Стрелы длинных ресниц, она Закричала, чуть не упав, Застонала, потрясена. Перед ней стоял Журынтаз. Плешь блестела, как медный таз. С плеч егo свисало рванье. Посинели губы его, И стучали зубы его. Алчный взор он вперял в нее. Гулаим, вскипев, Не знала, куда Деть свой гнев. Дрожа от стыда, Позвала она сорок дев. И забился, точно сазан, Жгучим ужасом обуян, Мигом связанный Журынтаз. Этот ужас его и спас, В явь из мира сна возвратив, Спавший ум его разбудив. Гулаим сказала потом, Наклонясь над своим рабом: "Журынтаз! Эй, Журынтаз! Отвечай скорей, Журынтаз, Что ты хочешь? Всю степь кругом Кровью, как дождем, оросить, И обрубком лежать в земле Или в тесной висеть петле, Превратившись в воронью сыть? Ну-ка, подлый, скажи-ка мне, Как ты смел в этот час ночной Без приказа прийти ко мне И смеяться надо мной?" Руку приложив К груди, Он взмолился к ней: "Пощади! Пощади меня, Гулаим! Разве ты уже не ханым, Чтобы я, пастух простой, Смел смеяться над тобой? Беден я, и слаб, и сир, Я ни в чем не виноват. Если б не Арыслан-батыр, Не попал бы я в этот сад! Развязать меня повели!" "Развязать!" Сказала она. "Разреши подняться с земли!" "Можешь встать!"Сказала она. "Рассказать ли, зачем и как Прибыл я?" Спросил Журынтаз. И она дала ему знак, Чтобы начал он свой рассказ. Журынтаз, расхрабрясь, опять Начал с правдою ложь сплетать: "Много Я бродил по стране, Пас овец отца твоего. Что дало пастушество мне? Кроме бедности - ничего. Я скитался из края в край, Ничего не ждал от небес, И пригнал я овец в тогай По названию Капес. Вечер был, погас небосклон, Я загнал отару в загон, Стал чинить у костра халат. Слышу - конь заржал вдалеке. И копыта его стучат; Едет с соколом на руке В золотой броне великан, И его исполинский стан Опоясан цепью тройной. Поровнялся батыр со мной И сказал мне: "Я Арыслан. Я держу из Хорезма путь. Разреши мне здесь отдохнуть". "Что ж, садись!"- Он сошел с коня, Братски за руку взял меня, Рядом сел и уставил взор На пылающий мой костер. Не могу его доброты, Красоты его описать, Но скажу тебе: только ты, Только ты ему и под стать! Он промолвил: "Мой друг Журын! Я попал в большую беду: В Гулаим влюбился я. Золотого Хорезма сын, Не спугнув соловья в саду, В дальнцй путь устремился я. У стремился я в трудный путь, Чтоб хоть раз на нее взглянуть, Чтоб хоть раз на короткий миг Мне блеснул ее лунный лик, Хоть словечко ее одно У слыхать от нее самой, А потом... Не все ли равно, Что случится потом со мной? Проводи кратчайшей тропой К этой дивной пери меня, Слиток дам тебе золотой Больше, чем голова коня!" Небо я возблагодарил, Арыслана восславил я, По степи, не жалея сил, Много пугал расставил я, Защитив от зверей ночных Дорогих овечек своих. И меня батыр посадил На коня позади седла; Удила скакун закусил; Словно буря нас понесла; Вдаль посмотришь-холмы вдали, Минет миг-позади холмы. О полночи Миуели, Наконец, увидали мы. Ждали, ждали мы у твоих Неотворчивых ворот, Звали, звали мы часовых, Ждем, зовем, а никто не идет. Рассердясь, батыр сгоряча Как хлестнет скакуна камчой! У него камча-всем камчам камча! Ты не видывала такой. Взял могучий скакун разбег, Перенес во единый дух Через стену двух человек, Ты подумай только: двух! Конь на славу! Конь - огонь! Опустился на землю конь Задрожала земля кругом! "Встань!"-молил Арысл~н тебя, Слезы лил Арыслан, скорбя, Но спала ты глубоким сном. Долго не отзывалась ты, С ложа не подымалась ты, О зачем, о зачем над ним Издевалась ты, Гулаим! Почему задержалась ты И не поспешила на зов? Он обиды стерпеть не мог, Он коня камчой обжег, Взвился к небу-и был таков. А меня он оставил тут, Позабыв заплатить за труд". И В своем зеленом саду Разрыдалась Гулаим, Застонала, как в бреду, Заметалась Гулаим. Сжала сердце ее печаль И склонилась девушка ниц, Слезы крупные, как хрусталь, Побежали с ее ресниц. И при виде столь тяжких мук Сорок верных ее подруг Стали руки себе ломать, Стали быстрых коней седлать. Затянули сорок подпруг, И сказали сорок подруг: "О сестра, не плачь! ничего!.. Мы в степи догоним его!" "Нет, не надо!"-шепнула им, Приподняв лицо, Гулаим И слезам запретила течь. И ее певучая речь, Успокоенно зазвучав, Полилась, как ручей меж трав. "Уехал любимый. Что будет со мной? Нам не были в тягость ни стужа, ни зной. Мы горя не знали, мы были дружны, И я не скучала за этой стеной. Следы его ног отыщу я в саду, Целуя их, грудью к земле припаду. Зачем он заставил заплакать меня? Зачем он привез мне в подарок беду? Безумные вы, расседлайте коней, Подумайте, сестры, о чести моей. Просить возвратиться назад- и кого? Мужчину! Да я умерла бы скорей! Я верю в счастливую долю мою. Потешимся вволю в родимом краю, А там поглядим, далеко ли Хорезм, Отыщем кибитку - мне ведомо чью! и знаю, кому справедливый упрек Я брошу в лицо. О подруги, как мог, Как мог он в саду не дождаться меня И сердце мое потоптать, как цветок! Ступайте же: кони стоят под седлом. А завтра мы с первым рассветным лучом Проснемся, и-если желаете-той Не старый продолжим, а новый начнем". Обратились к ней сорок дев: "Что же делать нам с пастухом?" На плешивого поглядев, Уголками губ - чуть-чуть Улыбнулась Гулаим, усмехнулась Гулаим: Отгадала, умница, суть Чувств его и сердечных мук И его пожалела вдруг. "Отпустить! - сказала. Пускай Возвратится Журын в тогай К дорогим овечкам своим!" Принесла ключи Гулаим, Рядом с ним до ворот дошла, Отомкнула пред ним замок, Улыбнулась опять чуть-чуть И промолвила: "Добрый путь!" От восторга не чуя ног, Журынтаз на каждом шагу Падал, снова вставал и пел, Славя свой печальный удел: "Не могу, - он пел,- не могу, Не могу разлюбить тебя, Не могу я забыть тебя, Свет очей, Гулаим, алмаз! Научи, как добыть тебя?" Вот что пел пастух Журынтаз.

