Фольк-хистори в Казахстане

[Стас]

С. 230

Отказывая в этой связи в объективности как советской, так и только нарождающейся постсоветской историографии, отдельные издания стали публиковать работы 1920—1930-х годов, на авторов которых в свое время были навешаны ярлыки «буржуазных националистов» и «врагов народа» (здесь сказывался и известный феномен «освященности жертвенности»). Возвращение этих работ из небытия и введение их в современный научный оборот явились одним из самых знаковых событий в развитии историографии в этот период. Ведь новую жизнь получали действительно замечательные памятники исторической мысли Казахстана.

Однако этот глубоко позитивный процесс имел и издержки в виде абсолютизации научной адекватности работ названного характера, придания им статуса единственно объективной истины, до которой якобы не может «дотянуться» во многом сохраняющая прежние признаки современная историография. При этом сторонники именно такого восприятия работ М. Чокая, М. Тынышпаева, С. Асфендиарова и других авторов того периода игнорировали то обстоятельство, что с тех пор историческая наука не стояла на месте и ушла далеко вперед. Авторы тех трудов не располагали тем, несомненно, более эффективным теоретическим знанием и исследовательским инструментарием, которыми сегодня обладает современная историография. Не имели они в своем распоряжении и того огромного источникового материала, который доступен сегодняшнему исследователю. Наконец, нельзя забывать об огромном разрыве в профессиональной исследовательской культуре между тем и нынешним поколениями историков.

На эти моменты вряд ли нужно было обращать внимание, если бы не множественность случаев, когда в вузах и школах, отказывая в объективности современной историографии, базировали учебный процесс почти эксклюзивно на работах обозначенного характера.

Сказанное выше объясняло и повальное увлечение работами некоторых западных авторов, специализирующихся, в том числе, и на истории Казахстана. При этом мало кого смущало, что отдельные такие публикации в целом ряде своих фрагментов являли своеобразный перифраз работ казахстанских историков, с той лиШ" разницей, что извлекаемый материал оформлялся здесь в безапелляционные «антиимперские» клише.

С. 231

Несмотря на огромные трудности, академическая историография (под этим понимается, конечно, ее гораздо более расширенное толкование, а не ведомственная аффиляция, т. е. исследовательская традиция, ставящая во главу угла приоритет научно-рационального изучения истории) достигла в последнее время заметных успехов. Здесь можно было бы перечислять их довольно долго, ибо интенсификация исследовательских усилий наблюдается по достаточно длинному ряду актуальных проблем отечественной истории.

Но в первую очередь это, конечно, попытки воссоздать свободную от надуманной конъюнктуры и эмоционально-субъективного настроя историю эволюции феномена государственности на территории Казахстана. Сложность научного освоения данной проблемы состоит в том, что ранее историография опиралась здесь на марксистско-ленинскую теорию государства, «пятичленную» схему формационного развития общества. Теперь же больше применяются познавательные матрицы из арсенала культурно-цивилизаци-онной концепции. В ее рамках номадный способ производства и номадизм в целом обретают в динамике всемирно-исторической эволюции свою значимую роль.

Исследования культурно-цивилизационного аспекта позволили подтвердить несостоятельность европоцентристской привязки исторического процесса, иррациональность тестирования региональных театров исторического действия на адекватность или неадекватность протекавших здесь процессов неким «евростандартам». В результате теперь можно выстраивать научно более убедительные аргументы, говорящие, в частности, и за то, что территория Казахстана, как и всей Центральной Азии, находилась отнюдь не на периферии всемирного потока истории, а внутри него, подчас ~ на самом его гребне.

Казахстан в процессе своей новой и новейшей истории испытал, По крайней мере, три четко дифференцируемых модели модернизации: российско-имперскую, советско-имперскую и постсоветскую (Последняя только-только разворачивается). Первая модель модернизации имела откровенно колониальный характер, а потому в основе ее лежал принцип подавления любых этнонациональных интересов. В советской модели национальные отношения, напротив, выступали сферой активных манипуляций. Но удивительным,

[Стас]

С. 232

на первый взгляд, образом именно в процессе советской модернизации Казахстан понес самые большие жертвы. И здесь, несомненно, была своя логика, раскрыть которую и пытаются исследователи академической школы историков.

Однако при этом историография, формирующаяся в периметре данных проблематик, испытывает деформирующее давление как со стороны советских инерционных представлений и стереотипов, так и в еще большей степени — с фронта современных мифосказаний. Поэтому есть смысл рассмотреть обе разновидности мифопроявлений. И в этой связи далее будет предпринята попытка показать некоторые примеры мифологической интерпретации отдельных проблем истории Казахстана советского и постсоветского периода и их научную несостоятельность. И, согласно устоявшейся периодизации истории советского общества, это следует начать с Октябрьской революции.

Как выявляет анализ, в современной историографии начинает все больше доминировать трактовка октябрьских событий 1917 года как «переворота», причем с такой ее артикуляцией, которая подчеркивает примат неких субъективно-волевых факторов над объективно-предопределенными. Одни историки прибегают к такому обозначению Октября больше, так сказать, из моды, т. е. слепо следуя «велению времени», чтобы показать, что они, дескать, «перестроились» и пишут с позиций новых подходов. Здесь имеет место чисто конъюнктурно-механическая акция замены «плюсов» на «минусы», и ничего более того. Другие авторы пытаются все же как-то аргументировать свои позиции, ссылаясь при этом на Ленина, который часто называл Октябрь «переворотом». Однако вождь революции всегда имел в виду именно «революционный переворот». Более того, по мере осознания масштабности октябрьских событий 1917 года Ленин настаивал на их характеристике именно как революции с претензией на мировое ее расширение. Не случайно уже первые слова новой программы партии, подготовленной по проекту Ленина и принятой на VIII съезде РКП(б) в марте 1919 г., гласят: «Октябрьская революция 25 октября 1917 г. (выделено нами. — Ж. А.) в России осуществила диктатуру пролетариата, начавшего... созидать основы коммунистического общества» [3]. Итак, именно «революция».

С. 233

Но «свободная от академических условностей» историческая публицистика упорно не приемлет такую констатацию. Более того, ее не удовлетворяет уже и понятие «октябрьский переворот», а потому в своих версиях она идет еще дальше. В частности, иные мифотворцы навязывают читателю мысль о некоем заговоре, авторами которого выступали либо «агенты мирового масонства», либо «группа подрывных элементов, подкупленных Генеральным штабом кайзеровской Германии».

Миф о «перевороте», совершенном «продавшими Россию за тридцать серебряников масонами», не только не оригинален, но и уже давно пропах нафталином. Ведь он не что иное, как продолжение черносотенной антисемитской традиции, выпестованной еще в конце XIX — начале XX вв. и особенно вознесенной пропагандой фашистской Германии. Как известно, ее идеологи, обыгрывая сфабрикованную фальшивку, так называемые «Протоколы сионских мудрецов», постоянно размахивали жупелами «вселенского заговора еврейства, задумавшего загубить мир, чтобы правили им богоизбранные дети израилевы» [4], и Октябрьская революция якобы часть этого «изуверского плана, осуществленного кучкой большевистских жидо-масонов».

