Лидеры

Оно не было официально присваемым вероятно у крымских татар и ногаев, но у казахов наоборот - батыр/бахадур официальный титул, который четко фиксируется в письменных источниках в виде добавления и обращения к имени. Он указывается-перечисляется современниками при описаний социального строя казахов. Из статьи И.Ерофеевой:

Так вот почему монгольские юзеры называют нас бандитами и бродягами. Начитались Кенана и других. Хочу только сказать, что любое преступление совершается от безнаказанности. Если нет угрозы наказания человек без принципов может пойти на многое. Но у казахов принципы были и были понятия что хорошо, а что нет. Барымта это скорее исключение чем правило.

1. Не согласен. Неправильно винить Кенана потому что монг. юзеры эти выводы делают как раз из текстов самих источников) Понятно, что "бродяга", "разбойник" и т.д. - это только одни из многих значений соционима "казак". 2. По барымте ув Акб правильно пишет, что это изначально было принудительным исполнением решения бия (судебного решения). Позже в 19 веке, с ликвидацией ханской власти и прочих институтов, когда "все воевали против всех", под этим словом уже больше понимали банальный грабёж.

Действительно, если бы Аблай не был бы чингизидом, то казахи (народ, элита, другие чингизиды) близко не подпустили бы его и его потомков к султанству, ханству и управлению народом и племенами. Это бы нарушало все степные законы и тому, кто такое позволил бы, светила бы казахская Гаага. ))

По делам пограничным видно, что в бытность сдесь начальником г. ген. бар. Игельстрома, в 1786 г., киргизцы, сорвав пекет в дистанции Кизильской крепости, захватили 1 казака и 7 башкирцов, убив из них двух; и когда вышел на них с командою комендант Таналыцкой крепости, майор Рештейнер, тогда, напав стремительно, увлекли в плен и самого онаго коменданта, и из команды его 1 капрала, 16 солдат, казачьяго станичнаго атамана, 21 козаков и 40 башкирцов. да побили при сражении солдат и козаков 28 человек. В 1797 г., при его же. г. бар. Игельстрома, бытности, в той же Кизильской дистанции прорвались воры в большом скопище во внутренния селения, увлекли 1 капрала, 3 рядовых и 6 башкирцов, бывших на пикете, а при преследовании их побили казаков, тептерей и башкирцов 11 человек, при чем похитили со внутренней стороны лошадей 6410, коров 64 и ограбили имущества на 2894 руб. Во время же начальствования вашего высокопр-ва в 1796 г. произведены на Звериноголовской дистанции важныя злодейства от киргизцов, кои, прорываясь двукратно в больших толпах, достигали даже отдаленных от линии селений Челябинскаго у., грабив имущество и скот у поселян, пожигали селения и во множестве увлекли людей обоего пола; и хотя двигнуты были тогда баталионы и козаки Исецкаго войска на преследование, но обратились без успеха, оставив всю добычу в руках разбойнических и потеряв при том убитыми солдат и козаков до 50 человек. http://www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/M.Asien/XVIII/1780-1800/Mat_ist_kaz_SSR/101-120/109.htm Сражение при крепости Таналыцкой это времена восстания Сырыма Датова.

Это вроде как родственные народы, но не совсем маньчжуры. Это сложный вопрос. Но вообще-то я читал и у русских авторов, что и маньчжуры изрядно потеряли боеспособность в 19-м веке. Вот еще анекдотичный рассказ о стычке казахов кызаев и китайского отряда. Китайцы не приняли боя и сбежали от кучки разбойников. Автор правда указывает на дунган, как лучших воинов среди китайцев. ГРУММ-ГРЖИМАЙЛО Г. Е. БАРАНТА Эпизод на большой дороге в Китае. (из дневника). Глубокая ночь. Даже на восточном краю горизонта нет еще никаких признаков приближающегося рассвета. Морозно и тихо. Тихо в воздухе, тишина и на улице. Однако, это не та невозмутимая тишина, к которой очень скоро привыкаешь в пустыне; наоборот, здесь масса звуков, слабых и неотчетливых, которые сливаются в нечто неуловимое, но, тем не менее, ясно свидетельствующее, что вы не одни... Действительно, кругом вас поселок, и темная громада его черными силуэтами рисуется на густой синеве небосклона... Это Кур-ту — пикет и одновременно станция на большом торговом пути, с незапамятных времен проложенном в Южной Джунгарии, вдоль северных склонов Тянь-Шаня. В пикете квартирует теперь полулянза китайских конных солдат; на станции же столпилось до десятка фургонов, из коих добрая половина законтрактована под вещи какого-то китайского сановника, проживающего в Суйдуне или Кульдже. Как и всякое иное место китайской оседлости, Кур-ту окружен совершенно особой атмосферой; но теперь, вследствие необыкновенной тишины в воздухе и мороза, вся эта отвратительная и прогорклая смесь китайского кухонного чада, конюшни, дыма и опия точно парит над селением и прочно въедается в платье каждого проезжего человека. [495] Впрочем, уж и этот проезжий здесь человек! От высшего чиновника до последнего разночинца все лезут в одно помещение — какое-то логовище без окон и с дырами вместо дверей, и располагаются на грязном канжине («Канжином», или «каном», называется глиняный выступ степы, с одной или несколькими топками внизу. Размеры этих лежанок весьма непостоянный и вполне зависят от величины того помещения, в котором строятся.), подтапливаемом снизу смесью помета и изжеванных сырых дудок камыша и соломы. У кого есть какая-нибудь подстилка, тот забирается на нее, а бедняки довольствуются и грязной, в лохмотьях, циновкой, на которой и спят все вповалку, или же сообща отравляются опием... Зимой в таких притонах еще, может быть, сносно, но летом они кишат паразитами... Подобных гостиниц, или постоялых дворов, во всей «Поднебесной» разбросано пропасть; редкая из них лучше описанной, зато все они носят самые заманчивые названия: «гостиница прекрасных качеств», «вечной дешевизны», «трех совершенств», и им подобные, и нет сомнения, что постоялый двор в Кур-ту гордился не менее лестной кличкой, выведенной китайскими иероглифами на темно-синем куске грубой бумажной материи, заменяющем вывеску. Но темнота ночи скрывала ее. К тому же прочесть эту любопытную надпись было бы теперь решительно некому: грамотных людей в гостинице не случилось, а спавшие на дворе ямщики, давно уже знакомые со всеми ее закоулками, без сомнения, мало интересовались ее официальным названием... Как ни устали за весь день ямщики, но некоторым из них не спалось, мороз донимал, и они беспокойно ворочались, инстинктивно напяливая на себя какие-то войлочные обрывки... Наконец, один из них поднялся, прислушался: «а, лошади уж перестали жевать!» — пихнул в бок товарища, и оба направились к коновязям. Забрав в повода своих лошадей, они толкнулись в ворота и шумно стали звать «управляющего гостиницей»... Спокойствие на дворе было нарушено. Разом поднялось еще несколько человек; послышались то сиплые, то визгливые голоса, китайская речь, ржание коней и отчаянный, переворачивающий все внутренности, рев многих коширов (Местное, тюркское, название мулов.)