40 девушек - ПЕСНЯ ТРЕТЬЯ Вы теперь послушайте сказ О безухом Сайеке. Встречный ветер в полночный час Ловит слухом Сайеке. Никого! Степной простор Сон сковал до самых гор, Только эхо звучит вдали, Мнится, будто и там, в горах, Там, в горах, На краю земли, Скачет конный, вздымая прах, Только эхо звучит вдали... Сайеке во весь опор Мчится по Миуели, Конь его через ров несет; Сайеке уже у ворот, Он уже Гулаим зовет! Гулаим как раз В этот поздний час Выводить коней Отдала приказ. Поспешили к ней сорок дев, И, кольчуги на них надев, Копья им вручает она. Звучно звякают стремена. Актамкер на дыбы встает. Гулаим говорит: "Пора!" Но внезапно из-за ворот Чей-то голос ее зовет. Прекращается игра, И одной из своих подруг Гулаим приказ отдает Сей же час покинуть круг Тридцати девяти подруг; К ней, горя Броней, как заря, Обращается, говоря: "В трудный час из глаз живая соль бежит. Под пятой обид порой трещит гранит. Кто из-за ворот меня позвал?-узнай! Меч возьми с собой. Возьми, сестрица,щит. Если там чужой-пускай он будет рад, Что не бьют его, не гонят, не корят; Если вестник там-ворот не отворяй, Нам не званый гость потопчет виноград. Если вздором он сочтет твои слова, Не бранись, не злись, хоть будешь и права. Не отъедет прочь-не оскорбляй его, Вспыхивать не смей, как в засуху трава". И посланница Гулаим, Станом стройная, как стрела, Пять ключей спокойно взяла, Отворять ворота пошла, Повернула ключи в замке, Вышла медленно из ворот И-увидела Сайеке. До чего ж Он был нехорош! Бледножелтый, как скорпион, От испарины мокр, как мышь, Он качался, точно камыш, И его колотила дрожь, Потому что боялся он. И залепетал Сайеке: "Я замучил коня, я всю ночь скакал, Я не сбился с пути средь песков и скал. Гулаим оклеветана! Услыхав Нестерпимую ложь, я без чувств упал. Отравил меня яд чудовищных слов Этих двух злоязычных клеветников, И, вскипев, я сюда прилетел, как вихрь. Вот зачем я покинул родимый кров? я искал их повсюду.Я сбился с ног. Но двоих изловить я один не мог. Пусть поймать их поможет мне Гулаим. Горе мне! Я не ведаю их дорог. Нет отца у меня... Мать-вдова. Я сир. Мать-вдова... Мой родитель покинул мир... Не попались мне в руки клеветники. Ай, сбежал Аманкул! Ай, сбежал Ашир!" И посланница Гулаим, Станом стройная, как стрела, Эту речь пославшей ее Деве-пери, ждавшей ее, Слово в слово передала. Эту речь пославшей ее Деве-пери, ждавшей ее, Слово в слово передала. Во главе сорока подруг Несравненная Гулаим Появилась в воротах вдруг. Страстью дерзостной одержим, Увидав, кто стоит пред ним, Сайеке поводья из рук Уронил и -лицо склоня Пал без чувств на шею коня. И увидела на щеке У безухого Сайеке Слезы радости Гулаим. Полный сладости, прозвучал Звонкий голос ее, меж тем Как в седле безухий лежал, От великого счастья нем. "Долго, видно, ты был в пути. Что ты хочешь у нас найти?" И, услышав ее вопрос, Проливая потоки слез, Не стерпев огня своего, Он упал с коня своего. И не встал Сайеке с земли, И слова его потекли: "Покидая родимый кров, Я мечтал на тебя взглянуть. Не желал я с твоих цветов Золотое счастье спугнуть. Да не вянет твой белый лик. Да не блекнет твой алый рот. Слаще сахара твой язык. Речь твоя - благодатный мед. Послужу тебе, Гулаим, Кровь пролью Во славу твою. Все скажу тебе, Гулаим, И ни слова не утаю. Обитает в нашем краю Аманкул, повеса и лжец. По тебе, красоты венец, Женской прелести образец, Повелительница сердец, Изнывает этот глупец. Но, не смея к тебе прийти И упасть у твоих ворот, Начал он клевету плести, Одурачивая народ, Затемняя твой светлый день, Вкруг тебя расстилая тень. Чтоб завяли твои цветы, Он под ними развел костер, Говорит он, зол и хитер: Что совсем беззубая ты, Что тупая, грубая ты, Что распухли щеки твои, Что страшны пороки твои, Что похож твой нос на волдырь, Что распутниц ты поводырь, Что твой рот и крив и широк, Что лицо твое как сапог, Что грязны объятья твои, Что бродяги братья твои, Что немая рабыня, ты, Что скупа, как пустыня ты, И что руки твои - камыш, И что жизнь в нищете влачишь. Нет на свете таких клевет, И таких измышлений нет, Чтобы дерзостный Аманкул Ими вслед тебе не плеснул, И Ашир, клеветник другой, Их не множил бы день-деньской. Умоляю тебя, мой свет, Огради себя от клевет. Заклинаю тебя, мой свет, Свято выполни Мой совет: Сердца гордого через край Горьким горем не наполняй, Зубы на врагов навостри, Повнимательней рассмотри Закатившийся в грязь клубок Дел запутавшихся своих; Ополчись на недругов злых И для мести выбери срок, И сторицей клеветникам Заплати за великий срам!" Растерялась Гулаим. "Как мне быть с наглецом таким? Научи меня, Сарбиназ !" Говорит Сарбиназ: "У нас Говорят: "И В счастливый час С глупой вестью не приходи". Замер стон у него в груди: Сорок дев Миуели Сорок прутьев принесли И скрутили руки ему Сыромятным крепким ремнем; Многочисленные потом Причинили муки ему, И, когда избили его, На коня назад лицом Усадили и стали все Сажей щеки ему марать, Чтоб во всей своей красе Сайеке возвратился вспять. и сказала тут Гулаим: "Ты принес мне глупую весть И унизил девичью честь. Пусть кто хочет болтает вздор: Болтунам, а не мне позор. Не закрыть мне чужого рта. Что мне сделает клевета? Старики не зря говорят, Что и праведников бранят. Вот ступил ты на мой порог И от дела меня отвлек, И печаль ты мне причинил. Кто тебя приезжать просил? Благодарность воздай судьбе, Что тебя не убили тут. А за весть - спасибо тебе! Уезжай с наградой за труд, Вспоминай,- сказала,- меня!" И хлестнула его коня. Стонет связанный по рукам Сайеке на коне гнедом. Ветер бьет его по глазам, Хлещет свищущим бичом. Подгоняет ветер коня, Мчится конь. Сайеке, стеня, Горько плачет, Сидит едва; У него трещит голова Руки стянуты за спиной, А на шее аркан тугой. Натрудив колени свои И держась из последних сил, Он мольбы и пени свои К небесам ночным устремил: "Связывает руки, укоряет, бьет, Прутьями терзает гостя у ворот, Сажею марает белое лицо, На коня сажает задом наперед... И за что все это? Разве я, как вор, К этой дикой девке лез через забор? Клевету прощает недругам своим, Друга обрекает на такой позор... Молодцом считался я средь молодцов, Был пригож я с виду... а теперь каков? Как на встречных гляну? Как я возвращусь Вымаранный сажей под родимый кров? Упаду на землю - разобьюсь, умру. Без воды в пустыне пропаду в жару. Будет мои кости грызть голодный волк, Выклюет мне очи ворон поутру... Ранен я досадой, горем уязвлен... До