Понятно, что постсоветские мифы по поводу так называемой «заговорщической концепции Октября» не несут в себе столь откровенно недвусмысленной нацеленности, а выступают неким неосознанным упрощением природы этого исторического явления (хотя отдельные «почвенники-радикалы» подчас движимы в своем мифоконструировании именно мотивами ксенофобии). Но от этого данный миф отнюдь не утрачивает свою деструктивную функцию по отношению к массовому сознанию. Ведь традиционалистско-маргинальная составляющая последнего ориентирована на локализацию источника любых бед и напастей исключительно за пределами своей «моральной общности». (выделено мной - Стас) Другими словами, поиск причин каких бы то ни было проблемных коллизий направляется таким сознанием не «вовнутрь», а «вовне», т. е. «враг» всегда «оттуда», но не «отсюда», не среди «нас самих». Поэтому что бы ни имелось в виду в таких мифах, массовый обыватель привычно усматривает в них свои эзотерические смыслы (т. е. легко читаемые и понимаемые для посвященных в символы группоцентристской солидарности) и проекции,

наполняет их своими ассо-

[Стас]

С. 234

циациями. Именно в этой связи представляется важным все же определиться с понятийным обозначением октябрьских событий 1917 года, которые, безусловно, являли собой феномен макроисторического порядка. В частности, рассмотрим ниже, правомерно ли по отношению к ним оперировать определением «переворот» (или, что почти равно — «заговор»).

Как известно, государственный переворот предполагает коллективные действия, имеющие своим следствием внезапную и незаконную смену власти, правительства или персонала политических институтов без радикального изменения политического режима, экономической организации и культурной системы в целом [5]. Революция же, напротив, выступает концентрированным проявлением масштабных социальных изменений. Последние начинают охватывать все уровни и структуры жизнедеятельности общества: экономику, политику, культурную и идеологическую организацию, повседневную жизнь людей. Причем привносимые в эти сферы трансформации обретают фундаментальный характер, ибо пронизывают сами основы устройства общества, коренным образом меняя всю его функциональную природу. Кроме того, если переворот не втягивает в свою орбиту сколько-нибудь значительные группы людей, то революция — это всегда небывалая мобилизация массовой активности и энтузиазма, всепроникающее осознание сопричастности к ней абсолютно всеми слоями населения, независимо от того, имеет ли это чувство позитивный или негативный характер.

Вся история Октября 1917 г. и последовавших за ним событий говорит о том, что это была именно революция, но никак не переворот. Более того, учитывая, что революция эта своей данностью оказывала во многом определяющее влияние на динамику всемирно-исторической эволюции на протяжении почти всего XX в., с полным основанием к ней можно отнести эпитет «великая». Но вместе с тем нельзя не признать, что в той же мере относимы к ней и мысли по поводу мифа о Великой французской революции, названной известным автором «такой славной, но такой варварской» [6]. Добавим: варварской не только по методам и средствам осуществления, но и по своим трагическим последствиям.

Теперь обратимся к такому излюбленному объекту мифопри-ложений, как вопрос о причинах и предпосылках Октябрьской

С. 235

революции 1917 г. Марксистско-ленинская теория революции объясняет их ставшей уже крылатой максимой: «Верхи не могли, низы не хотели». Однако во множестве существующих в современном научном знании теорий революции (социологических, философских, исторических, политологических и даже психологических) предлагается целый ряд куда как более неоднозначных оценок по поводу генезиса революционных взрывов. Они так разнообразны и противоречивы, что теоретическая мысль пока не способна синтезировать их множество в какую-то единую объяснительную систему, свести к какому-то общему знаменателю. Один из исследователей приводит в этой связи следующую, близкую, на наш взгляд, аналогию: «Изучение революций во многом подобно изучению землетрясений. Когда они происходят, ученые стараются извлечь смысл из множества собранных данных и построить теории для того, чтобы предсказать следующее. Постепенно мы начинаем лучше понимать их, но каждое новое землетрясение вновь удивляет нас. Также и наше знание революций, как и знание землетрясений, все еще ограниченно. Мы можем детально проанализировать их, перечислить некоторые благоприятные для них условия, но понять, что в точности они собой представляют, нам еще только предстоит» [7].

Тем не менее ясно одно: революция всегда есть результат некоего моментного стечения исторических обстоятельств, возникновения уникального соотношения разнохарактерных причинно-следственных связей, факторов и сил. Одни из них проецируются в сферу человеческого поведения, мотиваций, эмоций, идей и намерений, другие — в область социального и культурного бытия, третьи — экономических интересов и политических возможностей. Еще более сложная и противоречивая мозаика мотивов, факторов и тенденций складывалась накануне Октябрьской революции в полуфеодальной и многонациональной России. И все же попытаемся выделить главные из них.

Нельзя не согласиться с советской историографией, что наиболее сильный импульс революционному катаклизму сообщил общероссийский кризис. Первая мировая война, военное противостояние Тройственного союза и Антанты, активным участником которой была Россия, уже через три года (к лету 1917 г.) породили небывалую хозяйственную разруху.

[Стас]

С. 236

Важнейшей составляющей общероссийского коллапса стал кризис политический. Правительство провозглашенной после Февральской революции 1917 г. Российской республики до конца так и не смогло определиться с концепцией государственного устройства страны и в принятии политических решений постоянно пребывало в шлейфе общественно-политических процессов и реалий. Лишения и страдания населения, угроза голода, война, продолжавшая собирать свою скорбную жатву, экономический и политический хаос снижали уровень терпимости в обществе, которое все более и более утрачивало иллюзии по поводу способности власти эффективно и быстро решить назревшие проблемы.

Несбыточность ожиданий и крушение надежд, связанных со свержением монархии, вызывали всеобщее отчаяние и озлобленность. Но, как точно заметил один из исследователей, «человек озлобляется сильнее в тех случаях, когда теряет то, что имеет, чем тогда, когда он утрачивает надежду приобрести то, что еще не получил» [8]. А накануне революции складывалась именно такая ситуация, когда люди испытывали утрату привычных жизненных стандартов. Все эти процессы вызвали сильнейшую радикализацию населения.

Предреволюционная ситуация в значительной степени обострялась и неспособностью Временного правительства радикально трансформировать политику самодержавия на национальных окраинах. Огромные расхождения в декларациях и реальных делах в области национальных отношений не сняли напряжения в этой сфере. По-прежнему продолжали функционировать органы старой администрации, сохраняли свои должности ставленники колониального аппарата.

Разнообразные конфликты, стремительно нараставшие в пространстве Российской империи, требовали своего разрешения-Если не путем консенсуса, когда идеи и ценности, т. е. идеальный и материальный образ жизни, приводятся в соответствие с интересами большинства общественных групп, то любой другой ценой. Большевики, как никакая другая партия или общественная сила, осознали сложившуюся дилемму, изощренно используя ее реалии в своих далеко идущих интересах в борьбе за власть. Про-кламируя приверженность идеям национального самоопределения («Декларация прав народов России»), справедливости в решений

С. 237

аграрного вопроса («Декрет о земле»), используя всеобщие настроения пацифизма («Декрет о мире»), они сумели придать революционным процессам определенную предрешенность.