... Деловой день начинался!... Однако, на улице не становилось светлее. Даже, напротив того, заблиставший в двух-трех местах огонек сгустил темноту на столько, что и привычные к ней глаза ямщиков [496] перестали уже различать ясно предметы. А между тем именно теперь некоторые из этих ямщиков торопились, напоив своих лошадей, задать им последнюю дачу из смеси отрубей и соломы (Китайцы кормят своих лошадей просяной соломой (Panicum italicum), предпочитая ее всем остальным.) и впопыхах наталкивались то на своих дремавших товарищей, то на всевозможные предметы, которыми, как нарочно, оказался теперь заваленным двор... Много шуму и крику, но вовсе нет смеха — характерная особенность каждого китайского сборища... К тому же, и настроение ямщиков не могло быть особенно радостным: к рассвету мороз постепенно окреп, да и предстоящий путь казался опасным: носились какие-то неопределенные слухи о спустившейся с гор значительной партии киргизских барантачей... Весть эту еще накануне привез какой-то проезжий, по всему видно — дунганин. Он даже видел их лично: их было семеро, вооруженных огнестрельным оружием... Они остановили его и обстоятельно расспросили о торговых караванах, которые пришлось ему обогнать на пути... И хотя более веских доказательств справедливости известия дунганин и не приводил, но ему и так все поверили... — Баранта на пути!... — побежало по людям, дошло и до начальника гарнизона Сан-гуан-Ванга, но тот сделал вид, что не обращает на этот слух никакого внимания; но потом все же, как говорят, вызвал к себе дунганина и долго его о чем-то расспрашивал... Наконец, извозчики, направлявшиеся в Или-хо, собрались. Они успели наскоро позавтракать блюдом лапши (Ни извозчики, не верблюдовожатые в Китае чая не пьют по утрам.) и заложили уже в фургоны своих лошадей и коширов. Скрипнули раскрывавшиеся ворота, щелкнул длинный бич, послышались обычные «о-го-го ух! цо, цо!...» и со звоном, на рысях, выкатились телеги одна за другой за ограду. А в ней снова все стихло, огни погасли, оставшиеся ямщики еще крепче закутались в лохмотья свои, и даже «распорядитель гостиницы» перестал шмыгать взад и вперед и убрался досыпать в коморку свою, где тотчас же и заснул, как убитый. Но отзвук движения транспорта еще долго доносился сюда; даже с особенной отчетливостью можно было разобраться в шуме, сопровождавшем переезд последнего через реку Эптэ. А затем все эти о-го-го ух! цо, цо! щелканье бичей, колокольчики, стук тяжелых колес о промерзлую землю и скрип деревянных осей становились все тише и тише и, наконец, совершенно замерли в воздухе... Транспорт ушел. [497] Медленно, с грохотом и звоном, подвигался обоз к конечной цели суточного своего перехода — полустанку Ту-ду. В совершенной темноте переехав через полузамерзшую реку и миновав длинные барханы песку, тянувшиеся вдоль ее широкого плеса, ямщики вступили в туграковый лес. Не многим, конечно, известно, что такое туграковый лес. Туграк это тюркское название разнолистого тополя (Populus diversifolia), низкорослого, дуплистого и корявого дерева, годного разве лишь на топливо и растущего обыкновенно редкими насаждениями в таких участках каменистых и песчаных пустынь, где подпочвенная влага находится сравнительно неглубоко подземной поверхностью. Во всякое время года картина этого леса печальная: ни молодой подсады как-то вовсе не видно, ни каких бы то ни было растений, прикрывающих почву... разве где-нибудь приютятся солянки (Salsola carinata, Horaninovia ulicina и некоторые другие) да тощими кустиками торчат адрасман (Pegonum harmala), терескен (Eurotia cerasoides) или, наконец, какое-нибудь другое, еще более убогое растение дикой пустыни. Но туграковый лес к западу от Эдтэ представлял исключение. Здесь, кроме тополя, росли узколистая ива, тамариск и множество кустарников. Глины и пески, навороченные в страшном беспорядке, и всюду растущий высокий камыш придавали и днем характер совершенной глуши всей этой местности, ночью же, без сомнения, впечатление это только усиливалось. Черные силуэты отдельно стоявших деревьев, протягивавших над дорогой свои цепкие ветви, темные массы кустарников, среди которых как-то загадочно блестели кучи белого снега, наконец, таинственный шелест вечно шумящего камыша, все это должно было действовать на душу, подготовленную уже к восприятию всяких страхов, самым угнетающим образом. И действительно ямщики шли подавно им уже знакомой дороге, точно не узнавая ее... Они озирались по сторонам, пристально всматривались вперед и то неестественно громко выкрикивали свои понукания, то, наоборот, делали попытки к тому, чтобы с возможно меньшим шумом проскользнуть мимо подстерегающих их где-то барантачей... Но верста за верстой тянулась дорога, дебри стали уж заметно редеть, становилось на столько светло, что все окрестные предметы были видны так же ясно, как днем, а ничего подозрительного извозчики все же еще не приметили. Они стали даже надеяться, что вся беда одним их страхом только и ограничится, как вдруг... за одним поворотом дороги блеснул огонек... Что это?... Костер?... Да, это костер, и около него какие-то люди!... Китайцы попятились... Они инстинктивно придержали своих лошадей и с минуту решительно не знали, что предпринять... [498] — Да никак это не худые люди, а прохожие из Шень-си (Провинция Западного Китая. Большинство земледельческого китайского населения Кульджинского района пришлое из этой провинции.)? — Но, нет, не они!... В действительности же это были чан-ту (Китайское прозвище таранчей. Чан-ту значит чалмоносец.) из Джин-хо, один — сапожник по ремеслу, другой — так себе, какой-то праздношатающийся, у обоих были ослы, которые тут же подбирали с земли опавшие листья туграка. Разговорились. Чан-ту плохо говорили по-китайски, китайцы еще хуже по-тюркски, но все же им удалось кое-как объясниться: чан-ту два дня уж в пути, но решительно ничего о барантачах не слыхали... «Может, где и объявились последние, но только не между Кур-ту и Ту-ду... К тому же тут людно: вон, только что прошла партия поселенцев! да и в Ту-ду ожидается проездом какой-то важный чиновник... Какая уж тут баранта!»