небес дойдет ли мой последний стон? Чтоб вам, потаскухам, свадеб не видать, Дай вам бог, проклятым, сорок похорон!" Словно жар костра под золой, Гаснут звезды над головой, Но зато, как живой цветок, Блещет киноварью восток, Небо в розовых облаках, На земле и покой и мир. Аманку л уже на ногах, И уже на ногах Ашир. Вот на север они глядят, Видят Мчится К ним Сайеке: Щеки в саже, Померкший взгляд, И, подобно грязной реке, По щекам, Волна за волной, Слезы льются за воротник; Руки связаны за спиной, Окровавлен рваный потник. Аманкул сказал: "Вот И он!" И зашли они с двух сторон, И Ашир сказал: "Ну и вид, Ну и вид у тебя, джигит!" И еще добавил Ашир: "Здравствуй, друг, рассказывай, как принят Как повеселился ты? Что ел? Что пил? Ценные ли с острова дары везешь? Приняла ли девушка твой страстный пыл? Милым называла ли, обняв твой стан? Сыпала ли золото тебе в карман? Награжден ли шапкою - седым бобром Да халатом шелковым девичий хан? Правда ли, что в крепости блаженный рай? Счастьем там оказанный прием считай, Береги добытое! И пусть пойдет Впрок тобою выпитый зеленый чай! Ты своих попутчиков оставил, плут, Но без них не вырвешься из крепких пут. Сажею измазан ты и слезы льешь. Сказывай: у девушки - хорош ли прут? Впопыхах непрошенный при мчался гость, В синяках непрошенный умчался гость. Наши поздравления прими теперь: В дураках непрошенный остался гость. Знать, удары сыпались как частый град. Не имел никто еще таких наград. От великой радости уселся ты На коня голодного лицом назад!" Аманкул и Ашир вдвоем Сайеке стащили с седла, И пока пустыню кругом Не прикрыла ночная мгла, Донимали они его, Заставляли они его, Слезы лить, Пощады просить, Тонким голосом голосить. Сайеке из последних сил Тонким голосом голосил. Проучив его, Аманкул Сайеке на коня швырнул, И Ашир, наказав его, Ухватил за рукав его, Чтобы он не упал с коня. Землю спящую осеня Исполинским своим щитом, Ночь плыла, И ее броня Полыхала серебром. В поздний час повесы втроем Возвратились домой верхом. Доставалось так и другим, Кто к насмешнице Гулаим Дерзко пробовал подступить. Но тоскующие по ней Не могли ее разлюбить, И седлали своих коней, И спешили со всех сторон К ней, красавице, на поклон. Но не мог ни один джигит Гулаим в лицо заглянуть: Был в твердыню ее закрыт Для несчастных страдальцев путь. Под защитой крепкой стены, Не изведав сердечных мук, Гулаим науке войны Обучала своих подруг.

40 девушек - ПЕСНЯ ВТОРАЯ У костра Хорошо, светло. Но подчас И костер браним. Достается одним Тепло, А другим Достается дым. В неподкупную Гулаим, В недоступную Гулаим, В этот яркий цветок луны, Были многие влюблены. Не один джигит изнемог, Испытав напрасную страсть; Из страдальцев никто не мог В крепость этой пери попасть, И в плену печали они Проводили черные дни, у ворот помногу недель, Словно псы, лежали они И, вздыхая, смотрели в щель. Но лица не являла им Несравненная Гулаим, И они уставали ждать И ни с чем уходили вспять. Под широким шатром небес Встарь великий Саркоп стоял. Этот город троих повес На своей груди воспитал. Звали их: Аманкул, Ашир И безухий Сайеке. И для них потемнел весь мир, И они слонялись В тоске, Возмечтав, подобно другим, О красавице Гулаим. Раз держали они совет. Сайеке сказал: "Пустяки!.. Оседлаем коней чуть свет, Души вылечим от тоски. К юрте, где живет Гулаим, На лихих конях подлетим; Сорока подружкам ее Даже рта раскрыть не дадим, Победим их в споре, друзья, И добудем вскоре, друзья, По два яблока наливных. А когда мы добудем их, Мы на острове день-другой В развлечениях проведем, Отдохнем, поедим, попьем, А потом вернемся домой. Что ж, хорош ли совет, друзья? Вы согласны иль нет, друзья?" Аманкул склонился без сил Тайный страх его подкосил. Без сознания, бел, как мел, Целый час лежал Аманкул: Еле веки он разомкнул, Еле страх свой преодолел, И решил отправиться в путь За безухим другом своим, Чтоб хоть глазом одним взглянуть На красавицу Гулаим. Не желал опасным путем Вслед за ними Ашир пойти, Стал он, сидя пред очагом, Говорить об этом пути. Проливая потоки слез, Сам не свой, Ашир произнес: "Эй, Аманкул, безумец, услышь меня! Гляди, умрешь бездетным, судьбу кляня. Я друг тебе, мы вместе росли с тобой. На этот раз не надо седлать коня. Любовным нетерпеньем ты занемог. Пускай с повесой этим ты в должный срок До крепости доедешь. А где ключи? Ты знаешь, на воротах какой замок? Приедешь, будешь злиться, лежать в пыли, Молить, чтобы на помощь к тебе пришли. Тебя пригонит голод назад в Саркоп, Ты проклянешь, рыдая, Миуели. Но чем тебе поможет твой горький плач? Что если в завершенье всех неудач Тебе падет на шею меч Гулаим И голову заставит плясать, как мяч? Пусть Гулаим- как роза весной в саду, Зачем ты имя это твердишь в бреду? Я все сказал. Не езди. Остановись. Не езди, ты прибавишь к беде беду". "Что болтает этот глупец?" Сайеке безухий шепнул. "Что ты мне говоришь, наглец? Закричал в сердцах Аманкул. Не учи меня, замолчи! Гулаим от своих ворот Мне ключи Сама принесет!" Расходился Аманкул, Одержимый злобной тоской, И Ашир тяжело вздохнул, Замолчал и махнул рукой. Ночь прошла, рассвет блеснул, Ветерок прохладный подул, Кони вздрогнули под седлом: Сайеке и Аманкул В путь отправились вдвоем. Время шло, И в полдневный час У Ашира из черных глаз Со слезами кровь потекла, И, утратив душевный мир, Отложил он свои дела: И в предчувствии многих бед, Полетел на коне Ашир За уехавшими вослед. Он камчой гнедого сечет; Конь летит, и жаркий пот По бокам его течет; Конь летит, не устает, С хрустом удила грызет, И горят в глазах коня Два рубиновых огня. Мчится всадник-удалец, Пригибается к луке, Догоняет, наконец, Аманкула и Сайеке. Прах летит Из-под копыт, Под копытами степь дрожит, И разносится по сухим, Раскаленным пескам степным Скачки бешеной ровный гул. "Гулаим! Гулаим! Гулаим! Гулаим!" На скаку твердит Аманкул. Это имя ему, как мед, Умиляется Аманкул. Это имя, как пламя, жжет, Распаляется Аманкул. В умилении Аманкул Предвкушает рай на земле. В нетерпении Аманкул Усидеть не может в седле. Три наездника мчатся в ряд, Три плетеных камчи свистят, Три коня бок о бок бегут, Потники протерлись до дыр, И коням отдохнуть дают Аманкул, Сайеке, Ашир. Три наездника едут в ряд, Едут шагом и говорят У троих на языке Лишь красавица Гулаим. Повторяет Сайеке: "Ай, мне нравится Гулаим!" И вздыхает Сайеке: "С Гулаим посмотрим в зеркальце одно, Разум помутится, да уж все равно. Эх, джигиты, -в