Таким образом, революция, назревавшая в стране, отнюдь не была, как это пытаются объяснить некоторые публицисты, экспортирована в «германском пломбированном вагоне» (имеется в виду приезд в Петроград Ленина из-за границы), а имела достаточно объективные предпосылки к своему свершению.

В советской историко-пропагандистской мифологии, «наследство» которой переняла и часть современной публицистики, было сотворено немало, подчас почти что эпических виршей о том, как «дружно, руку об руку с рабочим классом ворвались в революционную стихию крестьянские массы», как «деревня распахнула свою душу свежим бурям Октября». Много ли здесь от истины?

На этот предмет можно вспомнить, что никто, как Ленин признавал: «...Наша деревня только летом и осенью 1918 года переживает сама «Октябрьскую» (т. е. пролетарскую) революцию» [9]. Многие документальные свидетельства, по понятным причинам ранее игнорировавшиеся исследователями, дают основания предполагать, что на более или менее масштабном уровне это случилось и того позже. По-другому в принципе и быть не могло. И отнюдь не потому, как это упрощенно представляли многие авторы, что на иных сельских сходах выступали агитаторы-большевики, «раскрывшие крестьянам глаза на правду их жизни», а Другим в этом отношении «не повезло». Гораздо более адекватное объяснение в этом отношении представляет в распоряжение исследователя социально-экономический ракурс.

Как известно, основной ячейкой социальной организации сельских структур была община. Выступая формой трудовой кооперации и взаимопомощи, община обеспечивала выживание каждого своего члена. Для нее был характерен такой традиционный институт, как патернализм (от слова патер — «отец, покровитель»). Суть его заключалась в том, что часть производимого в общи-Не продукта перераспределялась в пользу ее неимущих членов. Общинник, случись с ним что-то непредвиденное, посредством Института общинного патернализма обретал социальные гарантии На получение прожиточного минимума. Конечно, последний представлялся на возмездных условиях, выражавших, по сути, от-

[АксКерБорж]

Стас, а что означают слова в названной Вами теме "это было бы смешно", что имели этим в виду, поясните.

[Амыр]

Стас, а что означают слова в названной Вами теме "это было бы смешно", что имели этим в виду, поясните.

Обычно говорят - "Это было бы смешно, если бы не было так грустно". Переживает наш Стас за состояние исторической науки и отношение к ней в Казахстане, населенном братским казахским народом.

[Стас]

Из стихотворения «Александре Осиповне Смирновой» (1840) М. Ю. Лермонтова (1814—1841):

Что ж делать?.. Речью неискусной

Занять ваш ум мне не дано...

Всё это было бы смешно,

Когда бы не было так грустно

Используется как комментарий ко внешне трагикомической, смешной, но по сути своей очень серьезной, тревожной ситуации.

http://www.bibliotekar.ru/encSlov/3/208.htm

[АксКерБорж]

Из стихотворения «Александре Осиповне Смирновой» (1840) М. Ю. Лермонтова (1814—1841):

Что ж делать?.. Речью неискусной

Занять ваш ум мне не дано...

Всё это было бы смешно,

Когда бы не было так грустно

Используется как комментарий ко внешне трагикомической, смешной, но по сути своей очень серьезной, тревожной ситуации.

http://www.bibliotekar.ru/encSlov/3/208.htm

Вы берёте на себя право комментировать состояние казахской исторической науки как трагикомическое, смешное, с серьёзной, тревожной ситуацией и переживаете за неё?! Ага, дождёшься от вас, скорее противоположное, зная вас могу уверенно сказать, что уклон совсем другой...качает то не в "сторону братского казахского народа" (слова Амира).

Есть хорошие слова у русских "Смеётся хорошо тот, кто смеётся последним".

Вот это (понимаете что), действительно "было бы смешно, когда бы не было так грустно".

[Стас]

Опять передергиваете.

К казахстанской исторической науке фольк-хистори не имеет никакого отношения.

Казахстанская историческая наука смело бичует самозванцев.

[mojohead]

а Бiразел, Екiбатыр, Аргынтина, Мас куйеу и прочее тоже можно отнести (с изрядной долей натяжки наверное) к фольк-хистори?

прошу прощения, если оффтопик, просто хотелось немного разрядить обстановку.

Касым Масими - адский жгун, читал я его опус про континент Му и индейцев... Что самое ужасное, есть те кто ему верит.

[Хак-Назар б. Касым]

Екибатыр - это хохмы притом очень удачные на мой взгляд. А кто такой Касым Масими?

[АксКерБорж]

а Бiразел, Екiбатыр, Аргынтина, Мас куйеу и прочее тоже можно отнести (с изрядной долей натяжки наверное) к фольк-хистори?

прошу прощения, если оффтопик, просто хотелось немного разрядить обстановку.

Касым Масими - адский жгун, читал я его опус про континент Му и индейцев... Что самое ужасное, есть те кто ему верит.

Я смотрю Вы казах, так вот, таких шуток-анекдотов много. Одна из них "Австралияда кенгуру, қазақта күн көру. Қытайда У-шу, қазақта айғай-шу" . И что? Это говорит о высоком чувстве юмора у казахов, не более того.

Кто натягивает такие мелочи на историю, мне кажется, тот и есть фольк-хисторик, здесь на форуме тоже есть такой Аффтар.

[mojohead]

Екибатыр - это хохмы притом очень удачные на мой взгляд. А кто такой Касым Масими?

он выше упоминался в книге Масанова как казахстанский фольк-хисторик от уйгуров

[Хак-Назар б. Касым]

А, ну, такие историки у всех народов есть.

[Амыр]

Вы берёте на себя право комментировать состояние казахской исторической науки как трагикомическое, смешное, с серьёзной, тревожной ситуацией и переживаете за неё?! Ага, дождёшься от вас, скорее противоположное, зная вас могу уверенно сказать, что уклон совсем другой...качает то не в "сторону братского казахского народа" (слова Амира).

Есть хорошие слова у русских "Смеётся хорошо тот, кто смеётся последним".

Вот это (понимаете что), действительно "было бы смешно, когда бы не было так грустно".

Это паранойя какая то. Во всем видеть антиказахские происки. Представляю, каково приходится нормальным исследователям в Казахстане, когда любой "идеолог" может науськать толпу на ученого человека и те будут улюлюкать и копаться в его грязном белье...

[Bas1]

Это паранойя какая то. Во всем видеть антиказахские происки. Представляю, каково приходится нормальным исследователям в Казахстане, когда любой "идеолог" может науськать толпу на ученого человека и те будут улюлюкать и копаться в его грязном белье...

Насмешил. Богатое воображение.

[Стас]

С. 238

ношения эксплуатации. Но они выступали не в явном виде, а обретали форму неких «взаимных обязательств». Рядовые общинники обращались к сельской верхушке (патронам) за различной помощью (одалживали зерно, инвентарь и т. д.), превращаясь тем самым в ее клиентов. Эти крайне необходимые для них услуги оплачивались не только трудом и натурой, но и моральной признательностью.

Патрон выступал в сознании клиента «отцом родным», которому он обязан «до гроба». Такие патронатно-клиентные отношения оборачивались не только экономической, но и личной зависимостью, крепко связывая человека со своим «благодетелем». Поэтому то, что в категориях большевизма трактовалось как эксплуатация, в общинном крестьянском сознании обретало совершенно иное восприятие. Оппозиция «эксплуататор — эксплуатируемый» размывалась иллюзиями коллективной, родственной, клановой взаимопомощи, общинными установлениями.