... В самом деле чего опасаться? До Ту-ду уже близко, лес кончается скоро, солнце взошло... И извозчики, выбранив дунганина черепахой (Черепаха у китайцев бранное слово.), полезли в телеги, откуда вскоре и послышались их веселые и громкие окрики лошадей... Через минуту последний китайский фургон скрылся за соседним бугром, и только шум колес, бубенцы да окрики «о-го-го ух, цо, цо!» некоторое время доносились еще до слуха обоих чан-ту... _________________________ Местность изменилась. Лес кончился. Камыш и кое-какой кустарник хотя и виднелись еще по обе стороны от дороги, но не представляли уже сплошных зарослей и ютились незначительными островками в распадах плоских увалов, усыпанных мелкой черной галькой. Горы, в низах закутанные туманом, заняли весь юго-запад и юг горизонта и казались отсюда как-то особенно близко: точно дорога свернула прямо на них... На одном из таких увалов ясно обрисовалась фигура одинокого всадника. Извозчики снова встревожились. Но, нет, это не киргиз, это китаец, китайский почтарь. Действительно, китайский солдат, с небольшим ящиком за плечами, на сытой лошадке, обвешанной колокольчиками, крупной рысью проехал мимо фургонов. — Спокойно ли на дороге? Но вопрос этот был, без сомнения, лишним. Таким, вероятно, он показался и почтарю, потому что тот ничего не [500] ответил и только всей фигурой своей изобразил удивление: что же тут спрашивать, когда видят, что он благополучно проехал. Протащились еще, может быть, с версту. До полустанка Ту-ду оставалось уже не более 17 — 18 ли (Ли — несколько менее полуверсты.). Вдруг точно выросли на дороге киргизы... — Эй, вы, кап'р (Кап'р — язычник. Тюрки-мусульмане очень часто зовут так китайцев.), вылезайте уж, что ли! Берите своих коширов да и проваливайте подобру, поздорову!... (Во время своих разбойничьих набегов киргизы избегают брать коширов, потому что последние всегда могут служить уликой грабителям. Коширов киргизы не разводят; им, стало быть, не откуда и взяться у них.). Китайцы не сопротивлялись... Они послушно отпрягли своих мулов и, минуту спустя, уже скакали обратно в Кур-ту. А киргизы между тем живо распорядились с добром суйдунского мандарина: все, что нашли в нем полегче да поценнее завьючили на своих заводных лошадей и затем свернули с дороги к горам и сухим саем («Сай» тюркское слово, которым обозначается усыпанный галькой плес как временного потока, так и постоянной реки.) временного потока потянулись к зимовьям Кызаев («Кызаи» один из киргизских родов, кочующих в горах западной Джунгарии.) на южных склонах Боро-Хоро. Прошел час... как вдруг на повороте дороги показался целый кортеж: верховые солдаты с магазинками у седла, чиновник с пером и белой шишкой на форменной шляпе, китайский экипаж (Китайский экипаж по устройству своему ничем не отличается от обыкновенной арбы; только размерами он значительно меньше, да, кроме того, его верх устроен прочнее.), запряженный двумя коширами цугом... При виде разграбленных китайских фургонов все это мигом остановилось... Должно быть, храбрейший из них объехал кругом весь обоз, и когда вернулся с докладом, то из повозки послышалось какое-то резкое приказание. Солдаты повернули назад, за ними повернул и возок, и весь этот странный поезд также быстро затем скрылся из вида, как за мгновение перед тем здесь появился. И снова все стихло на этом пути, и только ветер беспокойно шумел еще в комнате, да откуда-то издалека доносился сюда клохт монгольских фазанов... _________________________ Двенадцать с половиной столетий назад мудрый император Тай-Цзун (Танской династии, с 631 по 654 г.) как-то сказал, что-то, «что однажды было [501] целесообразно устроено, не должно впоследствии изменяться», и этот принцип с давних времен лет в основу всей внутренней жизни Китая. Он обусловил культурный застой этого государства и его современный регресс; вместе с тем он наложил особую печать и на весь китайский народ, который замер в самообожании и по уши погрузился в то, что всего скорее можно назвать национальной тупостью. Да! Для современного китайца «нынешнее» не существует; они живет стариной и в ней одной черпает указания на решение различных житейских проблем... И так — во всем и всегда... Во всей Небесной империи «импани», то есть небольшие сторожевые укрепления, выстроены по одному шаблону, выработавшемуся еще, может быть, в те эпические времена, когда люди сражались одним только холодным оружием; но традиции в [502] Китае всесильны, уроки настоящего не служат там ни к чему, и правительство империи с необыкновенным тупоумием и упрямством продолжает сооружать новые импани взамен заброшенных и разоренных на тех же самых местах, где созидало их, вероятно, и в первые века нашей эры... Импань Кур-ту ничем не хуже и не лучше других той же Бэйлу («Бэй-лу», «Северная дорога» — так называется путь, идущий вдоль северных склонов Тянь-Шаня из Баркуля в Кульджу.). Четырехугольник из глинобитных, довольно высоких и зубчатых с амбразурами стен; деревянные, наполовину обитые железом и жестью ворота, против них — маленький домик, помещение начальника крепостцы; затем ряд других построек, прислоненных к стенам справа и слева, все какие-то коморки, в которых должны подвое и по трое уместиться солдатов; наконец, общая кухня, склад, стойла и коновязи — все это выстроено здесь также, как и в тысячах других таких же импанях, разбросанных по всему необъятному пространству Серединной империи («Чжун-го»). В обыкновенное время здесь царствует невыразимая, какая-то даже гнетущая скука, и когда ни загляни в ворота импаня, не найдешь там ничего, кроме давно всем приевшейся, ординарной картины: одна треть гарнизона, лежа на своих канжинах, курит опиум, другая треть дуется в карты и последняя наконец или визгливо, совершенно по-бабьи, бранится или, раздевшись чуть не донага, яростно занимается охотой на паразитов. Ни о строевых занятиях, ни о каких бы то ни было работах здесь нет и помину, и тунеядство самое безграничное составляет необходимый удел каждого, кто в качестве «лянь цзюня», то есть обучаемого, переступает порог этого развращающего вертепа... Единственное удовольствие, которое выпадает на долю