мире краше Гулаим Ни единой пери не сотворено. Льется свет алмазный от ее перстней, Сорок дев-красавиц верно служат ей. Я коснусь щекою розовой щеки И не испугаюсь тысячи смертей. Я отдам всю душу Гулаим во власть, Лишь в ее объятья дайте мне упасть. Маленькие руки лягут в руки мне, Я судьбу-старуху перестану клясть. Меч моей любимой сердце мне пронзил. Дух мой болен страстью, плоть моя без сил. Поцелуя милой - больше ничего Никогда у неба я бы не просил". На него сердито взглянул И сказал ему Аманкул: "Надежды напрасные, брат Сайеке! Чем конь пред тобой виноват, Сайеке? До крови камчой ты его исхлестал. А ну, поезжай-ка назад, Сайеке! Она за тебя все равно не пойдет, И не отомкнет пред тобою ворот, И слушать не станет тебя, хоть умри; Напрасно пустился ты в этот поход. В лучах ее - полная меркнет луна; Весеннего солнца ей сила дана; Подруги-батыры - опора ее, Тебя покарать им прикажет она. Достанется эта красавица- мне: Она мне любовь обещала во сне. Кто скажет, что я не достоин ее? А ты, Сайеке, почему на коне? Зачем проливаешь ты слезы рекой, Вздыхаешь, тревожа пустынный покой? Ты друг мои, но если соперник ты мне, Умрешь, Сайеке, как и всякий другой! В юдоли земной мы однажды гостим, И пусть я умру, но я буду любим! О, как величава походка ее! Клянусь, я тебе не отдам Гулаим!" Тут рассвирепел Сайеке, Меч блеснул у него в руке. Испугался Аманкул И коня назад повернул. Вот обрушится роковой И непоправимый удар!.. Но взмолился Ашир: "Постой! Я прошу его душу в дар!" И, сойтись не давая им, Начал он бранить Гулаим: "Из-за девки бьетесь, братья, горе вам! Вместо губ у твари этой рваный шрам. Брови точно шерсть собачья,- срам и Уши длинные, ишачьи, - стыд и срам! Сухорукая, скупая Гулаим, Толстопалая, тупая Гулаим, Неумытая, в коросте,-для чего Вам косая и слепая Гулаим? Рот щербатый вкось прорезан и широк, Все лицо ее в морщинах, как сапог, Веки вздуты словно рыбьи пузыри, Две подушки в желтых пятнах вместо щек! Не сердитесь, мы избрали тяжкий путь. Пусть нам ветер дует в спину, а не в грудь! Гулаим распутных девок поводырь. Не домой ли нам, джигиты, повернуть?" Тут недобрый огонь сверкнул У Сайеке в глазах, Он в лицо Аширу взглянул И ему закричал в сердцах: И в траве друзья прилегли В ожидании Сайеке. А над ними звезды текли, Золотой подобно реке, И алмазами Гулаим Звезды ночи казались им. "Что болтаешь, глупец Ашир, Клеветник, бродяга, шайтан! Проклят будь твой отец, Ашир! Ты с ума сошел или пьян, Что чернишь языком дрянным Несравненную Гулаим? Мне терпеть эту ложь невмочь. Ночь кругом-ничего, что ночь, Гулаим в ночи разбужу, Все, что ты говорил, точь-в-точь Ей дословно перескажу , И клянусь тебе: Гулаим Снимет голову твою прочь!" Крикнув так, исчез вдалеке Средь глухих песков Сайеке. Аманку л и Ашир вдвоем Совещались, держа совет, И решили так: "Подождем, Поглядим, что нам даст рассщп. Сайеке с седла не сойдет Вплоть до самых ее ворот. Разве станет с, глупцом таким Эта умница Гулаим Разговоры вести Да венки плести? Час придет, И, словно купец, Потерявший товар в пути, Возвратится он, наконец, Присмиреет, придет в себя, Руки будет ломать, скорбя. Где-нибудь поставим коней. Подождем его, последим, Поглядим, как тучи мрачней, Он вернется от Гулаим". И в траве друзья прилегли В ожидании Сайеке. А над ними звезды текли, Золотой подобно реке, И алмазами Гулаим Звезды ночи казались им.

http://techlib.info/40girls.php Каракалпакская народная поэма «Сорок девушек» («Кырк Кыз») является выдающимся памятником культуры предков современных каракалпаков, живших в Приаралье. В поэме в ярких и сочных образах выражены вековые мечты каракалпаков о независимости, показана гордая душа свободолюбивого народа. Многоплановые панорамы народной жизни, красочный язык, глубинная мудрость- вот что заставляет говорить о поэме как о непреходящей ценности духовной жизни Средней Азии. (Кстати, в прошлом году отмечалось 1000- летие эпоса «Кырк Кыз»). 40 девушек - ПРЕДИСЛОВИЕ Огромны поэтические богатства народов Советского Союза. В сказках, песнях, эпических сказаниях на протяжении тысячелетий народ выражает свои радости и печали, думы и мечты о лучшем будущем, уверенность в победе правды над несправедливостью. Песни и сказания, в которых переданы мечты о человеческом счастье, создаёт и хранит и каракалпакский народ, трудолюбивый и мужественный, в результате Великой Октябрьской социалистической революции впервые в истории получивший государственную самостоятельность. В Советской Каракалпакии осуществились вековые надежды народа о дружной, свободной и мирной жизни. Одним из замечательных поэтических сокровищ каракалпакского народа, в котором нашли выражение его высокие идеалы, является эпическая поэма «Сорок девушек» - «Кырк кыз». Это произведение, по-видимому, первоначально создано среди каракалпакского племени муйтенов, издавна жившего у берегов Аральского моря и на островах, занимавшегося земледелием и рыболовством. Первоначальное исполнение поэмы связывается с именем Жиена-жрау, древнейшего из прославленных каракалпакских сказителей, принадлежавшего к племени муйтенов: его деятельность относится ко второй половине XVIII века. Записана же поэма «Сорок девушек» в 1940 году в колхозе «Обком» Турткульского района Каракалпакской АССР со слов известного сказителя Курбанбая Тажибаева. Курбанбай родился в 1876 году и, по его словам, происходит из каракалпакского рода Кара-Мангыт, племени Мангыт. Отец Курбанбая, бедный крестьянин, обрабатывал небольшой участок солончаковой земли, урожай с которого не мог прокормить семью. Это заставило Курбанбая с одиннадцати лет стать чабаном у бая, батрачить. Вскоре же, в юные годы Курбанбай начинает слагать и петь песни. Однажды бай услышал песню пастуха. Пораженный её красочностью, он захотел узнать, где пастух этому научился. Курбанбай ответил по традиции, как это было принято у сказителей: «Во сне». Впрочем, Курбанбай, добродушно посмеиваясь, не прочь и теперь рассказать легенду о «чудесном сне», во время которого он получил поэтический дар. Песни Курбанбая вскоре приобрели популярность, его стали приглашать как певца на празднества и пиры. Старшие, вспоминает Курбанбай, советовали ему учиться музыке и художественному слову у известного в то время каракалпакского сказателя Халмурата (умер около 1902 года), жившего в Нурате (Самаркандская область Узбекской ССР). Нуратинский район, как и некоторые другие районы Самаркандской