ЦАРЬ-САМОДУР
(Поэма)
Порой оглядывался я назад
И слушал то, что люди говорят.
Я, в даль прошедшего бросая взгляд,
Узнал о многих горестях земли.
Тот слезы лил о том, что одинок,
К тому входило горе на порог,
А многим и порога не дал бог, —
Бездомные, брели они в пыли.
Одни сжигали душу на огне,
Другие тосковали в тишине.
А те, мечтая о счастливом дне,
Шли вдаль, им счастье виделось вдали.
И наполнялись злобою сердца,
Боль превращала бедняка в борца,
И люди шли, чтоб драться до конца,
Когда терпеть обиды не могли.
Бывало, слабый горько слезы лил,
А сильный правду людям говорил,
Достойные, пока хватало сил,
Народ бесправный за собой вели.
Тираны их не слушали речей,
И кровь текла, как по весне ручей.
Но люди, проклиная палачей,
Шли, не страшась, пока идти могли.
С кровавыми слезами на глазах
Они прошли, и не сгибал их страх,
И не хватало виселиц и плах
Для них — для лучших сыновей земли.
Их лица покрывала желтизна,
Их речь порой бывала не слышна.
Не все навек забыты имена,
Из них иные и до нас дошли.
Бывали унижения и кнут
Наградою за подвиг их и труд.
Голодные, как весь бездольный люд,
Они по жизни горестной брели.
И были тяжкими лишенья их,
Нужда, бесправье, униженья их.
Не иссякало лишь терпенье их,
Отчаянье и злоба их вели.
В кибитке бедной, в ветхом шалаше,
С кровоточащей раною в душе
Жил златоуст великий Жиренше,
Его слова сердца людские жгли.
Столетья шли, а мир незыблем был,
Властитель беззакония вершил,
Раб выбивался из последних сил.
И ныне так в любом краю земли.
*
В крови и муках матерью рожден,
Я в мир пришел; был неприветлив он,
Я чувствовал едва ли не с пелен:
Сын бедняка, рожден я бедняком.
Я поглядел и вдаль, и в вышину,
Я увидал обширную страну,
Где прозябал у горестей в плену
Тот, кто на свет родился бедняком.
Я с малолетства понял силу слов.
Весь день я слушать песни был готов.
Я вслушивался в речи стариков,
Порой открыто, а порой тайком.
Я видел горе в отчей стороне,
Я брел с тяжелой ношей на спине.
И слово правды не прощали мне.
Страданье видел я и пел о нем.
Я понял: только в дружбе жизни суть.
Враги к друзьям мне преграждали путь,
Свободно не давали мне вздохнуть.
Несладким пробавлялся я куском.
Был дубом я, чьи ветви широки.
Срубили с дуба ветки и суки.
Мой корень не поили родники,
И стал я в поле чахлым тростником.
Кровь по щекам катилась вместо слез.
Я трудно жил, я горе перенес.
Я был цветком, но я в пустыне рос,
И почва там была солончаком.
Передо мною близко и вдали
События и племена прошли.
Я стал певцом своей родной земли,
И в сердце боль была, и в горле ком.
Я садом был — не полили его.
В саду не распустилось ничего.
Я, соловей народа своего,
Считался безголосым куликом.
Безжалостен был гнев моих поэм,
И то, что пел я, нравилось не всем.
Мне говорили: "Будь ты вовсе нем".
Мне приходилось песни петь тайком.
Я странствовал, я слезы лил из глаз.
И всё же в горький час и в светлый час
Брал каждый раз дутар я или саз
И пел о горе ближних и своем.
И стала голова моя бела.
Беззубый я, я весь сгорел дотла.
Оглядываюсь — молодость прошла,
Туман передо мной, и мрак кругом.
*
В былые времена случилось мне
Бродить по акдарьинской стороне.
И от кого-то ночью в тишине
Услышал я историю одну.
Хоть я не знал, правдив ли тот рассказ,
Я вспоминал его десятки раз.
Сказать вам откровенно, и сейчас
Я им живу, я у него в плену.
Его обдумывал я много лет
И понимал, что плохо в нем, что нет.
Мне было пятьдесят, и стал я сед,
Когда решил: "Я свой дастан начну!"
И той же ночью, помолясь творцу
И заколов последнюю овцу,
Как подобает зрелому певцу,
Я тронул пальцем чуткую струну.
За месяцем шел месяц; целый год
Претерпевая тысячи невзгод,
Перелагал я ночи напролет
Рассказ о том, что было в старину.
Я песнь свою вам отдаю на суд,
Пусть сказанные мной слова живут,
Когда меня отсюда призовут
В неведомую дальнюю страну.
Я в жизни всё сносил: невзгоды, ложь.
Порою мне бывало невтерпеж.
Меня сжигали сотни мук, и всё ж
Я пел, пою и жизни не кляну.
В моих сказаньях — боль невзгод и бед.
Мой друг, ты их оценишь или нет?
А может, вспомнят через много лет
Из песен, спетых мною, хоть одну?
А эта песнь, плоха иль хороша,—
Не знаю сам, но в ней — моя душа.
Я жил, лишь этой песнею дыша,
Я этой песней вас не обману.
Найдете в ней погрешность — виноват.
Но все-таки не хмурьте строго взгляд,
А вдумайтесь. Итак, Бердимурат,
Я взял дутар, я свой дастан начну.
1
Владея множеством златых палат,
Распространяя самовластья яд,
Жизнь многих смертных превращая в ад,
Прошло немало ханов под Луной.
В былые времена один из них —
Великих повелителей земных,
В прах повергая всех врагов своих,
Прошел со славой долгий путь земной,
Была десница у него крепка,
Была его столица велика.
Воздвигнута на многие века,
Она стояла гордо за стеной.
Но властелин не бог, хоть и велик.
И потому был смертен хан-старик.
Когда восьмидесяти лет достиг,
И он переселился в мир иной.
Он отошел, оставив ханский трон,
Земную славу и оружья звон.
Оставил сына и красавки жен,
Не взяв туда с собою ни одной.
Счастливый сын остался сиротой.
Свершилось то, что было лишь мечтой.
Взошел он на отцовский трон златой
И стал обширной управлять страной.
Хоть новый хан почти ребенок был,
В сравненье с ним отец ягненок был,
Жестоким юный хан с пеленок был,
Бывал он в злобе сущим сатаной.
Визирь, чье сердце холодней, чем лед,
Нещадно грабил стонущий народ.
А хан — ему пошел двадцатый год —
Судил и правил за его спиной.
Когда-то юношу учил мулла,
Наука очень скучною была.
Она на пользу хану не пошла,
Ему был предначертан путь иной.
Великих ханов окрыляет власть,
Великих ханов опьяняет власть,
Нас! хан познал еще другую страсть,
Он ею был охвачен, как шальной.
Желанье хана — для страны закон.
И верные гонцы со всех сторон
К властителю сгоняли юных жен,
И тешился он с новою женой.
Он свадебные задавал пиры,
Каких не знали прочие дворы
От сотворенья мира, с той поры,
Как появились ханы под Луной.
Предпочитал он малолетних дев
И радовался, юной овладев.
А девушка, познав позор и гнев,
Была потом несчастной и больной.
Через покои ханские прошли
Красивейшие женщины земли
И всё ж насытить хана не могли, —
Не остывал его желанья зной.
По всей стране гонцов не меньше ста
Он разослал, сказав им: "Красота
Дороже крови, золота, скота,
Добудьте женщин мне любой ценой".
По всей земле, во все ее концы
Скакали бойко ханские гонцы,
И плакали несчастные отцы,
Когда лишались дочери родной.
И хан доволен был, он не скучал,
Он брал от жизни то, что в ней искал.
В своих покоях белых возлежал
И забавлялся с новою женой.
2
На берегу, где юрты не стоят,
Один рыбак жил много лет подряд.
Веревкой он подвязывал халат,
Во всем себе отказывал бедняк.
Жизнь нелегка была, нехороша.
Поставил дом он вроде шалаша.
Сеть смастерил и плот из камыша
И рыбой пробавлялся кое-как.
