Интервью с Михаилом Синельниковым, московским поэтом и переводчиком восточной поэзии, автором антологии «Незримое благословенье. Исламский Восток в русской поэзии», многих сборников, включая «Лазурит. Книга исламских стихов».
- Вы известны как поэт, переводчик и собиратель восточных, исламских сокровищ в поэзии на русском языке. В чём особая острота, актуальность взаимного напряжения между Россией и Кавказом – в поэтическом отражении с давних времён вплоть до наших дней?
- Взаимоотношения России и Кавказа всегда, а в особенности на протяжении двух последних столетий, были трагичными – и нужны ли комментарии, почему так случилось… Но всё же интеллигенция кавказская, выучившаяся в России и в совершенстве освоившая русский язык, всегда тянулась к русской культуре и вряд ли даже в отдалённом будущем обойдётся без великой русской литературы.
С другой стороны, и русская литература также тянулась к Кавказу, сочувствовала его гордым народам. Как сказал Пастернак: «Звериный лик завоеванья дан Лермонтовым и Толстым…»
Именно Кавказская война заставила величайших русских писателей мучительно размышлять о столь разрозненном и раздираемом бессмысленными распрями человечестве, о железном пути цивилизации, разрушающем патриархальные общества, близкие к природе. «Под небом места много всем!» – восклицал Лермонтов, осудивший жестокую резню.
В русской поэзии навсегда остались кавказские стихи и блистательные переводы Николая Тихонова, Арсения Тарковского. И, в частности, стихи Сергея Маркова, Семёна Липкина, в которых выражено искреннее сочувствие кавказским народам, репрессированным и депортированным в годы сталинского кровавого террора. Я сам ранен с детства этой темой, ибо ранние мои годы прошли в Средней Азии и в школе моими соучениками и друзьями были дети кавказских спецпереселенцев.
В истории было много скверного, но всё же это была совместная история. Мир становится единым и нужно двигаться навстречу друг ко другу, залечивая раны и преодолевая пропасти.
- Вы один из «последних могикан» советской школы поэтического перевода. Нужна ли эта традиция будущему? Есть ли теперь ученики, талантливо продолжающие дело прославленных мэтров?
- Да, в советское время существовала замечательная школа поэтического перевода. Многие произведения народов СССР были переведены превосходно. Продолжателей дела я сейчас не вижу. Во всяком случае, новых талантливых перелагателей восточной поэзии не обнаруживаю. Но, возможно, я консервативен и недостаточно осведомлён?
- Каковы, на Ваш взгляд, лучшие переводы дагестанцев на русский язык?
- Наиболее замечательными переводами из поэзии народов Дагестана мне кажутся переводы переводы Эффенди Капиева из даргинского поэта Батырая. Не думаю, что Капиев, лакец по национальности, знал даргинский язык – в Дагестане ведь десятки языков, не имеющих между собой ничего общего. Но, допустим, знал, главное не в том – он виртуозно владел русским стихом и переводил вдохновенно, с восторгом передавая энергию ритма. Капиев был замечательным русским прозаиком, мастером редкого жанра: автором незабываемых записных книжек – люблю их с детства. Он принадлежал и кавказской традиции и русской культуре.
Какие проникновенные слова с печалью и горечью этот потомок горцев, до последней капли крови резавшихся с русскими, произнёс над могилой юного русского офицера Мещерского, павшего в одном из сражений стародавней Кавказской войны!..
Конечно, прекрасны переводы молодого Тарковского, хороши многие переводы Наума Гребнева, несомненно родившегося поэтом, но с головой ушедшего в переводы. Следует отдать должное и переложениям мастеровитого Якова Козловского.
- Насколько для Вас лично важна исламская тема в поэзии?
- Вы знаете, что я много времени и сил отдал изучению влияния мировых религий на русскую литературу, ведь Вы были титульным редактором моей антологии «Незримое благословение. Исламский Восток в русской поэзии». Мир Ислама был близок мне с детства, проведённого в Средней Азии, когда я ощутил непосредственную связь земли, ландшафта с избранной народом религии. Ясно, что эта избранная религия является базисом каждой национальной культуры. И мусульманское влияние на культуру русскую, я убеждён, более значительно, чем оно кажется людям недостаточно неосведомлённым.
Я родился в Ленинграде в семье, пережившей блокаду, но, ещё будучи младенцем, оказался в Ферганской долине, на кыргызском Юге – это моя родина, подарившая мне сияющее серебро хребтов Тянь-Шаня, пронзительную прохладу мчащихся рек, свежесть ореховых лесов. И сверх того, гостеприимство своих чабанов и дружбу поэтов. Здесь очень рано я догадался о том, что вероисповедание выбирается народом неслучайно, что этот выбор определяется и особенностями национального характера, и даже чертами пейзажа — жгучей бирюзой небес, лазуритом плещущей воды.