солдата, это выйти за ворота импаня, забраться в трактир и пошлыми шутками встречать и провожать ямщиков, или еще — забраться в тань и там вступить в беседу с проезжающими китайцами... Но обыкновенно это — забава для новичков. Опий, водка и карты очень скоро вполне овладевают несчастным, и тогда он уже не чувствует более необходимости рассеяться свежими впечатлениями: он или у себя на канжине, или где-нибудь на дворе, в кучке карточных игроков... Сегодняшняя тревога в импане подняла даже ленивых... Не только солдаты, вся улица здесь, и все жестикулируют и шумят, как жестикулировать и шуметь умеют только китайцы... Гам такой, что свежему человеку разобраться в нем невозможно... [503] Прежде всего ясно было, что большинство ругает извозчиков: зачем поехали ночью? Зачем на дожидались утра?!... (Китайские извозчики всегда предпочитают ночь для движения, вдобавок же следующий переход от Ту-ду до Джин-хо очень велик и труден по обилию песков: вот почему в Ту-ду надо было дать большой отдых лошадям, безостановочно шедшим не одну сотню верст.). — Да ведь киргизы ограбили нас днем, а не ночью... — Все равно!... должны были ждать... А то на, поди, отбивай теперь ваше добро... — Да не наше добро... «да-женя» (То есть «большого человека». «Да-жень» употребляется в том же смысле, как и «да-лойя» — «большой чиновник».) имущество... — Вы ответите... — Ну, и ответим... А, может, и не ответим?!... И спор тотчас же сбился на тему, кому отвечать за погром, причем мнения разделились: одни уверяли, что в ответе будут солдаты Кур-ту (По китайским законам гарнизоны отвечают за неподание своевременной помощи штрафом, соответствующим общей сумме расхищенного имущества. Мера эта, однако, редко приводится в исполнение, так как очень трудно доказать бездеятельность военной власти.), другие кричали, что отвечать тут решительно не за что, потому что, без сомнения, киргизы давно уже убрались за пределы их пограничной черты, а там уже не они, а солдаты других импаней должны преследовать негодяев... В это время вышел начальник импаня. Он держал в руках два пакета: один с донесением в Джин-хо, другой к начальнику военного лагеря в Кур-кара-усу (Ши-хо)... Отправив гонцов, он приказал двадцати солдатам готовиться к немедленной погоне за похитителями. Но те решительно воспротивились... За что?! А почему они, а не все? А не другой кто-нибудь?!... Остававшиеся приняли сторону командира. — Вам приказано, вы и поезжайте!... И чего вы боитесь?! Их ведь не много... да и верно вы их не догоните!... Где уж догнать!... Но назначенные не поддавались таким увещаниям: со всеми поедут, одни ни за что... Тогда началась потасовка. Точнее, несколько солдат сделали вид, что решились вступить в рукопашную: не смотря на мороз, они скинули с себя свое верхнее платье и стали друг против друга, страстно жестикулируя и задорно выкрикивая свой вызов: «hin! hin!»... — совершенные обезьяны (Китайцы вступают в драку весьма редко, да и в этом случае дерутся чаще всего своими косами или царапаются и кусаются, как дети.)! Согласно обычаю, их, однако, не допустили схватиться, и петухи разошлись совершенно довольные тем, что успели всем показать свою удаль... [504] В то же время беспорядки усилились... Откуда-то сорвался кирпич, пролетел выше толпы и ударился в стену квартиры начальника... Зрители хлынули назад, по пути смяли кого-то, завопившего благим матом, и стеснились в воротах... Тогда Сан-гуань-Ванг объявил, что в экспедицию против разбойников он посылает почти весь гарнизон. Но известие это, успокоившее одних, страшно раздражило других, и трудно сказать, чем бы происшествие это кончилось, если бы совершенно неожиданно из толпы не выступило трое дунган: «давайте нам ружья и сабли — мы одни справимся с такими трусами, как киргизы!». Но дунган не отправили: двух почему-то задержали в Кур-ту, а третьего, вооружив плохенькой шашкой, в качестве провожатого, вероятно, присоединили к отряду китайских солдат... — «Все-таки лучше, если хоть один храбрец будет в отряде» (Дунгане совершенно справедливо пользуются репутацией людей отважных и решительных.), — говорил себе начальник импаня, провожая глазами быстро удалявшуюся на запад нестройную толпу той части войска Серединной империи, которая носит прозвище «юнов», то есть «храбрейших»... _________________________ Китайские солдаты никогда не ходят в строю. Вооружение их в высшей степени разнообразно: у одного ружье, у другого шашка, у третьего ружье и шашка, у четвертого и пятого пика, у шестого, наконец... но всего не перечтешь! Унтер-офицеры имеют револьверы и шашки, офицеры же ничем не вооружены. На первых порах это кажется странным, но затем быстро свыкаешься с этой характерной особенностью китайского регулярного войска; тем более, что тут же вдруг узнаешь, что большинство офицеров последнего не только не получило никакой специально-военной подготовки к занятию своих должностей, но что даже едва ли и десятая доля из них умеет стрелять... Это еще более странно, конечно, но, тем не менее, это факт. Стрельба из лука пешком и на лошади, фехтованье на саблях и уменье носить и бросать тяжести — вот современный императорский экзамен для высших офицеров, докторов военных наук (Сравни «Сборник новейших сведений о вооруженных силах европейских и азиатских государств», издание главного штаба, 1892 г. Судя по лубочным картинам, подобного рода экзамен практиковался и во времена Сунской династии (960 — 1280 гг.).). Что же касается низших офицеров, то последние набираются из состава людей, еще менее подготовленных к подобного рода службе, преимущественно же и так называемых [506] «го-чи-ха», то есть прислуги начальников отдельных частей (Ibidem, а также см. «Сборник географических, статистических и топографических материалов по Азии», выпуск XXVIII, 1867 г.), их конюхов и, наконец, из отставленных по суду гражданских чиновников. Вместе с тем высших военных должностей редко достигают лица, хотя и не образованные в китайском значении этого слова, но, тем не менее, долгое время служившие в строю, а потому сжившиеся с солдатской жизнью и хорошо знакомые со всеми достоинствами и недостатками тех частей войск, среди коих протекла лучшая их жизненная пора. В Китае существует обычай вверять все ответственные посты лицам гражданского ведомства, как более образованным, а потому и более будто бы способным руководить военными операциями. Но подобный обычай, может