Он делу научился у отца,
По рыболовной части мудреца.
Стирая пот со своего лица,
На счастье сеть закидывал рыбак.
Весною рыба шла икру метать, —
На рыбака сходила благодать.
Не успевал он сети вынимать,
Там был сазан, и окунь, и судак.
Но чаще так бывало у него:
Закинет сеть — не вынет ничего.
И, плача от бессилья своего,
Судьбину злую проклинал бедняк.
Был нищ рыбак, а всё же был богат.
Веревкой он подвязывал халат.
Но у него был сокровенный клад:
Был дочерью своей богат рыбак.
И впрямь была красавицею дочь.
Пред нею тучи расступались прочь.
В безлунную, неласковую ночь
Ее краса рассеивала мрак.
Она была стройна и высока,
Была черноволоса и тонка.
Светился взгляд ее издалека,
Избраннику суля немало благ.
Ее улыбка расточала мед.
Ее улыбка расплавляла лед.
И руки белые и нежный рот
Избраннику сулили много благ.
Но улыбалась изредка она.
Работала Гулим, не зная сна.
Жизнь этой девушки была трудна,
Как всякой, у кого отец бедняк.
Отцу она служила, как могла,
Она до поздней ночи со светла
Неженским делом занята была,
Боялась сделать что-нибудь не так.
Играть и петь ей было недосуг.
И с кем играть, коль ни души вокруг?
У ней у бедной не было подруг,
Ее не окружал ни друг, ни враг.
Таких не озаряет счастья свет,
У них причины для веселья нет.
Когда минуло дочке десять лет,
Свою жену похоронил рыбак.
И без того жилось несладко им,
Но вот осталась сиротой Гулим.
Она над горем плакала своим
И не могла наплакаться никак.
На берегу так плакала она,
Что вся вода от берега до дна
От слез девичьих стала солона...
Над бедною Гулим сгущался мрак,
*
И стали жить рыбак и дочь одни.
Верней, не жили, мучались они.
В нужде, в заботе пролетали дни.
Гулим росла, как полевой цветок.
Отец-кормилец, волею судеб,
Однажды занедужил и ослеп.
Рыбачить, добывать насущный хлеб
Слепой рыбак теперь уже не мог.
Старик сидел беспомощен и тих.
Касаясь глаз невидящих своих.
А дочь работать стала за двоих
Не покладая рук, сбиваясь с ног.
Старик был слеп, он путал день и ночь.
Старик жалел единственную дочь.
Но, немощный, чем мог он ей помочь?
Он лишь молился: "О великий бог!
Гулим — она и дочь моя и сын —
На всей земле одна, и я — один.
О боже, наш всесильный властелин,
Не посылай к нам горе на порог.
Дочь у меня, и больше нет детей.
Пошли удачу дочери моей.
Пусть потечет к ней золотой ручей,
Ужель для счастья нету к нам дорог?
О господи, меня лишил ты глаз.
Мою мольбу услышь ты хоть сейчас".
Так он молился в день по многу раз,
Рыдал, просил, а что еще он мог?
А дочь его должна была успеть
Испечь лепешки и закинуть сеть.
За стариком незрячим приглядеть,
И накормить его, и вымыть в срок.
Хватало дел: то снасть нехороша,
То прохудилась крыша шалаша.
Ее чинила девушка, спеша,
Чтобы старик в ненастье не промок.
Дочь почитала слабого отца.
В жару стирала пот с его лица.
Она была очами для слепца.
Он без нее и вовсе б занемог.
Незрячий, никуда он не ходил.
Лишь на одно ему хватало сил —
Сидел старик, весь день веревки вил.
Веревки эти сматывал в клубок.
Гулим была красива и чиста.
О ней ходила слава неспроста.
Но если счастья нет, то красота
И та несчастной девушке не впрок.
Посланцам хана — воинам лихим
Известно стало о красе Гулим.
И вот уже они путем глухим
Проникли на далекий островок.
В глухом краю скрыт от людей шалаш,
Безлюдье — вот его надежный страж.
Гулим твердила: "Кто отыщет наш
Пустынный остров? Нет сюда дорог!"
3
Ни шороха вокруг, ни ветерка.
Покой и сон в жилище рыбака.
Так только кажется издалека —
Обманчивы покой и тишина.
Покоя нет, не спит рыбак слепой.
Он, подпирая голову рукой,
Вымаливает счастье и покой.
Молитва у него всегда одна.
От старика, немного в стороне,
Лежит Гулим, свернувшись на рядне,
И что-то шепчет, мечется во сне.
Тревожна, как река, как снег, бледна.
А в это время ханские послы,
Не очень расторопны и смелы,
Бредут во тьме, как вьючные ослы.
Усталы, злы, а цель им не видна.
В жилище рыбака не ждут врагов.
Ни брани их не слышат, ни шагов.
Гулим, бедняжка, после дня трудов
Лежит, заботами утомлена.
И видится ей сон: змея ползет,
К ее губам свой страшный тянет рот.
Сперва целует, после кровь сосет.
Гулим бессильна, а змея сильна.
Вкруг шеи обвивается она.
Гулим кричит, пытается она
Бежать, но спотыкается она,
И в страхе просыпается она.
Отец не спал всю ночь, молился он.
Он слышал крики дочери и стон.
"Гулим, какой тебе приснился сон,
Тяжелый сон, тебя лишивший сна?"
В глаза мои слепые погляди,
Всё расскажи, меня ты не щади!"
И в час ночной, припав к его груди,
О страшном сне поведала она.
Тогда заплакал и отец седой,
Затряс своею белой бородой:
"Коль сон к беде, пред этою бедой
Бессильны мы с тобою, ночь темна!"
И дочери седой отец в слезах
Сказал: "Как видно, не напрасен страх.
Не услыхал моей мольбы аллах.
Туманна книга судеб и темна.
Я слаб и слеп, я старый человек.
И в волосах моих холодный снег.
Дни сочтены, и короток мой век,
И скоро ты останешься одна.
Я слезы лью, я не смыкаю глаз.
О боже мой, убей меня сейчас.
Не дай услышать мне хотя бы раз,
Что дочь моя Гулим оскорблена.
Мне тоже снился сон не так давно:
Охотник, чье лицо исщерблено,
Поставил в час, когда в лесу темно,
Ловушку, что из ниток сплетена.
И сокол мой попал в его силок.
Как ни пытался ловчий, всё ж не мог
Надеть на очи птице колпачок —
Слетала прочь стальная пелена.
Охотнику с добычей не везло.
Добыча вырывалась, как назло.
И кровь с груди стекала на крыло,
И голова была повреждена.
В отчаянье предсмертном и тоске
Бедняжка птица билась в злой руке
И после распласталась на песке:
Она была на смерть обречена".
...Казалось, горю не было конца.
Но стала дочка утешать отца.
Стирала слезы с дряблого лица,
Была она с ним ласкова, нежна.
"Не плачь, отец, мы вынесем с тобой
Всё то, что будет послано судьбой.
И встретим мы ее удар любой
И оба тверды будем, как стена.
И буду я всему наперекор
Всегда с тобой, отец, как до сих пор.
Я понесу тебя чрез гребни гор,
К тебе, отец, любовь моя сильна".
Касалась дочь отцовских щек рукой.
От слез ее, от нежности такой
Убогий старец обретал покой.
А ночь была безлунна и темна.
*
Кончалась ночь, когда со всех сторон
Раздался топот и оружья звон.
Беда явилась к ним; проклятый сон
Не обманул красавицу Гулим.
Испуганна и, как стена, бледна,
Вскочила тут же на ноги она.
Старик отец очнулся ото сна.
Беда стучится в дверь. Что делать им?
Услышав топот за дверьми и крик,
Рыбак несчастный головой поник.
Что может сделать немощный старик?
А он еще к тому же был слепым.
А стражники, всё на пути круша,
Кричали громко возле шалаша:
"Э-эй, живая есть ли здесь душа?
Кто выйдет к нам, тот будет невредим!"
Но в шалаше никто не отвечал.
А что шалаш? Не крепость между скал.
Не выдержал осады и упал
Шалаш, построенный с трудом большим.