области, был знаменит и узбекскими сказителями; у них, по-видимому, были связи и с шаирами (творцами, импровизаторами и исполнителями) Каракалпакии, продолжавшими традиции Жиена-жрау. При первой возможности, восемнадцати лет, Курбанбай уехал в Нур-ату к Халмурату; учась у него и, прислуживая ему в течение шести лет, он на слух выучил одиннадцать сказаний. В числе этих сказаний-поэм (дестанов) были «Сорок девушек», «Ширин и Шекер», «Боз замаю>, «Ер-Косай», «Джаханче», «Илим-хан», «Алпамыс», «Коблан», ногайский эпос «Курманбек» и др. По совету Халмурата Курбанбай побывал затем у престарелого каракалпакского сказителя Ербая из племени Анна, жившего в Бухарском ханстве близ берегов воспетого в сказаниях озера Байсун (ныне Сурхан-Дарьинская область Узбекской ССР); у Ербая он услышал дестан «Ер-Зивар», который, как и все другие сказания, исполняет и сейчас, несмотря на свои преклонные годы. Халмурат, вспоминает Курбанбай, бил палкой тех своих учеников, которые, передавая усвоенные у него дастаны, произвольно изменяли их; он требовал, чтобы в дастаны ничего не добавлялось. Мастерской игре на кабызе - струнном музыкальном инструменте, на котором сказитель аккомпанирует себе при исполнении дестана, Курбанбай выучился у музыканта Нурабуллы (Абдрасуля Калбалы), жившего тогда в Кунграде (Караклпакская АССР). После установления в Каракалпакии советской власти Курбанбай работал в национальной труппе каракалпакского драматического театра, а затем, до 1940 года, когда началась запись исполнявшихся им дестанов, в республиканском радиокомитете. В августе 1954 года Курбанбай, проживающий сейчас в Турткуле, участвовал в работе третьего съезда Союза советских писателей Кара-Калпакии, состоявшемся в Нукусе. Жизнерадостный, полный энергии и любознательности, рассказывал он на товарищеской встрече с писателями о своей жизни и творческих планах. Курбанбай относится к прошлому, отображенному в исполняемых им эпических поэмах, не безразлично, не пассивно, а активно. Эпос- это своего рода повествование о прошлом, в котором в то же время отражены взгляды народа и на события его дней и на будущее. Эта черта объясняет особую привлекательность, которую имеет для нас и поэма «Сорок девушек». Версия дестана, записанная от Курбанбая, с начала до конца сложена стихами. По-видимому, первоначально в нём, как и в некоторых других дестанах народов Средней Азии, стихотворный текст перемежался с прозаическим, частью ритмизованным повествованием. Это подтверждает и Курбанбай, указывающий в то же время, что, исполняя «Сорок девушек>, он, увлекаясь, передаёт всё в стихотворной форме. Последнее придаёт особую силу и обаяние этому жизнерадостному дестану. 40 девушек - ПЕСНЯ ПЕРВАЯ Говори, струна, со струной, Говори, струна, со струной, Пой, кобыз громозвучный мой, О родной стороне, О седой старине, О делах старины седой! Звездный кружится небосвод. Вслед за годом уходит год. Вслед за родом уходит род. Вслед за словом слово идет. Зиму побеждает весна. Дивно преображается степь. Кони ржут, звенят стремена. Травами украшается степь. Расселяются племена. Умножаются города В стародавние времена, В незапамятные года Жил в Саркопе-городе бай, Знаменитый на целый край. Был богат и годами стар Именитый бай Аллаяр. Накопил он много добра; Тысячи агачей земли Он пометил знаком своим; Горы золота-серебра Под руками его росли; Тучный скот четырех родов Тьмы покорных ему рабов На поемных лугах пасли; Старый бай шестерых сынов Удальцов И сорви-голов, Приумножив свой род, имел, И, на зависть отцам другим, Дочь красавицу Гулаим Цель забот своих и щедрот, Сердца верный оплот имел; И росла день за днем она, Как среди облаков луна, Словно ловкая лань, легка, Словно ивовый прут, гибка. Мы сравним Красу Гулаим С талисманом золотым. Было ей четырнадцать лет. Весть о ней облетела свет: Гулаим - как пери была. Речь - неспешная, Стан - стрела, Рот-наперсток, Румянец- мак, Косы- змеи, Губы - каймак, Зубы - жемчуг, Стыдливый взор, На голове - золотой убор. Была и скромна и стройна Гулапм, Джигитов пленявшая взглядом одним И слава о дивной ее красоте, Как гром, прокатилась по странам земным. Блеснет ли ее золотое кольцо, Сверкнет ли ее молодое лицо. Джигиты готовы и славу и жизнь Отдать за ее дорогое словцо. Она поначалу не знала сама, Что каждого встречного сводит с ума. Когда открывались глаза Гулаим, В рассвет превращалась безлунная тьма. Была Гулаим как стоцветный венок, И если бы солнечный пламень поблек, Лица ее луноподобного свет Залить бы до края вселенную мог. Словно горя на свете нет, Гулаим, не зная забот, Прожила пятнадцать лет; Как пошел шестнадцатый год Пыль клубится, и кони ржут, Сваты в юрте уж тут как тут; У высоких ее дверей Больше негде ставить коней, И конями площадь полна. Байский сын ли за Гулаим Заплатить намерен калым, Усмехаясь в ответ, она Выпроваживает послов, Не сказав и нескольких слов, С малых лет Гулаим была Несговорчива и смела. День настал, когда Гулаим Сорок девушек созвала; Научась на любой вопрос Без запинки отвечать, Поклялась Гулаим: без слез И без страха врага встречать, Поклялась: прекрасных волос По плечам не распускать, Настоящим джигитом стать, Храбрецам-джигитам подстать. Пожелала Гулаим Разлучиться с отцом родным, Жить от братьев милых вдали. И любимой дочери в дар Престарелый бай Аллаяр Отдал остров Миуели. И, в поступках своих вольна, Возвела кибитку она Посредине своей земли И двенадцати Из числа Аллаяровых мастеров Повеление отдала Стену выстроить Вырыть ров. Встала бронзовая стена, Ров глубокий пред ней пролег, Кузнецы из чугуна Крепкий выковали порог. Как взялись мастера за труд Льют свинец, По железу бьют, Сталь куют И песни поют. День проходит, Проходит год, Год проходит, Идет второй И готовы створы ворот, Изукрашенные резьбой, Удивительной высоты, Ослепительной красоты. Чтобы им из века в век Охранять Миуели, Триста тридцать человек Подымать ворота пришли; Приклепали к створам замок О пяти золотых ключах; И тогда с весельем в очах Подошла к воротам стальным И замкнула их Гулаим, Повернула в замке все пять Золотых чеканных ключей, Отдала приказ распахать Все холмы на земле своей, Из быстротекущей реки Воду щедрую провести, На седые солончаки Удобрения привезти. Быстро дни за днями прошли. Превратился Миуели В несравненный зеленый сад: Розы алые расцвели, Соловьи засвистали в лад, И - венчающие труды Созревающие плоды Отразились в глади воды. Полюбив неробкой душой Шум