Земля, в которую я в детстве закапывал урюковые, персиковые, дынные косточки, иногда прораставшие, была поистине Землёй Ислама.
«Люблю я осень жгучих стран Аллаха *,
Гранатовую, влажно-золотую, Могучую, тугую густоту Исчерпанности смертной изобилья. Здесь детским сердцем я узнал Ислам
И в облаках увидел неземное».
И, конечно, дивное чудо природы, вырастающее посреди древнего Оша: гора Тахт-и-Сулейман, Трон Соломона. По преданию, на горе, окружённой почитаемыми мазарами, похоронен иудейский царь и мудрец, легендарный Экклезиаст, повелевавший джиннами. На вершине полтысячелетия простояла небольшая мечеть, воздвигнутая будущим «Великим Моголом», завоевателем Индии, замечательным тюркским поэтом Бабуром. В ночной темноте этот «белый домик» выглядел фантастично: окружённый крупными звёздами и увенчанный полумесяцем (не бронзовым, а настоящим!) купол.
Я видел эту картину каждый вечер, ведь ранние мои годы прошли на юге Кыргызстана, и наши окна были повёрнуты на Сулейман-гору. И ещё одно ослепительное воспоминание, уже не вечернее, а утреннее: несметная толпа богомольцев, поднимающихся к Бабуровой мечети и влекущих за собою жертвенных баранов. Вся гора шевелилась и текла яркими лоскутами праздничных одежд. Терпение властей однажды, в некий неистовый год хрущёвского «волюнтаризма», истощилось: обряды были запрещены, мечеть разрушена, сама гора переименована (не нашли лучшего наименования, чем вульгарное «Гора Красивая»).
Лишь через десятилетия всё, говоря словами царя Сулеймана, «вернулось на круги своя». И мечеть, восстановленная на пожертвования мусульман и русских археологов (в том числе, моего учителя Ю.А. Заднепровского), вновь стала местом молитвы. Молятся здесь и паломники из самых отдалённых стран. Побывала, между прочим, и Беназир Бхутто, ведущая своё родословие от Бабура.
Хазрет-Айюб
В Джалал-Абаде похоронен Иов.
Паломники в купальню входят, где
Я в детстве плавал в долготерпеливой
Иодистой и сернистой воде.
В той мусульманской ласковой купели
Благословенья не заметил я,
И столько мы с тобой перетерпели,
Насыщенные днями, жизнь моя!
Что овцы мне с ягнятами своими,
Онагры и в потомстве торжество!
Делами озабочены моими
Создатель и архангелы Его!
Ош
Древний город с горой Сулеймана
Так легко разломать, размолоть,
Но солома и глина самана,
Это — жизнь моя, память и плоть!
Кирпичи и мешки алебастра,
Шлакоблоки и комья земли —
Где горели костры Зороастра,
Где исламские толпы текли.
Повторяя псалмы или суры,
Вижу в облаке нынешних смут,
Как верблюдов понурых фигуры
В отдалённое детство бредут.
Словно старую книгу раскрою,
И, как светлое пламя, обдаст
Твой гранатовый куст под горою,
Где покоится Экклезиаст.
Сулейман-гора
Сулейман-гора, Сулейман-гора,
Пёстрая гора, полая гора!
Ты откуда к нам, ты идёшь куда?
Душно по холмам зацвела джидда…
Изнемог пророк и промолвил: «Хош!»
И — рекой потёк гордый город Ош.
Небеса в овраг льются с вышины…
И под аркой так нежно-зелены.
Шёл народ в байрам, — шли, отринув прах, —
Скалы, — здесь и там — в красных лоскутах.
Реял, мельтеша, жертвенный багрец.
Жалось, как душа, блеянье овец…
Тысячами тел сглажена скала,
Звёзд лиловый мел режет зеркала.
И с утёсов здесь сбрасывали жен…
Жёлтый факел днесь — газовый — зажжён.
Белый, белый дом сломан, сброшен вниз.
В облаке пустом месяц твой завис.
Имя у тебя отнято, гора,
Камень твой дробя, ходят грейдера…
Но, что было сил, держишь знамена,
Зеленью могил имени верна!
… Вот повеет зной и весной обдаст.
За твоей стеной спит Экклезиаст.
И глядит в туман Сулейман-гора,
Словно великан вышел из шатра.
Входит караван, кузнецы гремят,
И горит, багрян, под горой гранат.
http://www.gumilev-center.ru/?p=360