Кто к ним пришел, что делалось вокруг,
Гулим, бедняжка, поняла не вдруг.
Но потянулись к ней три пары рук:
"Пойдем, мы зла тебе не причиним!"
И заблестел огнем девичий взор.
В ней вспыхнул гнев, дремавший до сих пор.
Она очнулась и, схватив топор,
Пошла навстречу недругам своим.
"Кто вас послал, что надо вам от нас?
Что привело сюда вас в этот час?" —
Так воинам, меча огонь из глаз,
Промолвила красавица Гулим.
Один из них испуганно сказал:
"Великий хан нас в дом к тебе послал.
Красавица, чьи губы словно лал,
Не бойся нас, тебя мы не съедим!
К властителю во сне явилась ты,
Властителю во сне приснилась ты,
И мы хотим, чтоб согласилась ты
Предстать пред повелителем своим.
Тобою покорен великий хан.
Он изнывает от сердечных ран.
Пусть он скорее твой обнимет стан,
Чтоб улетел его печали дым".
Был голос девушки суров и глух.
Она сказала: "Дети потаскух,
Старик отец мой слеп, но он не глух.
Зачем меня позорите пред ним!
Что я свершила, в чем моя вина?
На свете я красива не одна,
И если вам красавица нужна,
Вы обратитесь к дочерям своим!
Я слышала, что хан из всех сторон
Завлек недавно сорок юных жен.
Чего ж он ждет, чего же ищет он,
Иль хворь пришла к тем женам молодым?"
От этих слов взъярились палачи,
И вынули сверкнувшие мечи,
И крикнули: "Презренная, молчи,
Иль по-другому мы заговорим!"
Гулим глядела на врагов в упор,
Решив, что гибель лучше, чем позор.
И грозно занесла она топор
И обожгла пришельцев взглядом злым.
Так страшен был ее безумный взгляд,
Что воины отпрянули назад.
А девушка кого-то наугад
Ударила оружием своим.
Один пришелец побелел, как мел.
Один пришелец ахнуть не успел,
Он кровью захлебнулся, и осел,
И на земле остался недвижим.
Их было трое воинов лихих.
Убить Гулим хватило б сил у них,
Но хан красавиц требовал живых.
Задумались гонцы: что делать им?
Они уйти решили, а пока
Ударили слепого рыбака
И, уходя, уже издалека,
Слова проклятья бросили Гулим.
Гулим, как птица около птенца,
Кружилась возле бедного отца,
И кровь стирала с мертвого лица,
И после долго плакала над ним.
И в саван обрядила, а потом
Отрыла яму старым кетменем,
На берегу родном, на месте том,
Где сиживал он, будучи живым.
*
Ни звона пик, ни топота коней.
Прошло с той ночи шесть ночей и дней,
Гулим решила: хан забыл о ней.
Но хан опять послал своих людей.
На этот раз так много их пришло,
Что стало ночью от мечей светло.
На девушке они срывали зло.
Ее старались мучить побольней.
Теперь Гулим никто помочь не мог.
Ее вели босую без дорог.
Был путь далек, песок ей ноги жег,
И были колки острия камней.
В столицу прибыл мрачный караван,
И палачи (так повелел им хан)
Швырнули грубо пленницу в зиндан
И удалились, позабыв о ней.
Гулим была в темнице не одна.
Красавица, такая ж, как она,
В одеждах порванных, лицом бледна,
Томилась там уже немало дней.
Была темница их мрачна, сыра.
Гулим сказала: "Боль моя остра.
Но в чем твоя вина, скажи, сестра,
Или она сродни вине моей?"
Та отвечала: "О моей вине
Не слушать бы тебе, не думать мне.
Хан повелел искать по всей стране
Таких, как мы, таких, кто постройней.
Коварен хан, и тяжело нам всем.
Страданье пало на голову тем,
Кто не лишился головы совсем,
Жизнь становилась с каждым днем трудней
Нас было трое: я, старик отец
И мать. Но вот к нам прискакал гонец.
Он взял меня с собою во дворец.
И это было гибелью моей.
Мне хан сказал: "Ты приглянулась мне.
Ты молода, но расцвела вполне.
Как верной полагается жене,
Ты обними меня, да поскорей!"
Тиран хотел услышать мой ответ.
А предо мной померкнул белый свет.
Я стала плакать: "Мне тринадцать лет.
Великий хан, меня ты пожалей!"
Но властелин наш злобен и горяч.
Не помогли мне ни мольбы, ни плач.
Хан подал знак, и прибежал палач
И множество каких-то злых людей.
Дня через три, а может, через пять
Хан умертвил моих отца и мать.
Они пришли о дочери узнать
Да угодили в руки палачей.
Хотя увял и навсегда поблек
Мой дорогой, девичий мой цветок,
Я хану отомстить дала зарок,
Проклятых ласк могила мне милей.
Когда меня ввели к нему опять,
Я знала, что тирану отвечать.
Я мстила хану за отца и мать...
И вот я здесь страдаю много дней.
Слезами я и кровыо обольюсь.
Моя душа уйдет из тела — пусть.
Пусть я умру, я смерти не боюсь.
Могила этой ямы не темней!
Пусть поскорей придет мой смертный час!"
Она умолкла, кончив свой рассказ.
Тогда Гулим, стирая слезы с глаз,
Ей рассказала о судьбе своей.
Сливались слезы их — два ручейка, —
В руке одной была другой рука.
Головками поникли два цветка,
Увядшие по воле злых людей.
Но вдруг раздался шум: в темницу к ним
Явился страж, сверкая взглядом злым.
Он подошел, взял за руку Гулим, Сказал:
"Идем со мной, да побыстрей!"
*
Ее втолкнули в зал, где ханский троп.
Был хан ее красою ослеплен.
Он вопросил: "Быть первою из жен
Согласна ты, красавица, иль нет?"
"Великий хан, я бы сказала "да",
Но для любви я слишком молода.
Повремените малость, и тогда,
Быть может, дам я вам другой ответ.
Простите, хан, за дерзостную речь,
Но не о том, как страсть свою разжечь,—
Как честь спасти и душу уберечь,
Тот должен думать, кто изрядно сед!"
Вскочил, как обожженный, властелин,
И подал знак взбешенный властелин.
Пришел палач, за ним еще один,
И стали страшный свой вершить совет,
С Гулим одежды сияли палачи,
Несчастную распяли палачи.
Пока Гулим держали палачи,
Хан заслонил над нею белый свет.
Ей щеку оцарапал ханский ус,
Был горек ханский поцелуй на вкус
И на змеиный походил укус.
Казалось, от него защиты нет.
Казалось ей: она горит в огне,
Она металась, словно в страшном сне.
Дрожь пробегала по ее спине.
Гулим кричала и впадала в бред.
Вот так пришел к ней первый миг любви.
Вдали не пели песен соловьи.
Она лежала на ковре в крови,
Без крови хан не достигал побед.
Она зачахла и лишилась сил.
Уже из жен ей кто-то саван сшил,
Уже ее, бедняжку, Азраил
Считал своей по множеству примет.
Был хан великий страстью опьянен,
Гулим считал он лучшею из жен.
Хан бесновался, клял табибов он
И собирал визирей на совет.
Но утром на четвертый день она,
Открыв глаза, очнулась ото сна.
И показалось ей, что ночь темна,
Хоть озарял лицо ей яркий свет.
*
Была Гулим владыке отдана.
Вошла в гарем любимая жена.
Теперь их стало сорок и одна.
Хан похвалялся молодой женой.
Великий хан — владелец стольких жен —
Был жаден, был хитер, да не умен.
Со всей земли собрав красавиц, он,
Казалось, счастлив был с Гулим с одной.
Властитель всей страны, он — видит бог —
Был и в своем гареме одинок.
Жесточее он стал, хоть был жесток,
И тьма сгустилась над его страной.
Терпя столь много горя и невзгод,
С годами громче стал роптать народ.
Задумывались люди: "Что нас ждет?
Ужель для нас дороги нет иной?"