и удаль игры мужской, Гулаим устроила той С козлодранием и борьбой, Повела за собой подруг На широкий зеленый луг, Завязала потешный бой. Кони быстрые горячи, А в девичьих руках - мечи. На своих подруг дорогих Гулаим глядит, весела, Ободряет и учит их Выбивать врага из седла, В боевом наряде мужском По-мужски сражаться с врагом, Тонкий стан стянув кушаком, Без ошибки владеть клинком; Учит их искусству, каким Настоящий храбрец-батыр В грозный час удивляет мир. Вот разумница Гулаим Говорит подругам своим: "Плачу я, подруги, плачу - слезы лью Снег пойдет зимою в дорогом краю. Сорок вас, подруги, сорок милых мне, И от вас тревоги я не утаю. Добрый конь арабский бросится в полет Из-под черной гривы заструится пот... Что ж теперь почуял конь мой Актамкер? Все дрожит, косится, крепкий повод рвет... Добрый конь арабский бросится в полет Из-под черной гривы заструится пот... Что ж теперь почуял конь мой Актамкер? Все дрожит, косится, крепкий повод рвет... Актамкеру плетка больше не страшна, Добрая хозяйка больше не нужна. Отчего, скажите, конь копытом бьет, Почему дрожит он и не ест зерна? Почему сегодня быстроногий мой Не остановился конь перед стеной? Птицей через стену он перелетел, Чтобы там, на воле, мять ковыль степной. Может быть, он чует приближенье бед? Мне тревога злая застит белый свет. Если не сегодня, то уж не поздней, Чем под вечер завтра, дайте мне ответ!" Стали держать совет, Услыхав такие слова, Сорок девушек удалых. Как под зимней бурей трава, Загорелые лица их Пожелтели от крепких дум. Но ответ не пришел на ум Ни единой из сорока. Оседлали они коней Мол, родная степь широка, Не найдется ль разгадки в ней? Из сорока девиц Самой младшей была Смуглолицая Сарбиназ. Ни одна из старших сестриц Вровень стать не могла С младшей сестрицею - Сарбиназ. Из сорока соколиц Самой смелой была Соколицею Сарбиназ. Сарбиназ Отрада глаз В каждом споре была права, Словно жемчуг были слова у разумницы Сарбиназ. На родном Раздолье степном День и ночь провела в седле, Стала девушкам вожаком И назад в предрассветной мгле, В благодатный, прохладный час Привела подруг Сарбиназ; На поклон Гулаим отдав, В ясной памяти удержав Всех вчерашних вопросов нить, Взор потупила Сарбиназ. Гулаим дала ей приказ Без утайки все говорить; Та скромна и взором светла Вот какую речь повела: "Я весною цветы соберу в саду, Я вослед за тобой и на смерть пойду. Принесла я ответ тебе, о сестра, Хоть большую тебе он сулит беду. Было время: сюда мастера пришли; Крепость грозная вышла из-под земли. Девятнадцати месяцев нет еще Горделивой твердыне Миуели. Наши силы, как луки, напряжены, Кони наши откормлены и сильны, Древки доблестных копий у нас в руках Позолоченной сталью оснащены. Ты за дело взялась, как прямой батыр. Ты готовишься к битвам, хоть любишь мир. Чтоб клинки не заржавели, ты в ножны Терпеливо втираешь смолу и жир. Ты подругам вручила мечи, уча По-мужски нападать и рубить сплеча, Чтобы дорого враг нашу кровь купил, Не ушел от девического меча. Так разумно ты действуешь потому, Что грядущее зримо порой уму. Принесешь ты спасенье от рабства нам И отечеству милому своему. На крутом берегу Ак-Дарьи живет Хан калмыцкий, терзающий свой народ. Ровно через шесть лет грабежом-войной На Саркоп этот хан Суртайша пойдет. о трех тысячах юрт ак-дарьинский стан. Тьмы батыров помчит за собою хан. Он осадит Саркоп; загремят бои, Хлынет красная кровь из горючих ран. Будет крупною дрожью земля дрожать, Будут кони усталые громко ржать, На гнедом скакуне твоего отца Будет черный чекмень в день беды лежать. Дерзкий враг тебя схватит за воротник, Твой родник замутит, отведет арык; Шестерых твоих братьев пошлет на казнь, Отчий город заставит рыдать калмык. Ты наденешь кольчугу, подымешь меч, Сорок дев поведешь по дороге сеч, Будут звонкие стрелы железо рвать, Будут головы вражьи валиться с плеч. Но когда по золе, по родной земле Кровь рекой разольется в кромешной мгле, Не споткнется о трупы твой верный конь, И удержишься ты в боевом седле. Конь ушами прядет и копытом бьет, Чует сердцем стремительных стрел полет, Слышит ржанье калмыкских лихих коней- И не хочет зерна, и воды не пьет Вот и все, что я знаю, сестра, мой свет. Я даю на вопросы прямой ответ. За недобрые вести прости меня. Мне от горьких предчувствий покоя нет". И, подругой младшей горда, Гулаим обняла тогда Прозорливую Сарбиназ, И вложила по связке роз В обе смуглых ее руки, И, целуя в обе щеки, Милой умницей назвала, В юрту белую повела И ее усадила там, И сложила к ее ногам Вороха нарядов цветных Ярко-красных и золотых; Обошла с корзиной сады, Принесла подруге плоды; Остальных, стоявших вокруг, Угостила медом подруг; Подарила всем сорока Платья, радующие глаз; Нарядила подруг в шелка, И поставила выше всех Прозорливую Сарбиназ. И счастливую Сарбиназ Прославляли сорок подруг, Пировали сорок подруг, Пели песни, венки плели Из цветов родимой земли, За крепостной Крепкой стеной В белых юртах Миуели Отдыхая перед войной.

ПЕСНЬ ДЕВЯТАЯ Вы, создатели древних деспотий, Вы, новейших времен палачи, — Вы не люди из крови и плоти, Твари вы, на манер саранчи: Налетаете, грабите, бьете, Упиваясь убийством, войной; Кровь людскую веками вы пьете, Раздираете шар наш земной. Ваша цель — на колени поставить Пред собой человеческий род; Разделяя и властвуя, править, Поднимая народ на народ. Век от века меняли мотивы, Век от века меняли пути, Но во все времена — палачи вы, И от гибели вам не уйти! Где ж пришельцы, топтавшие тупо Мирных, вольных кочевников край? Степь на версты усеяли трупы. Кто лежит там — попробуй узнай!.. Чья там кровь на верблюжьей колючке – Полководца ль, что бредил войной. Земледельца ль? В бессрочной отлучке Он оплакан детьми и женой, Или мастер гончарного круга. Не желавший идти воевать, Без опоры оставил подругу, Без кормильца — печальную мать? Вор богатый ли, бедный — все вор он!.. ...Этот навзничь лежит, этот — ниц. Персиянину ль выклевал ворон Клювом хищным глаза из глазниц? Массагета ли с грудью пробитой Мать-земля навсегда приютит? Был он родине верной защитой. Меч отброшен. Расколот и щит... Мертвецов оглядев, перещупав, Массагеты в песчаной пыли Средь безвестных, неузнанных трупов Тело грозного Кира нашли. Ближе всех к нему воин безухий В массагетской одежде лежал. И торчал в развороченном брюхе У персидского шаха кинжал. И главу отделили от тела... ...