быть, некогда и имевший значение, в настоящее время отзывается гибельно как на духе, так и на дисциплине войск Небесной империи. Различные, совершенно бессмысленные акробатические кунштюки (Например, обучают кувырканью через голову с тем, чтобы обмануть неприятеля мнимой раной и одновременно дать возможность приблизиться к нему на длину копья; или еще лучше: заставляют тщедушного пехотинца делать выпадения и наносить удары пикой, длиной в семь аршин и на столько тяжелой, что уж трех минут таких упражнений совершенно достаточно для того, чтобы довести последнего до совершенного изнеможения.), рев для запугивания неприятеля, какая-то странная пляска, в известных интервалах которой производится бездельная стрельба исключительно только для произведения шума; наконец, преобладающее значение, остающееся и до сих пор, за луками, пиками и бердышами, — вот главные элементы обучения войск. Парады характеризуются преобладанием декоративного оружия и частыми коленопреклонениями. Громадное количество ярких знамен, вой военных гудков, крики солдат, наконец, их причудливые прыжки или, наоборот, подкрадывание ползком к воображаемому неприятелю, — все это приводит в восторг вновь назначенных военных инспекторов и корпусных командиров, проведших пол жизни за письменным столом своего ямыня и наивно воображающих, что в такой детской забаве кроется вся суть военного искусства... Впрочем, такой характер обучения войск господствует только в старых войсках и милиции (То есть в войсках «зеленого знамени» (лу-ин) по преимуществу.). «Юны» же не обучаются почти ничему. Достаточно взглянуть на их ружья и на их приемы стрельбы для того, чтобы убедиться, до какой степени окажутся беспомощными эти войска при столкновении с европейски обученным противником. Солдаты не имеют понятия о чистке и разборке ружья и решительно не соблюдают никаких правил для его сбережения. Достаточно сказать, что солдат делает даже [507] со скорозарядным ружьем все, что ему вздумается: он его укорачивает? Обрезая с дула или казны, употребляет в качестве рычага или же из двух ружей устраивает нечто в роде носилок. Ружья «юнов» покрыты ржавчиной, часто с отбитыми мушками и прицелами, о значении коих никто из китайцев на западе не имеет, впрочем, понятия, или, наконец, с погнутыми и местами даже сплющенными стволами. Скорозарядные ружья «юнов» стесняют, они не знают обращения с ними и очень неприязненно относятся к сделанному нововведению: «из старых ружей мы знали как стрелять, а из этих боимся»... не раз жаловались они, и мы должны были согласиться, что жалобы эти имеют свои основания. Холодное оружие «юнов» хуже, пожалуй, оружия каких-нибудь диких негрских племен Внутренней Африки, и, без сомнения, сами «юны» сознают это прекрасно. Вот почему они не отваживаются пускать его в ход и всегда пасуют при встрече с неприятелем, вооруженным старыми, но им столь любезными, кремневыми ружьями. Если ко всему сказанному добавить еще вечное существование солдат впроголодь, хронические болезни, которыми страдает большинство людей в каждой сотне, и нравственную распущенность, вызванную тунеядством и опием, то не трудно понять, какой жалкий вид должны представлять из себя отряды таких «храбрецов». И они действительно жалки... И когда видишь этих солдат в отрепьях, слабых и истощенных, но нахальных и дерзких, то невольно приходит на память китайская поговорка: «из хорошего железа не куют гвоздей, хороших людей не обращают в солдат»... «Юны» Кур-ту ехали рысью. Китаец любит своего коня и холит его; он отлично ходит за ним и ездит толково; вот почему и наблюдается такой резкий контраст между седоком и животным: последнее, очевидно, гордость хозяина, и действительно зачастую он тратит свои последние гроши для того, чтобы купить своему любимцу какое-нибудь украшение — красную кисть, ленту или бубенчик. Такое отношение к животному, без сомнения, весьма симпатично и не раз подкупало нас в пользу китайских солдат... Лошади, очевидно, рады были промяться, да и седоки в свою очередь то и дело их горячили: нет-нет, да и вынесется лихо вперед который либо из них, за ним другой, третий... Проскачут с версту, а там остановятся поджидать передовых полусотни весело, но шумно и беспорядочно для отряда регулярных войск, шедшего на поиски дерзких барантачей... [508] Подъехали к полуразрушенному полустанку Та-джоза, напоили здесь своих лошадей, подкрепились и сами несколькими глотками вина и готовились уже снова пуститься в дорогу, как вдруг впереди заметили облако пыли... Это было небольшое стадо баранов, которое гнали в Кур-кара-усу в своих желтых одеждах двое лам-торгоутов (Торгоуты — калмыки.). — Встречали киргиз? — Встретили. За полустанком Хуа-шун-инза в стороне от дороги и ли с двадцать ближе к горам; но теперь, пожалуй, они уже далеко (Должны оговориться: подобный разговор вовсе не передает характера речи монголов. Прежде чем спросить о чем-нибудь или ответить на предлагаемый вопрос, монгол наговорит много лишнего; почти то же следует сказать о китайцах... Например, в вышеприведенном случае разговор должен был бы принять такую последовательность: — Господа ламы, на какую местность пала в последний раз ваша тень? — Мы едем из урочища Юдна-гол. — Мирно ли совершали вы свое путешествие? — До сих пор ехали счастливо... Но откуда вы сами отважные войны? — Мы из Кур-ту. — Все ли по-прежнему благополучно в окрестностях вашей твердыни? — Нет, мы посланы разыскать дерзких грабителей, не испугавшихся ограбить на большой дороге беззащитных людей... Вы, может быть, дорогой их встретили? — Да, мы их видели... Они... и т. д. Но мы решились избегать подобных длиннот. Желающих же познакомиться ближе с характером бесед различных азиатских народностей отсылаем к прекрасному сочинению Гюка «Через Монголию в Тибет».). Известие было важное. Солдаты крупной рысью доехали в указанном направлении и на первых порах усиленно подгоняли своих лошадей. Но вскоре их взяло раздумье... Уж поздно: до заката не более двух часов, а затем ночь и, по всем вероятиям, такая темная ночь, что будет не до преследования... Нет, уж лучше переночевать в Хуа-ши-инза, а затем чем свет пуститься по следу разбойников... На том и порешили солдаты. _________________________ Чуть светало, когда солдаты, оставив в стороне большую дорогу, вышли на степь. Сперва отряд шел будто бы и по следу, но затем последний совершенно исчез. Тогда пошли