Таким образом, разнообразный комплекс традиционных институтов превращал общину в ту крепость, где крестьянин чувствовал себя безопасно и стабильно. А потому за пределами общины, этой замкнутой оболочки, крестьянин не видел иного социального пространства. Все, что выходило за рамки данного, говоря словами К. Маркса, «микрокосма», в принципе, мало интересовало крестьянина, ибо это был не его мир (неслучайно русская община называлась «миром»), а следовательно, не его жизнь.

Сказанное частью объясняет пассивное отношение деревни и аула к событиям, происходившим в революционном городе (имело место и извечно враждебное или, по крайней мере, недоверчивое отношение крестьян к городу как чуждой для них среде). В отличие от пролетариата, которому нечего было терять, «кроме своих цепей», крестьянин в случае протеста мог потерять все, а потому он не торопился делать революцию в своей деревне. (Не забудем и про двойственность крестьянина: в своем хозяйстве он одновременно выступал и как работник, и как хозяин своего предприятия.)

Кризис, в котором пребывала страна накануне революции, затронул все слои населения, однако на селе он имел специфику-В случае экономического кризиса, тем более в такой стране, гДе

С.239

сельский производитель мало зависел от рынка, крестьянин мог войти в своеобразную «полосу безопасности». Ею служило домашнее производство, т. е. натуральное хозяйство, которое обеспечивало крестьянину автономную самодостаточность. Как писал один из исследователей, «...труд крестьянина необходим для существования общества, однако существование общества в целом не является в той или иной мере необходимым для существования крестьянина» [10]. Другими словами, обладая «монополией на продовольствие», крестьянин вполне мог оставаться нейтральным в условиях и экономического, и политического кризиса, даже общенационального характера.

Одной из системообразующих мифологем советской историографии являлся безапелляционный тезис о том, что «социальной базой революции, ее гегемоном выступал рабочий класс», который был «движим своей высочайшей политической активностью и классовым самосознанием», что «Октябрь есть продукт революционного творчества масс» (используя столь изысканную стилистику, ее прокламаторы вряд ли задумывались о корректности применения понятия «творчество», означающего «взлет человеческого духа», по отношению к революции, которая всегда есть насилие и террор). Максима по поводу «чисто пролетарского характера Октябрьской революции» сегодня уже не выдерживает критики.

Накануне революции Россия представляла собой, говоря словами Ленина, страну средне-слабого развития капитализма, в которой капиталистические формы, «в сущности, охватывали небольшие верхушки промышленности и совсем мало еще затронули" земледелие» [11]. Большая часть населения (82%) проживала на аграрной периферии, лишь в незначительной степени охваченной рыночными отношениями. Процесс капитализации сельского хозяйства блокировался сохранявшимися феодально-помещичьими порядками и крестьянской общиной, институты которой основывались на коллективистско-уравнительных представлениях.

Крайне суженное распространение отношений частной собственности, а отсюда и рынка, предопределило то, что социальная структура общества складывалась под влиянием именно Докапиталистического типа расслоения. Его главной результирующей было воспроизводство огромнейшего паупер-люмпенского и маргинального слоя (маргиналами выступали крестьянин, ставший

[Стас]

С. 240

рабочим или солдатом, мелкий буржуа, облачившийся в тогу революционера-профессионала и т. д.). Средний класс — класс собственников — в силу отмеченных выше причин был представлен незначительными группами населения. А ведь именно этот класс являлся социальной базой демократии, ее главным востребователем, лишь только демократия гарантирует ему «священное» право на частную собственность, только демократические институты (многопартийная система, парламент и т. д.) позволяют реализовать другие гражданские права, в том числе право на собственное и легитимное волеизъявление своих экономических и политических интересов.

Так называемый верхний класс, или господствующая элита, в принципе способен существовать при любых политических режимах (за исключением, естественно, коммунистического, который предполагает его экспроприацию). Что касается паупер-люмпенских масс, или нижнего класса, то их могут устраивать любые формы политического устройства, но особенно их привлекают те движения, идеология которых обыгрывает демагогический популизм.

Сказанное отчасти позволяет понять, почему политическая система, сформировавшаяся в российско-имперском пространстве, не имела сколько-нибудь серьезных либерально-демократических традиций. Зато, как это характерно для всех доиндустриальных, т. е. докапиталистических, социумов, в массовом сознании получали восприятие идеи коллективистской солидарности и равенства, авторитаризма и деспотии. Эти исторические реалии, безусловно, осознавались руководством и теоретиками большевистской партии, которые четко представляли социальную среду, в которой разворачивалась драма революции, и доминировавшие в ней стереотипы массового сознания. Следовательно, именно паупер-люмпенизиро-ванная и маргинализированная доминанта, мощно присутствовавшая в социальной структуре во многом еще докапиталистического общества, и предопределила, главным образом, масштабность революционной стихии и беспрецедентную массовость ее социальной базы, но вовсе не малочисленный рабочий класс.

Паупер-люмпенское маргинальное сознание, характеризующееся разрушением ценностных ориентации и моральных норм, отчужденностью и разочарованием, озлобленностью и враждебностью, всегда нацелено на наиболее простое и радикальное решение про-

С. 241

блем. Олицетворением и концентрированным выражением этих настроений стал «человек с ружьем» — солдат-фронтовик, в массе своей вчерашний крестьянин. Утратив относительное спокойствие и размеренность жизни традиционного деревенского мирка, он стремился обрести личную стабильность, выйти из разрушающего его состояния одиночества. В поисках утраченного он стал уповать на новые авторитеты взамен поверженных, которые пообещали бы ему «царство божье» на земле и могли дать ясные указания, как жить и что делать дальше. Этими «новыми авторитетами» и стали большевики. Такие их базовые лозунги, как «экспроприация экспроприаторов», «ни бедных, ни богатых», «кухаркины дети станут управлять государством» и т. п., были органично восприняты паупер-люмпенским группами общества, составлявшими самый большой пласт его социальной структуры. Они требовали простых и скорых решений. И большевики предлагали им такую развязку: «Массе надо показать нечто очень простое, очень доступное ее разуму. Советы и коммунизм — просто...» (В. Ленин).

Во всех учебниках по советской истории в качестве обязательного присутствовал раздел, название которого было сформулировано известным ленинским выражением — «Триумфальное шествие Советской власти». Между тем деятельность Советов распространялась главным образом на города, уездные и отчасти волостные центры. Деревня и аул в гораздо меньшей степени были охвачены их влиянием. Но и там, где они создавались, Советы выступали таковыми лишь по форме. По своему же содержанию они в точности повторяли всю прежнюю структуру сельского самоуправления. Признавая этот факт, большевики объясняли его «темнотой и забитостью крестьянства, отсталостью его сознания». Однако крестьянское сознание оставалось вполне рациональным, по крайней мере, таким же, каким было на протяжении всей истории существования традиционного аграрного социума. Оно было плотью от плоти общинной организации крестьянского производства и всей социальной жизни. Общинно-корпоративное сознание предполагало общину в качестве единственно моральной организации и не принимало другие формы саморегуляции и самоуправления. Тем более, если они насаждались извне (извечная общинная ксенофобия — отторжение всего внешнего как чужеродного). Поэтому патриархальная замкнутость и привычная модель

[Стас]

С. 242

самоуправления в деревне продолжали сохраняться, несмотря на «ветры перемен».