На отвесной скале Томирис Оперлась на копье, почернела!.. Кровь и пот на лице запеклись. Луч заката еще золотится, Зацепившись за горную цепь. Долгим взором обводит царица Цепенелую в сумраке степь. Скорбь воительницы прекрасной, Как и доблесть ее, велика. Катит воды свои бесстрастно Гордый Оке. Говорит река: «С берегов моих прочь ступайте, До людей мне и дела нет. Братья, братьев своих убивайте, Коль не дорог вам белый свет. Только знайте, все быстротечно, Все имеет свои края, Все — конечно. Что в мире вечно? Вечны двое мы: время и я». Но, не слушая речи чванной, Люди свежей воды напились, Взобрались на берег песчаный, Внемлют гневным словам Томирис. «Чужеземный завоеватель, Ты себя над людьми вознес; Ты, чужого добра искатель, Создал реки кровавых слез. Получил ты урок полезный... Раскаленный железный прут Кочергою — тоже железной! — Ковали из огня достают. Меч, преследуя нас упрямо, Напоролся на прочный щит. Кто другому копает яму, Сам в нее же и угодит. Видно, алчность не знает границы; Жив ты — жадность в глазах велика, А умрешь — и присыплет глазницы Только горстка сухого песка. Кир, отверг ты мои увещанья, Что ж, исполню я клятву мою И досыта тебя на прощанье Кровью, кровью живой напою!» Тут взяла она голову шаха, Подержала немного и вдруг Окунула спокойно, без страха, В полный кровью овчинный бурдюк Массагеты! Вы — барсы пустыни, Быстроноги, крепки и ловки, Мир в степи поселили отныне, Вышли к берегу Окса-реки. Вышло гордое, сильное племя, Одолевшее тяжесть потерь. Стало прошлым тяжелое время, — Нет, никто не грозит вам теперь. Поколения сменятся... Годы Залатают пробитую брешь. Степь — Судьба вековая народа, Оке — Истории зримый рубеж. О потомки! Был век тот жестокий Массагетами прожит не зря!.. ...Небо с краю — кулан белобокий, Загорелась заря на востоке, То великой надежды заря! http://www.abdikamalov.narod.ru/abdikamalov/stixi.pdf

ПЕСНЬ СЕДЬМАЯ Уже не легенда, а быль... Два вала, друг другу навстречу, Вздымая летучую пыль, Пошли на кровавую сечу. И рокот глухой нарастал, Все громче, грозней становился; Он словно бы бился средь скал, Из пропасти выход искал И — в рев наконец превратился, Вот горы вдали сотряслись От грохота, гула и звона: На пиршестве смерти сплелись Два алчущих крови дракона И вгрызлись — вонзили клыки Друг другу в змеиное тело... На битву! И сшиблись полки, Нацелены острые стрелы. Вот кожаный бич завизжал, Вот лук изогнулся упруго, И первый метнулся кинжал, И вспорота чья-то кольчуга. Секир ослепительных медь... Рука, охватившая гриву... Кровь брызнула — черная смерть Тотчас отыскала поживу, Но свой ненасытный живот Не туго покамест набила... Тут сила на силу идет, Там хитрость в сраженье вступила С размаху ударившись в щит, Меч лязгает, искрами брызжа. Копь прянул й рухнул с копыт — Под брюхом багряная жижа. Вонзаются в жаркую грудь Холодные копья и пики. Клич мщенья, кровавая жуть, Предсмертные хрипы и крики. Змеиноголовы, страшны, Схватились, как люди, верблюды... Все выше на поле войны Растут неподвижные груды. С холма неприступного шах На битву взирает спесиво: Разбить неприятеля в прах Давно уже Киру не диво. Сатрапы покорные с. ним И Крез тут, лидиец лукавый, Уверен, что непобедим Властитель огромной державы. Прикажет монаршья рука, И в битву пойдут легионы Наемных колоссов — войска Ассирии и Вазилона. Они выручали не раз, Не жаден и шах на посулы... Но что-то не слышит сейчас Он с поля победного гула. Наемников царских теснят — Ни стойкости в них, ни отваги; Треть войска отходит назад, Роняя в сумятице стяги. Насупился царственный лик, Властитель три дня в раздражень Он в битвах величья достиг, Он к легким победам привык И — сник, угадав пораженье. Гонцов к нему темники шлют За помощью, трижды побиты... То гневен воитель и лют, То смех на губах ядовитый. В начале четвертого дня, Покорные жесту владыки, Давя, сокрушая, тесня, Пошли слоноводы-дербики Народ кочевой оробел, Ужасны слоны-исполины: Лавина свистящая стрел Для них — что укус комариный. Победные звуки трубы — Утеха для царской гордыни!.. Скитались, уйдя от борьбы, Три дня массагеты в пустыне, Манили врагов за собой; Час выбрав, коней повернули, Стремительно кинулись в бой, И снова секиры блеснули!.. ПЕСНЬ ВОСЬМАЯ Оке полноводный, величавый, Как ныне, много лет назад Точил высокий берег правый... ...Печально смотрит на закат У берега, в степи, гробница, И родничок — змеиный глаз — Здесь из расселины струится, Чист, как слезинка, как алмаз! Фазанов бегающих стая, Густой осоки желтый мед. И, головы не отрывая. Конь, не разнуздан, пьет и пьет. Кто, обхватив плиту гробницы. Прижался к ней, ничком лежит? То массагетская царица Над прахом матери скорбит. Здесь все ей близко, все ей мило: Здесь родилась она на свет, Лань молоком ее вскормила. Здесь были игры детских лет. Здесь и любовь она познала, Нашла и потеряла мать. А муж? От тигра спас сначала, Потом вонзил ей в душу жало!.. Не муж он был — убийца-зять. И над поруганной любовью, От горя, что поныне жжет, Приникнув жарко к изголовью, Дочь на могиле слезы льет. И грустно каменные бабы Над нею произносят речь: «Зачем крепишь рукою слабой На поясе тяжелый меч!..» ...А там, вдали, в песчаной туче Бурлил, ревел кровавый вал, То набегал, лихой, могучий, То ненадолго отступал. Устав с тоской своей бороться, С гробницы встала Томирис, И вкруг царицы полководцы На сход вечерний собрались. Совет держали до рассвета. Из-за горы взошла Шолпан — Зашевелились массагеты: В кольчугу белую одета, Дочь Солнца объезжала стан. Все умывались, воду пили Холодную, из родника. Места свои занять спешили — Царица строила войска. И вот, резвее резвой лани Вскочив на белого коня, Лавину воев к новой брани Ведет она с началом дня. Степному воинству навстречу Звезда сияет сквозь туман, И снова возгласы: «На сечу!» «Дай нам победу, Акшолпан!» И, как две тучи грозовые, Два войска на холме слились; Вновь пики гнутся боевые; Ярясь, глаза в глаза впились, Зрачки сошлись — не видят цели, — На лоб с натуги лезет бровь, — Остервенели, озверели! Песок и кровь. Песок и кровь. Как люди все ж непостижимы! — В них зла и щедрости размах; То добротою одержимы, То месть жестокая в сердцах, Кто от людей рожден, тот вправе ль Творить убийства без числа? Что ж, Каином убитый Авель Иным — лишь оправданье зла! Увы, со дня творенья люди На страх за жизнь обречены И на создание орудий Жестоких пыток и войны. Война — изгнание покоя, Уничтоженья черный стяг И кровь, пролитая рекою. Война — вот Жизни главный враг!