наугад, придерживаясь направления, указанного калмыками. Не смотря на бесчисленные, хотя сравнительно и неглубокие водомоины, отряд пустил лошадей своих рысью: «юны», очевидно, торопились сегодня же развязаться так или иначе с киргизами и еще засветло вернуться в Кур-ту... [509] Пески и глину сменили галька и солончак. Тополь и томариск попадались уж реже, зато всюду замелькали хвойник и саксаул. Местность приобретала еще более пустынный характер, но и соответственно с такой переменой ландшафта горизонт все более и более расширялся... Все ближе и ближе к горам. Вот уже совершенно отчетливо рисуются и передние контрфорсы Тянь-Шаня, пустынные и столь же дикие, как и окрестная степь, а о киргизах нет и помину... — Без сомнения, они давно уж в горах, и мы только совершенно напрасно мучаем лошадей и себя... — слышался все более и более громкий ропот солдат. А вот и дорога! Множество полузатертых конских следов, Бог знает, когда и кем здесь оставленных, но среди них нет ни одного свежего: очевидно, киргизы здесь не ехали. Но откуда и куда ведет эта дорога? Никто из китайцев раньше здесь не был и на подобный вопрос ответить не мог... Миновали ее и, наддав ходу, направились к яру, в котором подозревалась река. — Напоим лошадей, да и обратно в Кур-ту! Яр близко... уже слышен рокот реки... вдруг из него выскочил человек. — Киргиз!! Китайцы остановились, как вкопанные... Человек тоже исчез, но через мгновение он появился на лошади и марш-маршем понесся на оторопелых китайцев... — Как?! Что?! Один на нас всех?.. Они схватились инстинктивно за ружья. Но киргиз промчался мимо и через мгновение уже скрылся за соседним холмом, прикрывавшим ущелье... — Лови, лови его!.. Бей!.. Несколько человек ринулись за ним вслед, но куда! — проскакав с полверсты, они вернулись назад... А между тем на окраине яра появились новые лица. Эти уже были пешком. Они тотчас же припали к земле, выставили вперед длинные стволы своих ружей и бестрепетно ждали китайцев... — Сколько их там? Семь... а вот и еще один — восемь... Может быть, даже и больше... В яру разве что-нибудь видно? К тому же они здесь хозяева, а мы даже не знаем, откуда следует ожидать нападения... Если мы окружим этих киргиз, то через мгновение, может быть, в свою очередь будем окружены... Нет, при подобных условиях борьба невозможна... Следует отступить... И среди китайцев стало обнаруживаться чрезвычайное [510] замешательство: одни порывались вперед, доказывая, что, пока придет помощь, этих киргиз все же удастся схватить, другие твердили свое и не трогались с места. Среди первых был и дунганин. — Трусы! трусы! — завопил он: — я вам покажу, чего стоят ружья этих плутов! И понесся вперед, но понесся один, потому что китайцы не тронулись с места, но и минуту спустя разом повернули назад своих лошадей и чуть не в карьер понеслись с места своего посрамления... _________________________ В день возвращения «юнов» в Кур-ту в сумерки вступили и мы в это селение. Но едва расположились на постоялом дворе, как к нам из «импаня» явилась какая-то личность. — Господа проезжие, потрудитесь показать свои паспорта! — Это зачем? В таких крошечных пунктах, как Кур-ту, визирование паспортов не вменено нам вовсе в обязанность... Вы правы. Но это делается только для вас. Передний путь очень опасен, и если мы будем знать, что вы — наши гости, то дадим вам сильный конвой. — Поблагодарите вашего командира... Мы нисколько не сомневаемся в доблестных качествах ваших солдат, но рассчитываем также вполне и на наших людей... — Вы отказываетесь? Вы правы... ваши люди в сто раз храбрее наших солдат. И, тем не менее, не смотря на такое откровенное признание, отказ наш видимо покоробил китайцев, потому что в аттестации, выданной нам высшими местными властями, значилось, что мы люди «опрометчивые и своевольные».

в нынешнем же, государи, во 197 году июня в ... (Число в тексте не проставлено) день прибежал из Киргиз алтызарской мужик Еренякова улусу лутчей человек ясаул Конженачко, а в вестях передо мною, холопом вашим, сказал. — Вышел де он, Конженачко, на ваше великих государей имя /л. 103/ служить вам, великим государем, в Красноярской. А киргизы де их все стоят на своей Киргизской земле на своих урочищах. А калмыцкой де тайша Бужукту-хан стоит на Кемчюге. А племянника де ево Бужухту-ханова Дугара 1 розвоевал Алтын-хан Лозан и ево де, Дугара, убил, а жену ево Дугарову з детьми и со всеми людьми взял. А он де, Лозан, ему, Дугару, был зять и сродич свой. И были де на Киргиской земле трое калмыцких тайшей и брали де /л. 101/ они, тайши, у них, киргиз, коней и коров и всяким скотом. А как де те тайши из Киргиз ушли, и после де того пришли на Киргискую ж землю трое ж тайшей, а с ними 20 человек. И те де последние трое тайшей брали с них, киргиз, всяким скотом половинной скот. Да они ж де, тайши, переписали у них, киргиз, женеск пол — вдов и девок для того, что де их калмыцкого тайшу Бужухту-хана розвоевали Казачья орда. Да у них же де, Казачьи орды, живет калмыцкого тайши Бужухту-хана племянник ево родной Чокур. И он де, Чокур, воевал ево, Бужухту-хана, с Казачьего ордою заедино. А воюет де ево, Бужухту-хана, он, Чокур, за то, что де он, Бужукту-хан, убил брата своего родного 2, а ево Чокурова отца, до смерти, и силы де у него, Бужухту-хана, побили много http://www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Mongol/Rus_mong_4/61-80/68.phtml?id=14191

Город Тобольск — это главный город Сибири и резиденция генерал-губернатора. Он застроен довольно просторно, в нем больше 8 тысяч дворов, 28 церквей и монастырей, расположен частично в низине, частично на довольно высокой горе в 370 ступеней; находится в 260 верстах, или 52 милях, от Тюмени у устья реки Тобол, где она впадает в Иртыш. N.B. Вода в реке Тобол чистая и прозрачная, в Иртыше же глинистая, и более чем на милю видно, как воды обеих рек постепенно смешиваются, пока окончательно не сольются. Дом губернатора расположен на горе, там же приказ, или ратуша, монастырь, где живет архиерей, гостиный двор и т. д. И все они каменные и обнесены красивой стеной. Под горой в монастыре, под названием Знаменской, живет архимандрит, или епископ. Из Тобольска мы выехали в Крещение 15 января 1720 года и благополучно прибыли после восьми дней пути через Бухарскую пустыню в город Тара. Проехали от Тобольска более 600 верст, или 140 миль. Тара расположен на реке Иртыш, город пересекает река Тара и в версте от города впадает в Иртыш; река эта не очень большая, ничего достопримечательного в ней нет. Комендант, довольно вежливый человек, потчевал все посольство, угощал пивом, медом и водкой. Сначала он прислал казака-литаврщика, трубача, барабанщика и латника. Последний сидел на лошади с луком и стрелами, показывал как казаки служат в походе и какие используются приемы обращения с оружием для поднятия духа казаков. Мы оставались здесь три дня, чтобы как следует подготовиться к поездке по Великой Татарии, называемой Бараба. 