Сплошь и рядом большевики были вынуждены констатировать «проникновение в местные Советы кулацко-байских элементов». Объяснение этому они находили в «неразвитости процессов классовой дифференциации в среде крестьянства». Но процессы эти протекали более чем интенсивно. Правда, расслоение имело докапиталистический характер (в отсутствие буржуазной частной собственности и дезинтеграции сельских производителей относительно рынка другим оно быть не могло). А потому социальными продуктами его были не сельская буржуазия и пролетариат, а традиционная верхушка и пауперизированные низы. В рамках традиционной аграрной структуры между этими классами устанавливались, как уже отмечалось, своеобразные патронатно-клиентные отношения. Патронами выступала сельская социальная верхушка, монополизировавшая весь процесс крестьянского производства, а клиентами — люди, не владевшие материальными условиями труда в объеме достаточном для ведения самостоятельного хозяйства.

Напомним, что существование «класса» клиентов зависело от традиционных патерналистских отношений, т. е. так называемого института социальных гарантий (перераспределения части общественного продукта в пользу неимущих индивидов). Основная же часть материального фонда социальных гарантий находилась под контролем сельских верхов. Поэтому доступ клиентов к нему обуславливался их подчиненностью и лояльностью патронам. Понятно, что в лице сельской клиентелы последние обретали послушных сторонников в любых своих инициативах. Естественно, эти отношения распространялись и на сельские Советы, которые находились под полным влиянием «кулацко-байских элементов». Марксистский тезис «бытие определяет сознание» подтверждал свою правоту, правда, в данном случае в ущерб большевикам.

Сказанное подмечают и западные исследователи. Например, Дж. Бейкер в этой связи пишет: «Бай олицетворял собой представительную власть рода, поддерживал обычаи и организовывал систему взаимопомощи даже тогда, когда позиция бая в двадцатом столетии определялась в большей степени уровнем личного благосостояния, нежели богатством рода. Аксакалы (старейшины) поддерживали главу, младшие подчинялись старшим, женщи-

С. 243

ны — мужчинам, согласно экзогамии и другим брачным обрядам. Практически экономическая и политическая власть в казахском обществе сливалась» [12].

Не меняя экономический базис (отношения собственности), нельзя было радикально изменить институциональные отношения сельских структур, а поэтому все «надстроечные» попытки большевиков, в том числе и в области «советизации» села, не получали здесь фундаментальных результатов (как бы ни доказывала обратное советская историография). Только в годы коллективизации большевики коренным образом изменили «базис» крестьянского социума. Произошло это в результате огосударствления отношений собственности в деревне, когда надстройка пришла в соответствие с базисом. В русле этой «классовой гармонии» традиционные патронатно-клиентные отношения уступили место их советской модификации. Крестьянство было превращено в безропотных клиентов нового всемогущего патрона — тоталитарного государства. Но весь доколхозный период Советы оставались по преимуществу надстройками, естественным образом отторгавшимися социально-экономической и социально-психологической природой сельского общества.

По сути, Советы были органами народной власти и народного самоуправления (либо его превращенной формой) на местах лишь до начала гражданской войны (всего полгода). Далее произошло свертывание их реальной роли, ибо власть в соответствии с различными большевистскими декретами перетекала к чрезвычайным органам (комитетам бедноты, ревкомам, комиссарам и уполномоченным, чрезвычайным комиссиям и т. д.) [13]. В марте 1919 г. Ленин, констатируя реальную ситуацию, писал, что в стране нет другой политической силы, кроме партии большевиков, способной повести народ к социализму. Советы же виделись уже как один из многих рычагов (наряду с профсоюзами, квазикооперацией и т. д.) партийного управления. Другими словами, оказавшись под полным контролем партии большевиков, они начинали утрачивать роль всесильного института народовластия, превращаясь больше в его символ.

Кроме того, с самого начала Советы рассматривались как организационная форма «диктатуры пролетариата». Что не в мифах, а в действительности подразумевалось под «диктатурой пролета-

[Стас]

С. 244

риата», пожалуй, откровеннее всех сказал один из самых заметных большевистских лидеров того периода Г. Зиновьев. Выступая на XII съезде РКП(б), он говорил: «Почему мы должны стыдиться сказать то, что есть и чего нельзя спрятать? Диктатура рабочего класса имеет своей предпосылкой руководящую роль его авангарда, т. е. диктатуру лучшей его части, его партии. Это нужно иметь мужество смело сказать и защищать...» [14]. Под авангардом же, лучшей его частью, понималось партийное меньшинство, руководство во главе с Лениным. Присвоив себе право выступать выразителями интересов и чаяний рабочего класса, большевики установили в стране диктатуру вождя, высшего партийно-государственного руководства, номенклатурного слоя в целом. Используя изощренную демагогию и манипулируя массовым сознанием, они насаждали идеи социального шовинизма, разворачивали репрессии против всякого инакомыслия.

Таким образом, становилось очевидным, что диктатура пролетариата, как и полновластье Советов, обретала характер не более чем идеологического прикрытия борьбы за власть и монополизацию ее узкой группой людей. Народовластия не состоялось, а большевистская узурпация власти набирала обороты. Так было положено начало формированию тоталитарной системы.

Исторический опыт, тем более если он не ограничен какими-то микро- или мезоуровнями, а имеет масштаб макропорядкового характера, например, когда его лабораторией выступает весь социум, устойчиво присутствует в коллективной памяти. Ведь через механизм социализации личности он почти «генетически» транслируется из поколения в поколение. Другое дело, что его передача может сопровождаться либо сугубо восторженно-позитивными оценками, либо исключительно негативно-отторгающим восприятием.

Научно-рациональное знание не приемлет такой взаимоисключающей альтернативности. Оно исходит из посылки, что любой исторический опыт всегда насыщен сложной диалектикой, которая при выверенной «критической массе» ее анализа способна продуцировать конструктивный мыслительный материал. Но за пределами такого рода научного анализа все точки над к сожалению, очень часто расставляются больше по интуиции (или разнохарактерной конъюнктуре), нежели в соотнесении с элементарной «теоретико-методологической грамматикой».

С. 245

Нетрудно заметить, что такие упражнения наиболее повторяемы в публицистических задачках на предмет осмысления опыта советской модернизации. Одни его интерпретаторы, позиционируя себя «историками-объективистами», на самом деле демонстрируют свою приверженность традициям советской мифологии. Они упорно не желают расставаться с верой, что в ходе социалистического строительства был сооружен «невиданный пьедестал человеческого прогресса», откуда одна шестая часть Ойкумены была в одночасье сорвана «разнузданной стихией горбачевской перестройки».