Кто жаловался хану, был не рад,
Шел жалобщик, потупив долу взгляд,
Или совсем не приходил назад,
А в яме гнил за крепостной стеной.
Хан знал о том, что ропщет бедный люд,
Но был владыка глух, и слеп, и лют,
Вершил жестокий и неправый суд,
И кровь лилась, как с гор поток весной.
И приуныли люди той страны,
Ропща на то, что гибли без вины.
Здесь люди были все обречены,
Из них немногих ждал удел иной.
На той земле, где правил хан-злодей,
Бывало, обессиленных людей
В плуги впрягали вместо лошадей.
И шли они по полю в грязь и в зной.
Ни смертных, ни аллаха не боясь,
Хан лютовал, людская кровь лилась.
От века за неправедную власть
Мы, люди, платим дорогой ценой.
Столь тяжела вокруг была беда
И всю страну давила так нужда,
Что люди шли неведомо куда,
Как можно дальше от земли родной.
Был черный люд несчастен и убог,
Никто его от горя не берег.
Я прожил век, за век понять я смог:
Нет справедливых ханов под Луной.
*
Была у хана лишь одна беда:
Отцом владыка не был никогда.
Текли года, как вешняя вода,
В отчаянье властитель приходил.
Тиран пятидесяти лет достиг,
И пожелтел его суровый лик.
Хан от печали головой поник,
И был ему весь белый свет немил.
"Свое пред кем я сердце отопру?—
Владыка думал. — Кто, когда умру,
Наследник будет моему добру,
Слезу прольет у дедовских могил?
Как получилось, о великий бог,
Что ты мне сына даровать не мог?
Ужель всегда я буду одинок,
За что меня ты радости лишил?
Вот я достиг пятидесяти лет.
Я смертен, я покину белый свет.
Кому оставлю всё, коль сына нет?" —
Так сам себе владыка говорил.
"Из сотни дев я выбирал одну.
Средь ярких звезд предпочитал Луну.
Калым сполна за каждую жену
Людскою кровью щедро я платил.
Где б ни был я, всё повергал во прах.
В дремучих я охотился лесах.
Скакал на тонконогих скакунах
И на перчатках соколов носил.
Мой гнев был лют, кулак мой был тяжел.
Тот смертный, на кого бывал я зол,
На виселице смерть свою нашел,
И плакал тот, кого я невзлюбил.
Найдется ли владыка под Луной,
Который мог сравниться бы со мной?
Но короток до смерти путь земной,
И пропадет всё то, что я скопил.
О, если — да поможет мне творец!—
Сын у меня родится наконец,
Велю зарезать тысячу овец,
Чтоб знали все: я сына породил.
Но если не захочет бог помочь
И кто-нибудь из жен родит мне дочь,
Велю убить и кости растолочь", —
Так хан, бывало, близким говорил.
"Родит жена мне сына, ту жену
В пух положу и. шелком оберну,
А если дочь родит мне — прокляну
И вновь мне станет белый свет немил",
4
Прошла зима, и стали дни теплей.
Летели стаи уток и гусей.
И снег уже давно сошел с полей.
С озер сошел посеребренный лед.
Казалось, небо охватил пожар.
И землю от любви бросает в жар.
Казалось, что берет она дутар
И голосом бурливых рек поет.
В те дни, когда вокруг весна цвела,
Когда душа земли была светла,
Гулим отяжелела, понесла.
Упругим, твердым стал ее живот.
Был именем ребенок наречен
Задолго до того, как был рожден.
Гулим и остальные сорок жен
О нем молились ночи напролет.
Гулим была в волненье не одна.
Томились сорок и одна жена,
Как будто каждая родить должна
И только ждет, когда же срок придет.
Гулим была печальна и слаба.
Тревожила Гулим ее судьба.
Ведь даже радость бедного раба
И та порой в себе печаль несет.
Но вот одна жена из сорока
Сказала: "Да пошлет ей бог сынка.
Но тайну мы хранить должны пока.
Быть может, бог сыночка не пошлет.
Мы знаем все, каков наш старый хан.
Чуть что не так, он гневом обуян.
А если мальчик будет богом дан,
Тогда и скажем хану, пусть придет".
Вторая обратилась к остальным:
"От всех мы нашу тайну скрыть хотим,
Но если хан потребует Гулим,
Он не дитя, он сразу всё поймет.
Обрадуется злой наш властелин.
Устроит той в честь будущих родин.
А если дочь родится, а не сын,
Хан и дитя, и мать его убьет!
Давайте скажем, что Гулим больна,
Что с ханом быть больная не должна", —
Так предложила всем одна жена.
"Твои слова, — сказали жены, — мед!
Мы тайну скрыть должны — вот наша цель.
Гулим, тебя уложим мы в постель.
Лежи больною несколько недель.
Притворство от беды тебя спасет!
Лежи до разрешения, Гулим.
Рассей свои сомнения, Гулим.
Устроим угощение Гулим.
Всё нужное Зару нам принесет".
Жил при гареме старичок Зару.
Носил он женам воду поутру,
Обмахивал их веером в жару.
Немало было у него забот.
Он ласков был, приветлив и умен.
Любили старика все сорок жен.
И, благородный, благодарный, он
Им преданно служил не первый год.
Они всегда делились с ним едой.
И радостью делились и бедой.
И он, в тот край заброшенный судьбой,
Поведывал им тайны в свой черед.
Тайком овцу, что спрятали вчера,
Освежевал Зару в углу двора.
И пировали жены до утра,
Забыв о горе том, что их гнетет.
Для жен веселой эта ночь была.
Зару давал им мяса из котла.
Баранина была сладка, бела,
Как говорят, сама просилась в рот.
И заклинанья жены, севши в ряд,
Шептали над Гулим — таков обряд,—
Как старые обычаи велят,
Подарки клали на ее живот.
Шло время; день сменялся днем другим.
И не терпелось женам молодым.
Все слушали, как в животе Гулим
Стучится двадцатинедельный плод.
Сказали хану, что Гулим больна.
Но не болезнь — печаль была сильна.
О будущем тревожилась она,
Не зная, что ее ребенка ждет.
Хоть не болезнь была всему виной,
Но впрямь казалась женщина больной,
Ее лицо покрылось желтизной,
Она ждала, когда же срок придет?
Она молилась: хоть бы поскорей.
А сорок жен, как сорок матерей,
Не отходили от ее дверей,
Ей песни пели, пищу клали в рот.
Семь месяцев прошло, пошел восьмой.
Рождают осенью, зачав зимой.
Уж скоро будут слезы или той —
Все сорок жен вели по пальцам счет.
Кто народится — дочка иль сынок,
Никто из жен предугадать не мог.
Но все молились: "Пощади нас бог,
Не пожалей для нас своих щедрот".
И долгожданные настали дни.
Без суеты излишней, без возни
Зару сказали: "Юрту натяни!"
Кошмою белой затянули вход.
А в юрте было вбито два кола,
На них вожжа натянута была,
Чтобы на ней роженица могла
Повиснуть и не повредить живот.
Гулим лежала в юрте, как в тюрьме
Ее коса стелилась по кошме.
Зажав зубами стон свой в полутьме,
Старалась ноги вытянуть вперед.
Без стона, чтоб не выдать свой обман,
Рукой в ремень вцепилась Гулимджан.
А женщины ее сжимали стан,
Чтоб выходил быстрей из чрева плод.
Ребенок медленно и трудно шел.
Для нас, людей, и первый путь тяжел.
Душа Гулим кипела, как котел,
И сердце билось, как сазан об лед.
В таких мученьях — схватки длились ночь —
Могла на свет рождаться только дочь.
И жены не могли Гулим помочь.
И кто ж от мук роженицу спасет?
Ребенок не спешил на белый свет.
Он как бы говорил: "Там счастья нет.
У вас и без меня немало бед.
А в чреве я не ведаю забот.
Зачем, скажи, меня рождаешь, мать?
Я не хочу рождаться, чтоб страдать,
Не наслаждаться жизнью, а рыдать.
Никто меня от горя не спасет!
В ваш тесный мир войду я, как в тюрьму.
Не радуйтесь рожденью моему.
Ни радости, ни счастья никому
Рождение мое не принесет".