26 января мы выехали, взяв несколько лишних лошадей, так как сменить лошадей мы сможем только по ту сторону пустыни, у нас было почти 600 лошадей. И мы отправились к барабинцам, или как их называют барабинским татарам, которые расселились по этой степи, где им удобно промышлять соболей, лисиц, горностаев, ласок, рысей, белок, россомах и т. д. Они снимают с них шкуру, высушивают и затем продают ее, а мясо съедают. Ехать в местности, где живут эти татары, очень затруднительно, потому что нельзя надеяться на то, что у них можно что-нибудь приобрести за деньги, все нужно везти с собой, например, еду, питье и всякое другое. Здесь очень холодно и нет воды. Чтобы получить ее нужно растопить снег. Когда вода закипит приготовляют чай, и это единственный имеющийся здесь напиток. Мы должны были в этой пустыне провести приблизительно три недели. У этих татар не магометанская вера, как у других. Они поклоняются тому, что поймают на охоте; на шест вешают несколько тряпок, голову дохлой лошади или быка и падают пред этим ниц. Им трудно существовать по соседству с казахскими татарами, иначе называемыми Казачьей Ордой. Последние ежегодно совершают набеги и забирают все подчистую: мужчин, женщин, детей, скот и т. д. Русские, как защитники барабинских татар, посылают, правда, иногда погоню за казахами, но что толку! Ничего не помогает. Они как ястреб, который летит и в ярости на глазах у курицы забирает ее цыплят, а она им ничем не может помочь. Эти казахи подобны разбойникам, которые кормятся тем, что продают добычу то одному, то другому 44. http://www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/China/XVIII/1700-1720/Russ_kit_otn_18_v_I/pril51.htm Казахи в 1720-е граничили с барабинскими татарами.

Такое впечатление, что в 19-м веке просто не умели плохо писать.

Интересное выделил, многие вооружены луками и это первая половина 19 века. http://www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/M.Asien/XIX/1820-1840/Krjukov_A/kirg_nabeg.htm КРЮКОВ А. КИРГИЗСКИЙ НАБЕГ Мне первому вздумалось тогда устроить из наших возов род цитадели, которая могла бы нам служить оградою со стороны, открытой нападению Ордынцев. Козаки поняли эту мысль и усердно помогали мне сдвигать тяжелые телеги и карандасы. Двум оробевшим Татарам приказано было держать оседланных лошадей, чтобы оне не разбежались, если испугаются киргизских воплей или выстрелов. – В суете и заботе я не видал, что делали в это время Мошнин и поручик, только слышал их проклятия и громкие крики. Наконец, приготовившись таким образом к обороне, мы сделались спокойны и увещевали друг друга не суетиться и не тратить даром зарядов. Между тем толпа неприятелей на левой стороне остановилась в нескольких стах саженях от нашего стана. Мы видели, как Ордынцы снимали с себя лишнее платье, чтобы легче сидеть на конях. Нельзя было без некоторого тайного удовольствия смотреть на сих ловких всадников, когда они на длинных и статных аргамаках своих, пригнувшись к луке, легкою рысью переезжали широкое поле. Каждый из них был вооружен копьем необычайной длины; многие сверх того имели лук и стрелы, секиры или ай-балты (Ай балта – топор на длинном топорище.), сабли и даже ружья, с длинными ражками и вместо замков фитилями. Некоторая часть Киргизцев спустилась в овраг при его вершине, так что нам были видны только их белые колпаки и концы копей. Это был, кажется, их вагенбург, с заводными лошадьми и с разными тяжестями. Другие, разделясь на малые партии, издали разъезжали вокруг нас, как бы высматривая местоположение. Наконец все три толпы (кроме вагенбурга) слились в одну и стали на скате равнины, прямо против открытой стороны нашего стана, в трех или четырех стах саженях от оного, – и с полчаса стояли на одном месте, вероятно, советуясь между собою. Мы, с своей стороны, разместясь позади укреплений, взвели курки и спокойно ожидали первого натиска. Вы, может быть, улыбаетесь, находя в моем рассказе о киргизском набеге важность и подробности, приличные произшествиям знаменитым; но, друзья мои! где дело идет о жизни и смерти, там легкомысленная шутка не имеет ни сколько места; и умереть от кинжала убийцы, по моему мнению, еще ужаснее, нежели от меча воина или от ядра неприятельской батареи. Но вот толпа Ордынцев вытянулась в длинный строй.… еще минута – раздались дикие крики, поднялось облако пыли, дрогнула земля – и строй бросился на нас, как стая бешеных собак на одинокого путника!... С нашей стороны грянули ружья – и Киргизцы ли утратили ту неукротимую храбрость, которая отличала предков их под знаменами Батыев и Тахтамышей, или мы встретили их с необыкновенною смелостию – только выстрелы наши удержали буйное стремление коней ордынских; но пули уже до них долетали. Вот зажужжала одна – и огромная серая лошадь присела от раны под своим всадником; вот другая влепилась в Ордынца: мы слышали самый шелест удара! Строй заколебался, рассыпался – и отступил. Мы вздохнули вольнее. Скоро они выстроились снова, напали на нас по прежнему, и как прежде, не устояли под метким огнем наших ружей. Такая робость врагов ободрила нас еще более. Я даже имел любопытство посмотреть вокруг себя на картину нашего воинственного табора. Большая часть работников, вооружась бывшими у них фузеями, усердно стреляла на ряду с Козаками; но два или три добрые человека предпочли мирное положение под телегами опасной храбрости защищаться. Брат мой, не имея оружия, кроме козачьей пики, стоял, опершись на нее, посреди табора. Поручик, с длинным пистолетом в руке, – с пистолетом, у которого, как после оказалось, не было кремня – шумел, командовал, не смотря на то, что его вовсе не слушали. Мошнин, в буйной запальчивости, не хотел оставаться под защитою возов. Он беспрестанно ругал Киргизцев, с остервенением дворового пса, лающего на вора – и всячески старался подкрасться на ружейный выстрел к тем из