Воинственные же нигилисты, напротив, отказывают любой возможности полихромного видения советского модернизационного опыта. Из всей его многогранной целостности они усматривают только одну проекцию: неоимперский характер политики государства по отношению к его периферийным субъектам. Одержимые этой idee fixe, ее неофиты яростно взялись за разрушение советских мифов, но, как оказалось, лишь для того чтобы высвободить «площадку» для возведения новых инсинуаций. Причем, как и следовало ожидать, их конструкции совпадают с советскими мифологическими образчиками, поскольку замесом для «строительного раствора» как тех, так и других является мощно присутствующая аграрно-традиционалистская перцепция.

Надо признать, что старые советские мифы на новый лад (о мифах постсоветского производства речь пойдет чуть дальше) получают резонанс в довольно широких стратах общества. Во всяком случае, в тех из них, которые оказались пока дезинтегрированными относительно изменившихся реалий. Однако и более успешная в этом отношении часть социума доверительно внемлет «реаниматорам» советских пропагандистских мифов.

И дело здесь отнюдь не только в еще недостаточном проникновении в общество понимания имманентных пороков советской политико-экономической системы, которые рано или поздно, но обязательно привели бы ее к саморазрушению. Просто люди доверяются своим собственным ощущениям, привычно соизмеряя течение своей жизни через критерии «лучше» или «хуже». В этой связи многие из них с щемящей ностальгией вспоминают свое удобное существование под крышей всеобщего государственного патернализма, когда собственные риски можно было солидарно разделить с обществом, когда взамен за это требовалось «всего лишь» поступиться своей

[Стас]

С. 246

свободой, отдавая ее на заклание санкционированной тем же государством лицемерно-фальшивой морали.

И вот теперь привычный и, казалось, вечный modus v'wend'i (способ существования), к которому советские люди приспосабливались (кто как может) на протяжении не одного поколения, как-то сразу разрушился. Массовый человек, вырванный из «теплых объятий» ставшей ему уже «родной» тирании социальных обыкновений и брошенный в ледяную купель фрагментарного существования (по выражению Э. Сепира) стал испытывать состояние обескураживающей опустошенности. Его стало разъедать какое-то беспокойное чувство, смутное состояние души, некий дискомфорт, которые сам он затрудняется даже определить.

Между тем все эти психо-эмоциональные переживания являются во многом производными еще неизжитого кризиса переходного общества, частью которого и является каждый конкретный индивид. Понятно, что сравнение любой, пускай даже условной, стабильности с ее кризисом будет всегда не в пользу последнего.

Спекулятивно играя на этом, проводники советских мифов, исподволь аргументируют их сопоставлением достижений советской модернизации и некоторых, действительно удручающих метаморфоз радикальных социальных изменений, в принципе неизбежных в кризисной фазе переходного общества. Но, даже оставляя без внимания научно некорректный характер такого рода компаративистики, можно сказать, что обыгрывающие этот прием публицисты оперируют весьма зыбкими доказательствами, а если точнее, то в целом ряде случаев именно мифами.

Так, отдельные авторы продолжают отстаивать тезис о «выдающихся успехах советской промышленной модернизации». Но почему-то при этом они не пишут здесь же о том, каких огромных жертв потребовала эта, действительно внешне впечатлявшая индустриальная инфраструктура, какова цена этого советского продукта «промышленной экстенсификации» в измерении затраченного человеческого капитала или безвозвратно растранжиренных экологических ресурсов.

Публицисты, вживляющие в общественное сознание ложные представления, используют при этом типичные приемы прошлой советской пропаганды. Они, как и последняя, возводят в абсолют, в некий единственно значимый результат чисто формальные ха-

С. 247

рактеристики, но преднамеренно (или, скорее всего, по незнанию) не подвергают их сущностной реструктуризации.

Конечно, можно было бы восхищаться, например, прошлым лидерством советской металлургии в производстве стали, но только в том случае, если «забыть», что в то же время страна выступала одним из самых крупных ее покупателей на мировых рынках. А это значит, что имело место производство ради производства, точнее, вал во имя вала. В самом деле, стали выпускалось «навалом», но ее сортамент и качество (в значительной степени она выплавлялась в еще «дедовских» доменных печах) не отвечали потребностям сколько-нибудь технологически развитых производств, не говоря уже о хай-теке.

Почти то же самое правомерно сказать о производстве тру-бопроката (отечественные трубы выпускались с перевыполнением плановых заданий, но «почему-то» для укладки газо- и нефтепроводов закупались трубы за рубежом, например у немецкого концерна «Манесманн»), промышленных роботов, станкостроении и т. д. «Отчего-то» советский потребитель был с ног до головы одет в импортный ширпотреб, тогда как вал, скажем, текстиля и обуви, стремительно нарастал из года в год, из пятилетки в пятилетку.

Говоря о взлетах советской экономики, не упоминают и о так называемой «множественной» методике подсчета внутреннего валового продукта, которой оперировала советская статистика. (Это когда шла последовательная накрутка стоимости того или иного продукта по мере его продвижения от одного смежного производства к другому, в результате чего получалась не реальная, а виртуальная стоимость). Пропаганда не говорила и о так называемой «загубленной стоимости», которая шла в зачет ВВП: допустим, из отличных кож делали некачественную, а потому неликвидную обувь, или из ценных пород рыбы — консервы, которые не ели даже домашние животные, и т. д. Так называемая «политэкономия социализма» утверждала, что в СССР нет и быть не может инфляции, ибо это явление исключительно капиталистического «перманентно кризисного хозяйства», «рыночной стихии». Между тем инфляция в своей деформированной, подавленной форме была реальностью советской экономики. О достаточно высоком уровне инфляции свидетельствовал сильнейший дисбаланс спроса и

[Стас]

С. 248

предложения. Цены были действительно низкие и стабильные, но товары в дефиците и, следовательно, малодоступны, или обратная ситуация, когда товаров много, но в силу убогости их ассортимента и качества они становились попросту никому не нужными.

В результате всеобщего дефицита товаров неудовлетворенный покупательский спрос в масштабе страны составлял (на 1980-е гг.) около 25 млрд руб., население теряло в очередях за товарами 65 млрд человекочасов (это не считая времени на поиск нужных товаров), что соответствовало годовому фонду рабочего времени 35 млн человек, занятых в народном хозяйстве. Это и было невидимым проявлением инфляции. Ее же явным обозначением были длинные очереди в магазинах, даже не говорившие, а «кричавшие» о гипертрофированном разрыве между платежеспособным спросом и производственной способностью ресурсов. Здесь можно было бы без конца приводить примеры советской статистической мифологии, за которой скрывался имманентный советской экономике кризис. Однако его реалии упорно замалчивают ревнители советской мифологической историографической традиции.

В настойчивой апологии советских мифов их адепты движимы неуемным стремлением восстановить (хотя бы на уровне воображаемого) мегавеличие своей прошлой референтной «макрообщины» (советской сверхдержавы), которое «коварно дискредитировали продавшиеся Западу демократы». Взращенное на пропагандистских стереотипах об исключительности, превосходстве и мессианской роли советского общественного строя, такое этатистско-эгоцентристское сознание (в его некритических представлениях СССР виделся чуть ли не как вожделенный Олимп всего человечества), просто не способно расстаться с теми ложно завышенными статусами, которыми идеология режима наделяла весь комплекс социалистических практик.