Роженица впадала в забытье,
Все женщины боялись за нее...
И думали: "Ужель лицо свое
Бог от нее, безгрешной, отвернет?"
И жены в жертву принесли овец.
Заколот был упитанный телец.
И вот Гулим вздохнула наконец,
И выступил на лбу холодный пот.
Ребенок вышел, а потом послед.
Дочь родилась. Верней, не дочь, о нет,
А пери, излучающая свет,
Сопроводила плачем свой приход.
Рассматривая девочку в тиши,
Все жены ликовали от души.
Просили друг у друга суйинши,
Шептали: "Пусть ей счастье бог пошлет!"
Очнулась обессиленная мать.
Свою кровинку стала целовать.
Гулим то улыбалась, то опять
Навзрыд рыдала: "Боже, что нас ждет?"
Но, видя дочку, свет ее чела,
Мать всё же удрученной не была:
"Да, я не сына, дочку родила.
Но пусть создатель счастье ей пошлет!"
Все жены хана собрались в кружок.
Все девочке дарили кто что мог:
Та золотую брошь, та перстенек —
Пусть это всё на счастье ей пойдет.
Решили так: "Мы в помыслах чисты.
Завянут пусть у недругов цветы.
Пусть у друзей исполнятся мечты
И сад желаний пышно расцветет.
Пошлем мы хану радостную весть.
И у него, быть может, сердце есть.
И он вершить не станет злую месть.
И дело примет нужный оборот.
Ведь дочь его прекрасней, чем алмаз.
Она для сердца радость и для глаз.
Увидит дочку властелин хоть раз,
Забудет всё, к груди ее прижмет.
Как он ни злобен, как ни грозен он,
Ее красою будет поражен".
Так порешили дружно сорок жен
И думали, что верен их расчет.
А девочка спала, бела, нежна
Была, как пери чудная, она.
Шептали сорок и одна жена:
"Подобных в мире не было красот!"
И если б не был слеп и не был глуп,
Свою забыл бы Зулейху Юсуп,
Увидев очертанья этих губ,
Глаза и брови черные вразлет.
Как дочь прекрасна, как лицом бела,
Глаза большие, хоть сама мала.
Пусть неба смертоносная стрела
В безгрешную в нее не попадет.
5
А рано утром, чуть забрезжил свет,
Опять собрались жены на совет:
Как сделать так, чтоб не накликать бед
И чтобы хан о дочери узнал.
Решили: хан усядется на трон
И потекут к нему со всех сторон
Те, кто обижен или оскорблен.
Пусть в этот час Зару проникнет в зал.
Пусть скажет он, что вести хороши.
Поздравит властелина от души
И, поклонясь, попросит суйинши.
Зару позвали, он на зов вбежал.
Тогда во всех подробностях ему
Растолковали жены, что к чему.
"Тебе мы доверяем одному —
Ты не прислужник наш, ты аксакал!
Коснись ты головою ханских ног,
Пусть льется речь твоя, как сладкий сок.
Ступай, наш вестник, да поможет бог.
Аллах на счастье нам тебя послал!"
И вот, молитву сотворя сперва,
И полы подвернув и рукава,
И подбирая нужные слова,
Прошел посланец женщин в тронный зал.
*
Чело венчает шапка из бобра.
На вороте узор из серебра...
По заведенным правилам с утра
Великий хан на троне восседал.
Угрюмое молчанье он хранил.
То он рукою белый ус крутил,
То щеки надувал, что было сил.
Великий хан на троне восседал.
То неподвижно он глядел вперед,
То озирал собравшийся народ,
То он зевал, прикрыв рукою рот.
Великий хан на троне восседал.
В просителей вперив недобрый взгляд,
Пред ним в халатах шелковых до пят
Визири, казии стояли в ряд.
Владыка молча грозный суд свершал.
А в стороне казнили бедняка.
Ему всадили в тело два крюка.
И кровь текла оттуда, где в бока
Остроконечный врезался металл.
Кровавый пот стекал с его чела,
Из глаз его не слезы — кровь текла.
Бедняга, посеревший, как зола,
Отца и мать с тоскою вспоминал.
Палач махал камчою не спеша,
Лениво кости пленника круша.
Прощалась с телом пленника душа,
Он изнемог. Палач и тот устал.
И поднялась камча еще раз пять.
Подумал пленник: что ему терять?
Решился пленник путы разорвать,
Напрягся, застонал — и разорвал.
Освобожденный пленник сгоряча
Свалил ударом наземь палача,
Визиря стукнул со всего плеча,
И, ахнуть не успев, визирь упал.
Освобожденный поднял острый меч
И начал им махать, рубить и сечь.
И чьи-то головы катились с плеч.
Отрубленных голов он не считал.
И кровь текла, как полая вода.
Визири разбегались кто куда.
Властитель понял, что пришла беда,
И убежал трусливо, как шакал.
Несчастного такого же, как он,
Кто тоже был безвинно обвинен
И тоже к смерти был приговорен,
Беглец освободил. Тот саблю взял.
И встали пленники спина к спине,
И стали сильными они вдвойне.
Они приперли стражников к стене
И пробежали через длинный зал.
Бежала стража, слуги вслед за ней,
А пленники вскочили на коней,
По крупам их стегнули посильней.
Где скрылись беглецы, никто не знал.
Вдогонку беглецам пустилась рать,
Чтоб их догнать, поймать и наказать
"Лови! Держи!" — а их уж не видать,
Искали целый день, да след пропал.
Зару стоял, забившись в уголок,
Он порученья выполнить не мог.
А только стихло, он не чуя ног,
Как в молодые годы, побежал.
*
Сказали женщины: "Опасно ждать.
Хан может сам о дочери узнать.
Ты завтра же пойди к нему опять
И начатое дело заверши.
Но ты, Зару, себя побереги,
Не забывай, что там кругом враги.
Ты сразу же обратно к нам беги,
Увидев, что дела нехороши".
И он пошел, шепча: "Спаси аллах..."
Да чувство дружбы в праведных сердцах
Сильней, чем разум, и сильней, чем страх,
Прекрасней, чем любой порыв души!
Был в это утро хан угрюм и зол.
Он о вчерашнем думал, глядя в пол,
Он ярости в себе не поборол...
Сумрачнолицый он сидел в тиши.
Не то чтоб он жалел убитых слуг,
Ведь он на жалость был довольно туг.
Но помнил он вчерашний свой испуг.
Страх жил еще на дне его души.
Закутанные в саваны тела
Пока еще земля не приняла,
Склонился над убитыми мулла...
Зару предстал перед лицом паши.
Решил визирь, что жалобщик простой
Пришел к владыке с просьбою пустой.
Сказал визирь: "Куда ты прешь, постой,
Успеешь в преисподню, не спеши!"
Зару перед владыкой пал во прах:
"Я с радостным известьем на устах
Пришел к тебе, великий падишах.
Дай за благую весть мне суйинши!
Молился ты и слезы лил из глаз.
Просил дитя у бога каждый раз.
Твое дитя сверкает, как алмаз.
Дай за благую весть мне суйинши!
Всю жизнь была тоска твоя сильна.
Теперь, владыка, жизнь твоя полна,
Как пятнадцатидневная Луна.
Дай за благую весть мне суйинши!
Великий хан, в честь радости такой
Устрой немедля самый пышный той.
Пусть каждый пьет из чаши золотой.
Дай за благую весть мне суйинши!
Ты ждал детей, ты плакал, что их нет.
Ты, мудрый хан, достиг преклонных лет.
Но дочка родилась на белый свет.
Дай за благую весть мне суйинши!"
Владыка был и злобен и горяч:
"Ты суйинши получишь, но не плачь.
А ну, быстрее вестнику, палач,
Дай суйинши — все кости сокруши!"
К бедняге подскочили палачи.
Пред ним мечи скрестили палачи.
Ремнем его скрутили палачи.
"Сейчас тебе дадим мы суйинши".
Бежала кровь, как с гор бежит поток.
Ему сдирали кожу рук и ног.
И пожалеть его никто не мог,
Услышать крик со дна его души.