них, которые, отделясь от общей толпы, разъезжали позади ямы и в глубине оврага. Некоторые молодые Козаки и работники последовали его примеру. Один из них так перепугал киргизского батыря, неосторожно высунувшего свой колпак из-за небольшого пригорка, что тот, желая избегнуть выстрела, поворотил лошадь свою, как говорится, на двух задних ногах – и стремглав полетел вниз, вместе с нею. Но не прошло секунды, как мы увидели его преспокойно едущим на той же лошади, с концем переломившейся при падении пики; и должно признаться, что в таких случаях Киргизцы очень похожи на пробочные куклы, которыми играют дети: как их ни кинь, они все-таки очутятся на ногах! После третьего нападения, подобного первым, Киргизцы, казалось, отчаялись одержать над нами победу. Впрочем у них явилась новость: знамя, или просто, пестрый бумажный платок, привешенный к пике. Мошнин, всегда готовый на шутки, назвал киргизского знаменщика портупей-прапорщиком – и я не мог не улыбнуться, слыша крик его: «в портупей-прапорщика стреляйте!» сопровождаемый язвительными насмешками. Но опасность еще не миновалась. К ногам моим упала стрела, а в след за нею – другая. Заметив это нечаянно, я осмотрелся и увидел еще несколько стрел, вонзенных в землю вокруг меня. К счастию никто не был ими ранен, и оне возбудили только ярость в моих товарищах. В это время от толпы Киргизцев отделилось несколько человек, которые, приблизясь к нам, далее однако жь ружейного выстрела, потребовали переговоров. Мы отвечали, что нам нет нужды заключать условия с разбойниками. Не смотря на то, один из них, вероятно какой нибудь степной Цицерон, хотел доказать нам, что они не разбойники, что наехали на нас нечаянно, отыскивая потерянных лошадей, что им приятно будет расстаться с нами дружелюбно – и в заключение, увещевал положить ружья и выйти к киргизской шайке, для взаимных совещаний, угрожая в противном случае гневом и мщением батырей. Все это, разумеется, говорено было на языке киргизском, который многие из нас хорошо понимали. Политика и хитрость переговорщика, который предполагал в нас не более рассудка, как в маленьких детях, до крайности казались забавными. Оратор нашей стороны, Мошнин, отвечал ему на длинную речь жестокою бранью; потом, показывая вид, что соглашается на его предложение, он спрятал ружье за спину и тихонько начал подходить к почтенному краснобаю, с намерением дать ему последнее увещание – ultima ratio Мошнина. Однако жь Ордынец, заметив хитрость, пустился, как из лука стрела, к своей шайке. Вскоре после того несколько самых бойких наездников, отделясь от толпы, и как бы упрекая своих товарищей в малодушии, начали потихоньку приближаться к нашему табору. Можно было догадаться, что они хотели напасть на нас быстро и неожиданно, так, что б мы принуждены были бросить ружья, не сделав по ним более одного выстрела. Впереди всех ехал видный юноша. Он гордо приподнимался на седле и в одной руке держал длинное копье, а в другой увесистую ай-балту. Уже, по видимому, он был готов, показывая путь товарищам, кинуться на наш табор, как в то же самое мгновение Козак Колесников нацелил на него длинное ружье свое.… выстрел раздался, пуля зажужжала – и Ордынец тихо повалился с коня.… Наши с радостным криком кинулись вперед.… Загремели ружья, Киргизцы смутились – и обратили нам тыл! Против обыкновения, они не успели даже взять с собою падшего своего предводителя, которого Мошнин подтащил за ногу к табору. Убитый Киргизец был молод, красив и дороден. Пуля прошла у него сквозь обе щеки, пониже висков. Козаки, по старой привычке, не замедлили ободрать его до-нага, и приметив в нем некоторые признаки жизни, из сожаления к его страданиям, или вероятнее по злобному чувству вражды, поспешили добить несчастного собственною его секирою. Погибель товарища, а может быть и самого начальника шайки, казалось, поразила ужасом всех Ордынцев. Еще несколько времени одни из них стояли в молчании против нашего табора, другие ездили вокруг него, осыпая нас бранью, проклятиями и угрозами; но скоро все, толпа за толпою, объехав овраг и яму, потянулись вниз по течению речки, так что в ея впадине мы видели один только лес копей – и наконец ничего уже более не видали. Радость, объявшая нас при отъезде Киргизцев, была радость людей, избегнувших бедственной смерти. Козаки – и все вместе с ними – став на колени, громко возблагодарили Всевышнего за свое чудное избавление. Никогда я сам не бывал набожнее, не молился усерднее. После молитвы, я и некоторые из Козаков взъезжали на возвышения и объехали пустую окрестность, чтоб издали наблюдать за удалившимися Киргизцами. Коварство их было нам довольно известно: они могли скрыться в засаде и выжидать другого удобного случая к нападению. Впрочем, не успев еще оглядеться, мы вовсе потеряли их из виду; а там, где они были, нашли только следы конских копыт, двух убитых лошадей, да несколько стрел.

1. Среди кочевников каракалпаки умелый в ремеслах народ. Они хорошие кузнецы и оружейники и даже делают порох. Излишки своего производства продают соседям, которые часто это же оружие используют против самих каракалпаков. Они нехороши в торговле и военном деле, от противников защищаются с помощью земляных окопов. Любят делать набеги с целью похищения людей, но часто и сами попадают в плен казахам. Так как образ жизни казахов и каракалпаков схожий, то каракалпаки не испытывают трудностей от своих казахских хозяев и потому редко делают побеги в российские земли. 2. Оседлая жизнь каракалпаков похожа на башкирскую, зимой как башкиры живут в домах а летом кочуют с юртами. Немного занимаются земледелием, но в основном скотоводы. Лошадей у них немного, больше любят разводить крупный рогатый скот, который употребляется на упряжки и верховой езды. Среди них есть хорошие ремесленники, которые делают: ножи, сабли, огнестрельные ружья, порох, котлы и прочее... и продают все это соседям и часто во вред себе. Каракалпаки много знают о понятиях своей мусульманской религии. Они нехороши в торговле и военном деле, от противников защищаются с помощью земляных окопов. Любят делать набеги с целью похищения людей,но часто и сами попадают в плен казахам. У многих знатных казахов есть рабы-каракалпаки. Так как образ жизни казахов и каракалпаков схожий, то каракалпаки не испытывают трудностей от своих казахских хозяев в отличии от других, и потому редко делают побеги к российским татарам/тюркам.