Что касается так называемых «альтернативных историков», заявляющих себя наиболее последовательными борцами с советскими мифами, то они в действительности одержимы теми же пороками гипертрофированного группоцентризма, причем преимущественно в его этницистской модификации. Безотносительно того, какими бы аспектами советского опыта модернизации они не задавались в своих публикациях, его историческая реальность всегда воспринимается ими исключительно в контексте этнических опосредовании и межнациональных отношений.

С. 249

Поэтому здесь все смыслы социалистической модернизации сводятся не более как к неоимперским амбициям советского государства, «продолжавшего традиции российского самодержавия». Так, например, преимущественно сырьевой характер промышленности Казахстана объясняется не через алгоритмы, заданные всеобщей ориентацией советской экономики на чисто экстенсивные способы ее развития, а «целенаправленно осуществлявшейся колониальной политикой метрополии» (здесь, кстати, непонятно, что подразумевается под «метрополией», если Россия, то почему ее промышленная структура также была представлена именно сырьевой доминантой). Сугубо «колониальная» проекция выводится и из трагической истории разрушения традиционной структуры жизнеобеспечения казахского этноса в период коллективизации, хотя каток так называемой «сталинской аграрной революции» безжалостно давил общинно-крестьянские устои на всем советском пространстве, а «русская культура, традиции и духовность в такой же степени пострадали от большевизма и сталинизма, как и культуры других народов» [15].

Безусловно, партийно-государственная номенклатура, всегда озабоченная больше карьерными интересами и страхами перед патронами, выявила в голодное лихолетье «великого перелома» преступное безразличие к его жертвам. Более того, часть ее еще и демонстрировала при этом свое державно-шовинистическое высокомерие, дескать, голод — от «хозяйственного бескультурия казахов и их архаической системы кочевого скотоводства», будто оседло-земледельческая агрикультура была застрахована от этого («география голода» 1932—1933 гг. распространялась и на типично земледельческие ареалы, например, Украину и часть России).

Сказанное, однако, не дает оснований подозревать, как к этому подводят иные публицисты, что голод 1932—1933 гг. — некая «специально задуманная и организованная» акция сталинского «красно-имперского режима». Здесь они не оригинальны, ибо повторяют, например, Р. Конквеста, западного автора известной работы «Скорбная жатва. Советская коллективизация: террор и голод». Один из ее фрагментов сообщает о некоем директоре одного из уральских заводов (ссылок на источник в работе нет, что уже само по себе сомнительно), который-де, выражая официальную точку зрения, высказался о разразившемся голоде следующим

[Стас]

С. 250

образом: «Советам голод был чрезвычайно выгоден на Урале, в Западной Сибири (имеется в виду и Казахстан. — Ж. А.) и Поволжье. В этих районах жертвами недоедания стали в основном лица нерусской национальности. Их земли были заняты русскими переселенцами из центральных областей. Мы, разумеется, не националисты, но не можем не приветствовать этого факта» [16].

Если даже допустить, что такой случай (либо множественные случаи) имел место (а это легко сделать, учитывая столетние традиции шовинистической «социализации» массового обывателя в царской России и его глубоко въевшуюся ксенофобию на «бусур-ман» и «всякого рода других инородцев»), то все равно данный пример (или возможные примеры) далеко не репрезентативный аргумент в пользу подобных заключений.

Простой вопрос по этому поводу сразу же обнажает их несостоятельность. А именно: если голод на национальных окраинах (Казахстан, Украина) был организован искусственно, то почему режим не осуществил то же самое, например, в Средней Азии или в Закавказье, и почему голод охватил и часть России, по недоразумению и недосмотру «организаторов», что ли? Но, думается, что этот и более серьезные вопросы ни на йоту не усомнят этницистки настроенных публикаторов, не желающих выходить из привычного для них дискурса.

Но дело даже не в этом, точнее, не только в самой фальсификации данного вопроса. Такое восприятие почти до примитива упрощает природу проблемы, сужает ее понимание до категорий «случайного», «возможного-невозможного», переводит ее объяснение в плоскость неких персонификаций, абсолютизации каких-то субъективных личностно-волевых факторов.

И здесь активисты сугубо этницистских интерпретаций, сами того не подозревая, только добавляют аргументы в пользу почитателей советских мифов, модифицированных еще после XX съезда КПСС с его осуждением культа личности Сталина (но не сталинизма в целом). Ведь для последних и тогда и сейчас коллективизация — «праведное дело», а ее трагические последствия — это «ошибки и перегибы», «искривления партийной линии на местах» и т. д. Другими словами, это действие непредвиденной «исторической случайности», неких «незапланированных отклонений».

С. 251

Смысл таких публикаций, скрытый в той или иной его форме, заставляет читателя размышлять над бесплодной дилеммой: «А была бы трагедия, если б державным кормчим оставался «интернационалист Ленин», а не диктатор Сталин, вместо Голощекина секретарем Казкрайкома в тот период был Мирзоян и т. д.?».

Между тем такого рода «сценография» еще могла восприниматься в годы хрущевско-брежневской историографии, но сегодня она просто наивна. Ленин видел в крестьянстве исключительно мелкобуржуазную стихию, которую следует под корень изничтожить, что возможно только посредством «снятия» фактора частной собственности (а это и было главным смыслом сталинской коллективизации). Лозунг «Сталин — это Ленин сегодня» — один из редких случаев, когда пропаганда не грешила истиной. Поэтому все попытки дистанциировать Ленина от Сталина возможны только в мифах.

То же самое можно сказать о Голощекине и Мирзояне. Историческая память выставляет им оценки с противоположными знаками: один справедливо подвергается анафеме, именем другого называют улицы. С точки зрения чисто эмоциональной (а именно в этом сила любого мифа), это совершенно справедливо. Но в ракурсе научно-рационального объяснения нельзя не признать, что и тот, и другой были людьми сталинской креатуры, все помыслы и действия которых определялись исключительно логикой функционирования Системы. Можно и необходимо отдать дань уважения Л. Мирзояну — личности действительно неординарной. Но предполагать, что он в тех условиях мог (или даже хотел) выступить против силового характера сталинских кампаний — значит, впадать в иллюзию (к чему как раз и призывают оба лагеря мифотворцев). Заменив в 1933 г. Голощекина на посту секретаря Казкрайкома ВКП(б), Мирзоян продолжал действовать в строгом алгоритме сталинского курса, хотя и пытался смягчить тяжелые последствия коллективизации (но и здесь он мог руководствоваться постановлением ЦК ВКП(б) от 17 сентября 1932 г. «О сельском хозяйстве и, в частности, животноводстве Казахстана», где давалась установка на «выпрямление перегибов»).

Безусловно и то, что по человеческим качествам Мирзоян не Голощекин. Последний воистину стал зловеще-знаковой фигурой для Казахстана. Это, однако, вовсе не означает, что мы долж-

[tal-ad-din]

Уважаемый Стас. Я никак не могу понять смысл выкладывания страниц книги Масанова. Н.Э. Может объясните?

По моему мы отходим от главного принципа форума - "здесь и сейчас", то есть непосредственного обсуждения каждого исторического события, явления и т.д. с приведением аргументов, тем более мне кажется книга Масанова не сильно аргументирована, а есть просто высказывания. Вообще это больше похоже на форму сплетни, когда просто выкладывать - "кто-то там сказал или написал про кого-то, про их взгляды", не разбирая каждый факт отдельно и конкретно.