Владыка ханства был в то утро лют,
Как старый разозлившийся верблюд:
"Презренный раб, пусть кровь твою прольют.
Какая весть — такой и суйинши!"
Призвал к себе немедля хан-злодей
Коварнейшего из своих людей
И злобно молвил: "Девочку убей,
А жен, ее сокрывших, устраши!
Пусть та, что родила, сюда придет,
Ей воздадим мы от своих щедрот.
Пусть остальные знают наперед,
Что дочь — отрава для моей души!"
Так хан сказал и грозный бросил взгляд.
И с толстых губ слуги закапал яд.
Для палача дороже всех наград
Безумие и злость его паши.
*
Два палача расправились с Зару,
Бедняга думал: "Я сейчас умру".
Он полз, изнемогая, по ковру
И оставлял на нем кровавый след.
Он полз куда-то, он стонал в бреду.
А женщины, не зная про беду,
Смеясь играли с девочкой в саду,
На шейку надевали амулет.
Но вот вернулся к женам их посол.
Бедняга, он приполз, а не пришел.
Он окровавлен был и полугол
И на вопросы лишь мычал в ответ.
И жены, чтобы жизнь Зару вернуть,
Ему обмыли спину, руки, грудь.
И, бедный, он, оправившись чуть-чуть,
Сказал им так: "Будь проклят этот свет!
Я хану говорил от всей души.
Я пел, как соловей поет в тиши.
Смотрите — получил я суйинши,
Чтобы запомнить до скончанья лет.
Я рассказал, что, сжалившись, творец
Послал ему ребенка наконец.
Поздравил хана с тем, что он отец.
Но, видно, у владыки сердца нет!
С большим трудом добрался я сюда
Предупредить, что вам грозит беда.
Упрячьте дочь, чтоб не нашли следа,
И отрицайте всё — вот мой совет!"
Сказали жены: "Всех перехитрим".
Они больную подняли Гулим
И обмотали полотном тугим
Ее живот, чтоб скрыть печальный след.
А девочку запрятали в тайник,
Куда не проникал ни солнца блик,
Ни щебет птицы, ни погони крик,
Где темнота спасет дитя от бед.
В саду ворота заперли на крюк
И отошли. Но вдруг раздался стук.
Явился самый злой из ханских слуг.
Он в сад вошел, и стражники вослед.
Он вопросил, меча огонь из глаз:
"Которая здесь родила из вас?
Она должна тотчас — таков приказ —
Пред повелителем держать ответ!"
Сказали женщины, потупив взгляд:
"Никто здесь не родил, о старший брат!
Мы просто шуточный вершим обряд,
Играем в то, чего в помине нет!
Вот как порой мы делаем шутя:
Мы все стоим, одна лежит, кряхтя,
Как будто бы рожает и дитя
Вот-вот появится на белый свет.
О брат, коль есть сомненья, то пойди,
Все наши помещенья огляди.
И пусть нас ждут мученья впереди,
Коль мы сказали то, в чем правды нет!"
И бессердечнейший из ханских слуг
Всё самолично оглядел вокруг.
Работал он не покладая рук,
Но не заметил никаких примет.
Вернулся он к тому, кем послан был:
"Великий хан, не пожалел я сил,
Сам всё проверил и установил,
Что девочка не рождена на свет.
Я посетил твоих прекрасных жен,
Оглядывал я их со всех сторон.
И потому я твердо убежден,
Что каждая из женщин — пустоцвет.
А тот просивший суйинши бедняк,
Наверно, сумасшедший иль дурак.
Но, слава богу, он отделан так,
Что не забудет до скончанья лет!"
Хан молвил: "Вот я думаю о чем:
Ты хитростью служи мне, как мечом.
Моим любимым будешь палачом.
Ты верен мне и помнишь свой обет!
Ты верно служишь мне и будешь впредь
За женами украдкою глядеть.
Будь похитрей, плети потоньше сеть.
Гляди, чтоб дочь не родилась на свет.
А если только обнаружишь ложь,
Дознанье тотчас же произведешь.
А дочь родится — девочку убьешь.
В ней вижу я причину многих бед".
Палач сказал: "Я к женам проберусь".
Палач сказал: "Я в зренье превращусь.
Еще я покажу, на что гожусь,
Меня не проведут, я мудр, я сед!"
*
Палач хитер, но женщины хитрей.
И всё известно стало им скорей,
Чем соглядатай мрачный у дверей
Угрюмо встал с наружной стороны.
И в ту же ночь Зару, набравшись сил,
Без отлагательств к делу приступил.
Он уходил куда-то, приходил.
Он говорил: "Мы поспешить должны".
Он утешал Гулим: "Мы наш алмаз
Надежно скроем от досужих глаз.
Осталось мало времени у нас.
Мы стражников перехитрить должны.
В деяньях осторожность нам нужна.
Тогда опасность будет не страшна.
Стрелу в нас пустят — пролетит она,
Коль будем мы дружны и сплочены".
Под женским помещеньем был подвал.
Вернее, не подвал — просторный зал.
О нем никто не помнил иль не знал,
За исключением одной жены.
И жены, сговорясь между собой,
Сошли под свод, дарованный судьбой,
Всё вымыли, украсили резьбой,
Достали кошмы снежной белизны.
Трудились целый день, и наконец
Подземный зал стал лучше, чем дворец:
Кругом ковры, по стенам изразец.
Светильник наверху светлей Луны.
В уютном подземелье с потолка
Свисали вниз два золотых крюка.
И зыбка золоченая, легка,
Качалась плавно у одной стены.
И девочку, укутанную в пух,
Под шепот добровольных повитух
Перенесли в подвал, что слеп и глух,
Где палачи и стража не страшны.
Остались позади препоны все.
Вздохнули жены облегченно все.
На той большой собрались жены все,
И были яства сладки и жирны.
Достали жены шелковый платок,
Колечко завязали в узелок.
Сказали жены, в тесный сев кружок:
"Мы нашей дочке имя дать должны",
Гульзар — решили девочку назвать
За то, что дочь красивее, чем мать.
За то, что суждено и ей страдать,
Что ей тревожные приснятся сны.
Так девочку назвали неспроста —
Она ведь горемычна и чиста.
Гульзар, Гульзар, печаль и красота
В прозвании твоем заключены.
Ты для цветенья рождена. Но тут
Цветы скорее вянут, чем цветут.
Ты — птица, птицам петь здесь не дают.
Здесь на страданья все обречены.
...Пир продолжался; все — и млад и стар
Желали счастья маленькой Гульзар,
Как в молодые годы, взяв дутар,
Зару коснулся пальцами струны.
Послушался дутар дрожащих рук,
И медленно потек печальный звук.
Старик Зару играл, молчал и вдруг
Запел средь наступившей тишины.
ПЕСНЯ ЗАРУ
Жизнь улетает, я уже старик.
Что в жизни знал я и чего достиг?
О камень билось сердце, я привык.
На муки много нас обречено.
Была на сердце рана — я терпел.
Обиды беспрестанно я терпел.
От бая и от хана я терпел.
На муки много нас обречено.
Хан погубил моих отца и мать.
Меня всю жизнь заставил он рыдать.
Когда-нибудь тирана растерзать —
Вот у меня желание одно.
Случится, может быть, что я, Зару,
Не доберусь до цели и умру.
А не умру, так силы соберу
И отомщу тирану всё равно.
С тех пор как появился я на свет,
Нет счастья у меня и жизни нет.
Виновнику моих невзгод и бед
Я отомщу, коль это суждено.
Сейчас я расскажу вам о былом.
Когда-то я могучим был орлом,
А стал сычом с поломанным крылом.
Гляжу на мир в тюремное окно.
Я был ковром — ковер побила моль.
Был соловьем — его скрутила боль.
И стал верблюдом я, что возит соль.
Всё солоно вокруг, накалено.
Искал я хлеба, чтоб не голодать.
Арбу искал я, чтоб откочевать.
Я ичиги искал, а где их взять?
Ходить босым мне было суждено
Что в жизни я искал, за чем ходил,
Нигде и никогда не находил.
Я в поисках своих лишился сил.