ПЕСНЬ ПЯТАЯ Так встретив утро, Солнцу поклонясь. Батыра Томирис к себе зовет И, на его отвагу положась, Рискованный приказ ему дает: «Поедешь к шаху. Собирайся в путь. Троих джигитов в спутники даю. Предстанешь перед Киром — не забудь Пересказать до слова речь мою: «Не хвастай силой, кровожадный Кир! Ты кровью хочешь обагрить весь мир, Но от нее кружится голова. Вот первые мои тебе слова. Слова вторые: хитрости оставь. Коль честью дорожишь, так не лукавь! Мой сын не в честной битве побежден — Питьем коварным подло опоен. Сок винограда, сладкий и густой, В дурман вы превращаете, в отстой; Напьетесь — обезумеете вмиг, И непотребно говорит язык. Увы, мой сын неосторожен был, Он за ошибку жизнью заплатил. О ты, виновник множества смертей. Точится яд из-под твоих ногтей. Ты рану мне жестокую нанес, Ужели ты и вправду — кровосос?! Ужель, покуда жив ты. вновь и вновь. Все будешь пить и пить людскую кровь? Верни мне тех, кто жив в твоем плену, И с войском уходи в свою страну. Там, в Персии, любой цветущий сад Тебе доставит множество услад. Отвергнешь ныне добрый мой совет — Познаешь завтра горечь многих бед. Услышь сегодня истину в словах, Чтоб завтра не раскаиваться, шах! Но если, ненасытен и упрям, Ты силой угрожать посмеешь нам, Я клятву Солнцу вечному даю: Тебя досыта кровью напою!» Быстрее ветра конники неслись, До неба столб из пыли вырастал... Кир, слушая посланье Томирис, Кривлялся и беспечно хохотал. ПЕСНЬ ШЕСТАЯ «Дочь Солнца» — звали массагеты Прекрасную свою царицу, Не вопрошая, как же это Дочь Солнца в мир могла явиться. О таинстве рожденья девы В небесной книге не прочтете: Родилась Томирис из чрева И от животворящей плоти. Единовластно в дни былые За Оксом мать ее царила, Где прежде Царство женщин было, Где нам, мужчины удалые, Надолго задали острастку!.. Вот быль, похожая на сказку. Вам, человеческого рода Прекраснейшая половина, Вам предназначила природа Рожать, быть спутником мужчины. Но вас обида одолела: Мужчины, гордые тираны, Дарили жгучей лаской тело, А сердцу наносили раны. Не сказка — мало их на свете ль! — История тому свидетель: Одно из женских поколений В свою девическую пору Мужчин склонило на колени К их безусловному позору. И было им, мужчинам, скверно, А девы волей беспримерной Отдельный трон себе воздвигли Вдали, на острове... Ну, словом, Великомужества достигли В уединении суровом. Обузданных, покорных трону Мужчин вдали держали девы... Кто б ваше Царство женщин тронул, Будь заодно, едины все вы! И многажды то царство было Во все века в стихах воспето: Единство красоты и силы — Вот потрясение для света! И я в порыве вдохновенья Его, быть может, тоже славил, Но есть такое ощущенье, Что я увлекся и слукавил. Да жизнь ли это, в самом деле, Когда любимого не знаешь! Век без любви — борьба без цели, А что ты в мире оставляешь? Зачем бескрылая орлица, Очаг, где пламя не взыграло? Зачем в ручье воде струиться, Коль и земли не напитала? Зачем скала с могучей грудью, Коль эту грудь не гладят волны?.. Когда жужжанье пчел не будит Цветов степных в расцвете полном, Когда деревья увядают, Не отягченные плодами... Кто добровольно выбирает Такую жизнь? Судите сами... Нет слов, красива лебедь-птица, Но в паре — краше многократно. И строгая к себе царица Уразумела, вероятно, Что в жизни истинно, что ложно, Клятвопреступницею стала: С царем соседним бестревожно, Неосторожно поиграла И понесла во чреве скоро... Скрываясь, утреннею ранью Ушла беременная в горы, Одна ушла, с жеребой ланью. И дважды там свершились роды. Судьбе дитя свое доверя, Царица вышла на свободу, А дочь оставила в пещере... Семь раз уж застывали воды, Деревья в зелень одевались, И полосатые удоды Семь раз на сопках объявлялись. Однажды, небольшим отрядом В степи охотясь на оленей, Погнались всадницы за стадом. Вдруг перед ними быстрой тенью Голышка-девочка помчалась — Смуглянку словно ветер нес, Издалека в глаза бросалась Густая тьма ее волос. Задав коням лихую гонку — Кто с ходу вправо взял, кто влево — Словили наконец девчонку И привезли к царице девы. Стоит девчонка-семилетка И в первый раз глядит на мать: Царице сердце — птицу в клетке — Пред этим взглядом не унять. К неопаленной левой груди Вдруг молоко ей подступило. Но, чувство замолчать принудя, Спокойно дев благодарила, Сказав им: «Солнце пожелало, Явившись мне сегодня в ночь, Чтоб я ребенка воспитала. Смуглянку выращу как дочь» О Томирис! Ты дни и годы Привыкнуть к дому не умела; К оленям, в степь, дитя свободы» Ты убегала то и дело. Там на безлюдье, на приволье, Душе и телу — полный роздых: Там в пшце нет противной соли, В низине влага, небо — в звездах; Бывала голодна — орла ты Сражала на лету из лука. Так у людей переняла ты Пока всего одну науку... Потом уж, девушкой-подростком, Ты приняла и все людское, Но что досталось в детстве жестком, Осталось навсегда с тобою: И настороженность сайгачья, И безоглядная отвага, И зоркость черных глаз в придачу, И стройность ног, и мягкость шага. Прабабкою каракалпачки, О Томирис, была не ты ли?.. Что ж, наши девушки-степнячки Твое наследье сохранили. Весь долгий день, один из многих, Дичком в степи она играла — Джейранов легких, быстроногих, Как ветер, мчась, перегоняла. На дереве высоком к ночи На отдых дева примостилась. Спала... От трескотни сорочьей Уже под утро пробудилась. Внизу, под деревом, в засаде Голодный тигр сайгака ждал. Прыжок ему на спину — сзади Вонзился в хищника кинжал! В агонии когтистой лапой Тигр насмерть в Томирис вцепился Давясь от собственного храпа, Подмял, всей тушей навалился. Тут жарко разгорелась схватка, И Томирис изнемогла... Внезапно зверю под лопатку Вошла звенящая стрела. Тигр дрогнул, вытянулся, замер. Искала дева в изумленье Еще тревожными глазами, Откуда к ней пришло спасенье. Приподнялась и видит — что же? Мужчина, ЛУЧНИК перед ней! Сперва забилась было в дрожи И — стихла, стала вдруг смирней. Дочь царская не знала толком, Но догадалась: вот мужчина. И наблюдала тихомолком, Как улыбается детина. Дни — не тянулись, время мчалось Оленем на степном просторе; С мужчиной Томирис встречалась, К нему совсем привыкла вскоре. Он в деве женщину разбудит: Душа горела, чувства зрели, Девичьи маленькие груди, Как рожки у бычка, твердели. ...Была им степь надежной свахой: Барахтались в траве высокой, Не знали робости и страха И были счастливы... до срока. Сказал джигит: «Моя царица, Так дальше жить тебе опасно: За пазухой, как говорится, Не спрячешь хвост лисицы красной. От материнского-то взгляда Ничто не может быть укрыто. Дознаются — не жди пощады... Но есть же храбрость у джигита И сила есть! Пойду — не струшу — На Царство женское войною, Все уничтожу, все разрушу, А ты, газель, пойдешь со мною!» И вот, как утверждают деды, Сорокадневное сраженье Мужчинам принесло победу, А Царству женщин — пораженье. Не ведал победитель грозный, Как неоправданно жесток он: Не внял мольбе народа слезной — Царице голову отсек он И, Томирис забравши в жены, Не мужем стал ей, а тираном! Семь лет не утихали стоны, И люди в страхе постоянном Семь лет терпели, выжидали, А силу в стороне копили. Однажды на него напали И в лютом гневе умертвили. Дочь Солнца Томирис — царица, Ей — массагетскую корону! Никто отныне не решится И кошек массагетских тронуть. Спокойные настали годы — Без войн, без битв, без мелкой драки, Лишь с дружбой шли сюда пароды: Согдийцы, хоразмиицы, саки; Скот множился, в местах пустынных Садами пах каленый воздух, И птицы на овечьих спинах Свивали без опаски гнезда... Но жизни мирное теченье Свирепый шах нарушить хочет. Грядет великое сраженье, Польется кровь и заклокочет.