Сам по себе "фольк-хисторизм" как предмет и понятие скользкое для обсуждения. Мне кажется это просто инструмент давления на новые взгляды, новые течения, можно даже сказать это форма пропаганды. То есть, не входя в дискуссию заведомо вешать ярлыки. Ведь это понятие родилось на пространстве СНГ, со стороны Российских историков. Помниться, не так давно как Российские историки по началу в уничижительной форме вешали ярлыки, попыткам исторических наук среднеазиатских бывших республик СССР независимо рассмотреть историю своего народа, как псевдонаучные усилия «удревнить государственность и историю», как будто до возникновения Руси, России, Рос. Империи, СССР на этих территориях и у этих народов не было государственности.

Вполне возможно, что даже в Америке или в любой развитой стране возникают фантастические идеи и теории, но там подозреваю все это открыто обсуждается, разбирается как следует. Вообще это естественно, это здорово помогает науке развиваться. Никто никого не напрягает.

Интересно, что в Интернете я заметил следующее:

Например, взять Украину, там появляются новые взгляды на исторические события и личности, вот некоторые утверждают, что Будда, Ахилес, Чингизхан - Украинцы, что религии происходят от Украинцев, что они истинные Арийцы и т.д. и т.п.

Параллельно идут статьи тоже Украинские, где уличают в фоль-хисторизме в псевдонаучности самое главное не своих, а чужих, например Казахстанских, Кыргызских, Российских ученых-историков, причем опять же в форме, только привешивания ярлыков. Дискуссии, по сути, нет.

Аналогичные процессы, происходят и в России (можно сказать в основном), критикуют чужих, но не своих. У них, например есть Фоменко, который безапелляционно утверждает, что Чингизхан – Русич, что это Русская империя. Некоторые ученные говорят, что полбеды когда есть такие утверждения, но полная беда в том, что сам Фоменко и его сторонники не дискутирует. То есть его труды, по форме похоже на пропаганду. А эти новые течения, про этрусков, про ариев, про Аркаим … тоже в форме бездискусионных. Недавно я нечайно заметил, что у Русских есть такие материалы, которые передаются можно сказать подпольно на тему «Русские боги», «Правильные знания», где себя относят а Арийцам, что очень вредны культуры других народов. На данный момент даже есть усилия подвергать уголовному преследованию только тех носителей исторических взглядов, которые якобы подрывают основу Российской государственности, а остальным, кто славит (независимо как) – «зеленый свет».

Поэтому я считаю, возникают новые взгляды, давайте без эмоции обсуждать привлекая авторов.

Определитесь Стас книга Масанова Н.Э. для Вас Стас как научное знание или как доступный инструмент подавления оппонентов в дискуссии?

[Стас]

В чем вопрос?

Это форум.

Вы что-то пишете, я что-то пишу.

С. 252

ны без чувства брезгливости наблюдать, как некоторые публицисты, уподобляя себя неофитам российско-самодержавной и советско-тоталитарной традиции антисемитизма, пытаются «обыграть» факт его принадлежности к еврейской национальности в духе уже набившего оскомину своим зоологическим примитивизмом мифа о «злокознях жидо-масонских большевиков». Будто нарождавшаяся советско-партийная казахская маргинальная элита (тот же Курамысов и иже с ним) в своем рвении уступала Голощекину.

Итак, обе мифотворческие модификации затушевывают главное. А именно то, что трагедия крестьянства Казахстана была явлением фатальным, поскольку мобилизационно-административные и волюнтаристско-силовые методы уже по своей природе стихийны. В их субстрате всегда доминируют тенденции к контрастному противопоставлению политико-идеологических инструментов императивам рационально-экономического ряда, к попранию правовых норм и человеческого фактора в угоду абстрактно конструируемым социальным утопиям. Проще говоря, здесь имело место не что иное, как практическое выражение объективной логики сталинской модели организации общества.

По понятным и уже неоднократно артикулируемым в данной книге моментам, публицисты-«радикалы» особенно увлеченно вторгаются в историю советской национальной политики. Но и здесь их суждения градуируются исключительно в ракурсе одной категоричной версии: эта политика была продолжением имперской доктрины российского самодержавия по тотальному подавлению этничности, блокированию любых импульсов этнонационального самосознания.

Вряд ли можно отрицать, что вопреки идеологическим декларациям о «пролетарско-интернациональной сущности советской системы», в ее почве вызрело де-факто типично этноцентристское, этнократическое государство. Природа национал-большевизма с его тоталитарно-корпоративными ценностями, помноженная на высокий коэффициент сохранявшегося во властной идеологии и реальной практике аграрно-традиционалистского логоса, не могла дать иного результата. Конфликт между словом и делом, пропагандистскими заявлениями и реальными практиками можно проиллюстрировать уже поэтикой гимна СССР (а гимн, как известно, всегда суть выражение идеологической концепции государства),

С. 253

в частности, таким его рефреном: «Союз нерушимый республик свободных навеки сплотила Великая Русь».

В этой же связи навеивается множество других примеров этноцентристской дидактики режима. Скажем, можно вспомнить тост Сталина «За великий русский народ», произнесенный на кремлевском банкете в честь Победы, во многом конституировавший формулу «старшего и младшего братьев». Весьма симптоматичным был советский новояз, изобиловавший такими, например, определениями, как «нацмены», «националы», «нерусские народы», «нацкадры» и т. п. Свою «творческую лепту» в формирование метафорического словаря этноцентризма внесла национальная партийно-государственная чиновничья элита, подобострастные изощрения которой перед Центром поистине не знали границ. Чего, например, стоят цветистые «горские мотивы» в духе почти что Лермонтова из речи Шеварднадзе на XXV съезде КПСС, в которой он говорил, что «хотя Грузия и солнечная республика, но солнце для нас приходит с севера, из России, и если этому будут мешать даже Кавказские горы, то мы сроем их» (Выделено мной - СТас)[17].

Характерно, что национал-большевизм, органично манипулируя группоцентристскими комплексами традиционалистско-общинного массового сознания, культивировал позиционирование двоякого рода. На уровне межстранового соотнесения навязчиво подчеркивалось «превосходство» советского народа над всеми другими нациями мирового сообщества. Внутри же советского полиэтнического пространства идентичностей приматом наделялась «особенная русская самость». Ее неординарный иерархический статус закреплялся во множестве проекций и, прежде всего, разумеется, в обывательской обыденно-бытовой практике. Здесь слуху были привычны такие трюизмы, как «русский человек», «русские люди», «русский Дух», «русский характер», «ширь русской души» и т. п.

Казалось бы, в этом следует усматривать не более как рефлексию нормального этнонационального патриотизма. Но это в случае, если абстрагироваться от смыслов традиционалистской со-Циально-психологической дихотомии «Мы» — «Они», предполагающей, что последние — всегда другие, неспособные быть как «Мы». На фоне этой логики обыденные клише обретают уже ИнУю, а именно этноцентристски (и к тому же еще гегемонистски) аДанную подоплеку (хотя, конечно, массовый обыватель вряд ли