А предо мною было всё темно.
Мне душу жгли лишенья и враги.
Носил я горе, словно две серьги.
Себе шептал: мечту хоть сбереги.
Но и мечты сберечь нам не дано.
Несчастным пастухом был мой отец.
Кляня судьбу, он пас чужих овец.
Его велел повесить хан-подлец
И бросить тело в озеро, на дно.
Осиротев, рыдала в горе мать.
Проклятый хан ее велел связать.
А я остался жить и проклинать
Тех, кем в удел страданье мне дано.
Я странствовал, пришел в далекий край.
Нет хлеба, хоть ложись да помирай.
И взял меня к себе недобрый бай,
Чтоб я отары пас, молол зерно.
Пока я пас баранов и ягнят,
Опал, увял мой нерасцветший сад.
И понял я, когда взглянул назад,
Что молодость моя прошла давно.
Хозяин мой, жестокий бай Алим,
Был кровожаден, мрачен, нелюдим.
Он спуску не давал рабам своим.
Любил он кровь, как пьяница вино.
В работников своих вселял он страх,
И все мы были у него в руках.
Бить палками и вешать на крюках —
Так было у него заведено.
Мой каждый шаг богач считал виной.
Меня он плетью бил волосяной.
Лишь плеть — награды я не знал иной,
Мне было горько, а ему смешно.
Водились волки в местности у нас,
И на отару, что я в поле пас,
Они напали ночью как-то раз,
Да, видно, так уж было суждено.
Во тьме огнем блестели их зрачки,
Вонзали волки острые клыки
В овечьи животы и курдюки
И рвали их пушистое руно.
Потом, когда утих переполох,
Считал, не досчитался четырех.
Взмолился я: "Спаси, великий бог!"
И предо мною стало всё темно.
Погнал я, свету белому не рад,
Отару поредевшую назад.
Застлали слезы мой печальный взгляд.
Всё было предо мной черным-черно.
Входя в аул, я поглядел вокруг.
Хозяин мой, как налитой бурдюк,
Стоял, не выпуская плеть из рук.
Он, видно, ждал меня уже давно.
Потом меня куда-то волокли.
Всю ночь избитый я лежал в пыли.
Потом на ханский суд меня вели.
Всё было предо мной темным-темно.
Властители рядят и судят так:
Богатый прав, а виноват бедняк.
"Повесить, — хан сказал и подал знак. —
Воров подобных миловать грешно!"
Меня от смерти спас один хаким,
Не потому, что добрым был таким, —
Решил он взять меня рабом своим.
6
Минуло много лет и много бед.
Зару совсем стал немощен и сед.
Исполнилось Гульзар пятнадцать лет,
Тринадцать лет исполнилось Анар.
Они красивы были, но бледны.
"За что мы здесь весь век сидеть должны?
За что мы здесь во тьме заключены?"
От этих мыслей их бросало в жар.
И девочки однажды неспроста
Сказали старику: "Зару-ата,
Быть может, наша мысль глупа, пуста,
Но объясни нам, ты ведь мудр и стар.
Нам минуло уже немало лет,
А мы не знаем, есть ли в мире свет.
Проходит где-то жизнь, а нас там нет.
Зачем нам жизнь дана аллахом в дар?
В тюрьме томимся мы, а жизнь вокруг,
К нам не доходит посторонний звук.
Живем мы здесь, и нет у нас подруг.
Зачем нам жизнь дана аллахом в дар?
Когда, не помним, но давным-давно
Попали в подземелье мы, на дно.
За что, скажи, нам это суждено,
Зачем нам жизнь дана аллахом в дар?"
И вспомнил он все злоключенья их
С далеких лет, со дня рожденья их.
Про ханский гнев, про положенье их
Всё рассказал он, не смягчил удар.
И стали плакать девушки навзрыд:
"Что ждет нас в жизни, что нам предстоит?!"
Зару молчал: и сам он был убит,
И у него внутри пылал пожар.
И девушки сказали: "В царстве тьмы
Зачем от матерей родились мы?
Наш темный мир еще тесней тюрьмы.
Нас прячут, как украденный товар".
Пришла одна, потом другая мать,
Несчастных дочек стали утешать.
Чтоб их развеселить, Зару опять
Стал песню петь, послушный взяв дутар.
*
Сказали девочки: "На белый свет
Зачем явились мы, здесь счастья нет,
И в этом подземелье столько лет
За что томиться обе мы должны?"
Зару молчал, хоть был и мудр и сед,
С трудом нашел он слово им в ответ.
Он так сказал им: "Там снаружи — свет,
Пусть он лишь озаряет ваши сны!"
Старик сказал уже не в первый раз:
"Вы для меня, родные, светоч глаз.
Вам суждено страдать, хотя на вас
Нет от рожденья никакой вины.
Жизнь такова, что, как ни размышляй.
Лишь здесь для вас покой и сущий рай.
Вам это подземелье — отчий край,
И покидать его вы не должны.
Туда, на свет, дороги далеки,
Повсюду вам расставлены силки,
Там люди злы, соблазны велики,
Вы только здесь от бед защищены.
Там столько зла, печали, горя, мук,
Там столько злобных глаз и грязных рук.
У хана много палачей и слуг,
И все они коварны и сильны.
Ко тьме привыкшим, свет вам повредит,
Вас свет с пути собьет и ослепит,
Там ждет вас столько горя и обид,
Живите здесь, где были рождены".
Он говорил и слезы лил из глаз:
"Спешить на свет вам незачем сейчас!"
Но молодые плохо слышат нас,
Умом своим они всегда умны.
*
Спустились как-то до ночного сна
Вниз, к дочкам, сорок и одна жена.
Гульзар пошла навстречу им, она
Сказала: "Мы вас просим об одном!
Здесь, в подземелье, стосковались мы.
Позвольте выйти нам из этой тьмы.
Покинуть стены мрачные тюрьмы.
Мы погуляем и опять придем!"
Гульзар сказала: "Бог нас сохранит.
А встретимся с отцом, отец простит.
В чем дочерей своих он обвинит,
За что осудит, заподозрит в чем?
Его согреет ласковый наш взгляд.
И сам он этой встрече будет рад.
Поймет он, что во многом виноват,
Когда ему расскажем обо всем".
Сказали жены: "Это их мечта,
Она хоть и опасна, но чиста".
И распахнулись тайные врата,
Наружу вышли девушки вдвоем.
От красоты их стала даль светла,
И жители решили: ночь прошла
И надо приниматься за дела,
Как бедным людям подобает днем.
И люди встали, отряхая сон,
И видят: мир не Солнцем озарен,
Чудесной красотой двух юных жен
Мир божий озарен по окоем.
И многие упали к их стопам,
Еще не веря собственным глазам,
И так сказали: "Прикажите нам,
Скажите слово, мы за вас умрем!"
Все выбегали из своих ворот,
Стеной красавиц окружил народ.
А девушки вперед, вперед, вперед
Шли, пробираясь сквозь толпу с трудом.
И в этот час, на небесах горя,
Всходила где-то за горой заря.
Она пылала, как бы говоря
Своим едва понятным языком:
"Вам, девушки, отец не будет рад.
И чем идти куда глаза глядят,
Скорей ступайте, бедные, назад,
Чтоб не случилось сожалеть потом!"
Дивились девам все: и млад и стар.
"Кто вы? — спросили люди у Гульзар. —
Иль, может быть, аллах чудесный дар
Дал грешникам, чтобы отнять потом?"
И девушки сказали наконец:
"Великий ваш властитель — наш отец.
Мы только что покинули дворец,
Где много весен прожили тайком".
Тогда какой-то ловкий человек,
Чтоб милость хана обрести навек,
К властителю примчался и изрек:
"Свершилось чудо в городе твоем!
Властитель мой великий, мне внемли.
В твой сад две ханских дочери пришли.
Красы подобной, жители земли,
Не наблюдали мы, пока живем".
Подумал хан: "Бредущие одни,
Какого хана дочери они?
Но если девы ангелам сродни,
То должно быть им во дворце моем!"
Вздыхая, что теперь он староват,
Хан облачился в праздничный наряд
И в свой бескрайний, в свой дворцовый сад
Направился он чуть ли не бегом.
Туда пришел властитель, где Гульзар
Играла, пела, в руки взяв дутар,
И грел людей ее сердечный жар,
И озарялось светом всё кругом.
Великий хан был чудом поражен.
Таких красивых он не видел жен,
И обомлел на миг, и замер он,
И весь греховным запылал огнем.
Не мог узнать он дочерей своих.
Он к девушкам шагнул и обнял их
И, не стыдясь ничуть людей чужих,
Подумал: "Я мечтаю вот о ком!"
Он рек: "Из-за каких высоких гор
Явились вы, чтоб мой утешить взор?
Где, пери, вы таились до сих пор,
На свет родились вы в краю каком?"
Красавицы ответили: "Старик,
Зачем пришли и подняли вы крик?
Был нашим домом во дворце тайник,
Свой век недолгий прожили мы в нем".
Жужжал старик, как над цветком пчела:
"Настолько каждая из вас мила,
Что опасаться вам не надо зла".
Гульзар он обнял и сказал: "Пойдем!"
Внемля столь глупым старческим словам,
Они сказали: "Это странно нам.
Ячмень дают коням, а не ослам,
Не старика мы, а джигита ждем!"
От этих слов разгневался старик:
"Вы, пери, слишком остры на язык.
Но где вы прятали свой чудный лик,
Откуда вы пришли сюда вдвоем?"
Анар сказала: "Честно говоря,
Ведете вы такие речи зря.
С сестрой мы обе — дочери царя,
И скоро вы узнаете о том!"
Блистая серебром своих седин,
Стоял пред ними старый властелин.
Он им сказал: "На свете царь один.
А прочие почиют вечным сном!"
"О нет, старик, отец наш жив-здоров.
Но люди говорят: он столь суров,
Что лучше б ваших нам не слышать слов,
О них жалеть придется вам потом".
Старик нашелся и на этот раз:
"Коль ваш отец могуч и любит вас,
Чего ж вы опасаетесь сейчас?
В чем грешны пред родителем своим?"
"Вы, разума лишившийся старик,
Свой лучше придержали бы язык.
Родитель наш — властитель, он велик,
И обе мы безгрешны перед ним".
"Тогда мне объясните наконец,
Кто ваш родитель, где его дворец?
Пусть дочерей продаст мне ваш отец.
Готов я щедрый заплатить калым".
"Ах, старец, ваши речи неумны.
Правителя всей вашей стороны
И знать и опасаться вы должны —
Он нам отцом доводится родным!"
Старик был этой речью удивлен:
"Здесь власть моя, здесь правит мой закон.
Здесь лишь один властитель, — крикнул он, —
И места нет властителям другим!"
И обе девушки издали крик,
И помутился разум их на миг:
"Прости, отец, владыка всех владык,
К моленью нашему не будь глухим!"
Воскликнули они: "Отец, прости,
К тебе найти мечтали мы пути,
Но нас весь век держали взаперти.
Не будь жестоким к дочерям своим!"
Был тверд властитель и на этот раз.
Тень прошлых лет его коснулась глаз.
Припомнил он давнишний тот приказ,
Что отдал соглядатаям своим.
На свете добрых не было царей.
И этот, верный прихоти своей,
Искал наложниц, а не дочерей,
И потому он был неколебим.
Упали дочери к его ногам:
"Отец родной, не будь жестоким к нам!"
Но был к своим жесток он дочерям,
И вообще был царь неумолим.
"Зачем они нужны мне? — думал он. —
Им не смогу я завещать свой трон".
Во все века властитель обречен
Быть верным собственным законам злым.
И понял хан, коварен и жесток,
Что невелик в красе красавиц прок,
Ведь насладиться ею он не мог,
И значит, всё достанется другим.
И отдал хан прислужникам приказ:
В лесу, подальше от досужих глаз,
Красавиц этих умертвить тотчас.
Не должно оставаться им живым.
Взмолились дочери: "Не будь жесток!"
Упав, они его касались ног.
Но прочь ушел властитель: он не мог
Себя волненьям подвергать таким.
И дочери владыки той земли
На чудо лишь надеяться могли,
Когда на казнь их, бедных, повели
Туда, где лес был темным и глухим.
*
На самой дальней из лесных полян
Богатыри раскинули свой стан.
Те два, которых испугался хан
В дворцовом зале, в день родов Гулим.
Они вдвоем, вдали от ханских глаз,
Таились, ждали, что пробьет их час,
И пищу добывали всякий раз
Охотою на дичь, трудом своим.
Пятнадцать лет для них прошли не зря.
Огнем святого мщения горя,
Сбирали силу два богатыря
И ныне войском обросли большим.
В один из дней богатыри вдали
Узрели: стражники по лесу шли
И двух красавиц связанных вели
По тропам, нелюдимым и глухим.
Джигиты видели издалека,
Как палача умелая рука
Спустила петли с толстого сука
На шеи этим пери неземным.
Тогда джигиты с саблями в руках
На робких стражников нагнали страх,
И те из них бежали впопыхах,
Кому остаться удалось живым.
Итак, бежала в страхе эта рать...
Конца мы не заставим долго ждать.
Повествованье нам пора кончать,
Вам досказать его мы поспешим.
Из двух джигитов старшему Гульзар
И душу отдала и сердце в дар.
А младшему понравилась Анар,
И люди счастья пожелали им.
Им все желали долгих, долгих лет.
Всю ночь был пир, а чуть забрезжил свет,
Богатыри собрались на совет:
Как им расправиться с тираном злым?
И выступили воины в поход.
Шел вместе с ними весь простой народ.
Они достигли городских ворот,
Заполыхал огонь, и взвился дым.
У воинов была рука крепка,
И столь была их сила велика,
Что разбегались ханские войска
Или сдавались воинам лихим.
И так сердца их были горячи,
Так стрелы метки и остры мечи,
Что стражники дворца и палачи
Сдавались победителям своим.
Кто им на милость сдался, был прощен.
Тот, кто сопротивлялся, был сражен.
И пошатнулся вечный ханский трон,
Хоть он, казалось, был неколебим.
Со всех сторон был город окружен,
А вскоре и совсем освобожден.
Свободны стали сорок ханских жен.
Свободна сорок первая — Гулим.
Хан спал, не зная, что грядет беда,
Возмездья час и грозного суда,
Что гаснет яркая его звезда,
Пришли батыры, чтоб покончить с ним.
Они достигли цели наконец,
Свершили, что хотели наконец...
И мы дастан допели наконец,
И тех, кто слушал нас, благодарим!
*
Я много дней при свете и впотьмах,
Что думал, то писал на сих листах.
Я завершил дастан — велик аллах —
И жду теперь лишь вашего суда.
Я прожил век, я сделал всё, что мог.
Сложил поэму — много сотен строк,
Чтоб вам сказать: в стране, где хан жесток,
Его несчастным подданным — беда.
Для нас черней бывает ли напасть,
Чем злая и неправедная власть?
Коль движет ханом не закон, а страсть,
Народ не будет счастлив никогда.
Удача — конь, но не случилось мне
Скакать на этом дорогом коне.
Народ в моей несчастной стороне
Был бедным и обманутым всегда.
Но сколько б ни было на свете бед,
Наш мир один, един наш белый свет.
Ему ни края, ни скончанья нет,
Хоть не останется от нас следа.
Султан-суюн, великий Мурали
И те на свете были, да ушли.
Но вечны мир и жители земли,
Хоть не на долгий срок пришли сюда.
Бердимурат, приходит твой черед,
В далекий край твой караван бредет.
Но то, что ты оставил, пусть живет,
Когда ты сам исчезнешь навсегда.
Бердах
казахский вроде "да" В каракалпакских танцах, в том числе Кара Жорге нет монгольских или алтайских элементов движение «Буын биі» каракалпакский вариант танцы Кара Жоргы в интернете и в моих архивах тоже нет , но наши джигиты танцует примерно так: http://www.youtube.c...d&v=NhMEUtWSoiY костюмы танцоров Кара Жоргы: