Фольк-хистори в Казахстане

[Bas1]

Сейчас читаю книгу Радика Темиргалиева "Эпоха последних батыров" в которой описывается история Казахстана 17-18 вв. Кто нибудь читал ее?

[Стас]

Если я правильно Вас понял, чем лучше покупается книга , тем она лучше? Не так ли?

Нет, скорее наоборот.

[АксКерБорж]

Нет, скорее наоборот.

Раз хорошо расходилась "АЗиЯ", значит она плохая?

А "Капитал" - хорошая?

[Стас]

Пожалуй, да. Но не для издателя. У научной литературы своя ниша, у научпопа - другая, у учебников - еще шире.

[Nurlan5]

Сейчас читаю книгу Радика Темиргалиева "Эпоха последних батыров" в которой описывается история Казахстана 17-18 вв. Кто нибудь читал ее?

1. 
   

Bas1,

О чем книга?, может стоит купить ее.

Напиши вкратце, что там пишется, есть ли что любопытное.

Нурлан5

[Bas1]

1. 
   

Bas1,

О чем книга?, может стоит купить ее.

Напиши вкратце, что там пишется, есть ли что любопытное.

Нурлан5

Нурлан приветствую. Для меня, любителя истории, книга представляется очень интересной. В ней описывается столетний период (1680-1780 гг.) истории Казахстана, времена правления Абулхаира, Аблая, взаимоотношения с Россией, Джунгарией, Цинами, калмыками, башкирами, киргизами, туркменами, алтайцами и т.д. Очень подробно описывается момент вхождения в подданство Росийской Империи. Описываются взимоотношения между батырами, ханами и биями. Много свидетельств о сражениях со всеми нашими соседями. Книга написана доступным языком для обыденного сознания. Насчет достоверности или фольк-хисторизма не мне судить, но в ней приведены очень много выдержек из российских, циньских источников, она буквально испещрена выдержками. Поэтому, я думаю, она реалистичная. Стоит 2500 тенге в Астане.

[Хак-Назар б. Касым]

Сейчас читаю книгу Радика Темиргалиева "Эпоха последних батыров" в которой описывается история Казахстана 17-18 вв. Кто нибудь читал ее?

Любопытная книга. Пролистал ее тщательно, но не купил, цена в 2500 КЗТ, а в содержании вряд ли есть, что-то неизвестное мне. Тем не менее книга произвела хорошее впечатление. Автор пишет со ссылками на архивные документы, не будучи проф. историком Темиргалиев не скатывается и в фольк-хистори. В общем, это некий промежуточный вариант. А вот его работы в интернете сыроваты.

[Хак-Назар б. Касым]

Н.Э. Масанов был великим человеком нашей эпохи: Историк, Кочевниковед, Политолог. Порой его высказывания были излишне прямолинейны, однако они ни когда не были безпочвенны или необоснованны. Причем его правдивость давалась ему нелегко, его уволили из университета, он подвергался нападкам.

Вообще-то в последние годы жизни Масанов возглавлял Институт культурного наследия номадов при Министерстве культуры, информации и спорта.

[Хак-Назар б. Касым]

Кстати, насчет качества книг и их раскупаемости. К примеру Ерофеева - компетентный историк, но писатель просто никакой. Такую тягомотину ни один не историк осилить не сможет. А если книгу невозможно читать неподготовленному читателю, то какие могут быть претензии к тому, что он т.е. читатель не покупает эти книги.

Можно, конечно, сказать - читай тогда Гумилева, но есть ведь и серьезные историки, которые обладают вполне хорошим слогом, тот же Султанов, например, или Трепавлов.

[Стас]

С. 178

дастана, заметно перекликается с аналогичной версией во многих постсоветских историко-публицистических статьях и учебных пособиях по истории Казахстана, которые впервые начали появляться в казахстанской печати в 1990-е годы. Так, почти одновременно с изданием «Отрывка из дастана Елим-ай» в Казахстане вышли в свет отдельные работы, в которых утверждалось, что Россия специально натравливала джунгар на казахов, вооружая их огнестрельным и даже артиллерийским оружием, а затем, «воспользовавшись трудным положением казахов, проводила политику глубокого проникновения в казахскую степь с целью установить там свое господство» [58].

Известный писатель М. Магауин в последующие годы еще больше развил эту априорную мысль, говоря о том, что «руководство производством оружия — лишь часть той огромной работы, которую проводили пленные шведские и русские офицеры. Нет сомнения в том, что они проводили образцово-показательные занятия по военному искусству Европы нового времени, давали ценные советы в ходе сражений по поводу той или иной конкретной битвы. Тучи над казахами сгущались» [59]. Аналогичное по смыслу утверждение содержится и в «Альтернативной истории Казахстана» кандидата технических наук К. Даниярова, который пишет: «Накапливая силы на северных и западных границах Казахстана для продвижения в глубь территории по Уралу, Есилю (Ишиму) и Иртышу, Российская империя, наряду с этим организовывала вторжения джунгар на территорию Казахского ханства с юга... В свою очередь она приступила к вооружению и укреплению джунгар, для чего через Кузнецк (Кемеровская область) постоянно передавала им огнестрельное оружие и посылала к ним научных специалистов» [60].

Весьма примечательно, что подобную гротескную мистификацию рисуют в настоящее время не только специалисты в области технических наук, писатели и публицисты, но и некоторые авторы научно-популярных и учебных изданий. Ярким образчиком такого рода может служить описание исторических предпосылок казахско-джунгарской войны 1723—1730 гг. во втором томе четырехтомной «Иллюстрированной истории Казахстана» (руководитель проекта — д. и. н. Б. Г. Аяган, автор-составитель — поэт О. Жанайдаров), изданном в 2005 году. В ней полет исторической фантазии авторов настолько превзошел мифологические пас-

С. 179

сажи их предшественников, что способен повергнуть в изумление даже самого изощренного мэтра в области мистификации военно-политической истории России XVIII века. «Существует версия появления Густава Рената в калмыцком войске, — говорится в этом издании. — Следуя доктрине Петра I о том, что «Русь должна произрастать Сибирью», — дорогу в которую прорубил беглый казак Ермак, российский генштаб разработал план, по которому было необходимо ослабить два степных народа, кочевых и воинственных, лежащих у них на пути на Восток... По этому плану и был послан Иоганн Густав Ренат к калмыкам, причем с необходимым для первого времени вооружением и деньгами. В случае успешной миссии, т. е. победы калмыков над казахами, Ренату обещали свободу и вознаграждение» [61].

Главным источником для построения всех этих мифологических версий, включая рассматриваемый «Отрывок из дастана Елим-ай», послужил известный априорный тезис исследователя дореволюционной истории Казахстана 20-х гг. прошлого века М. Тынышпаева о том, что во время «Актабан шубырынды» «военному успеху калмыков способствовал сержант шведской артиллерии Иоганн Густав Ренат, попавший в русский плен в 1709 г. под Полтавой. ...Ренат пробыл у калмыков до 1733 году, научил их плавить железную руду, лить пушки, снаряды, устроил даже типографию. В то время как калмыки под руководством Рената деятельно готовились к войне, исконные враги казахов, упоенные недавними победами Тауке-хана, забыли, видимо, о существовании опасного соседа и занялись обычными внутренними распрями, спорами и т. д.» [62]. При этом следует иметь в виду, что М. Тынышпаев, хорошо знавший казахские народные предания и современную ему востоковедческую литературу о казахах, тем не менее, никогда не работал в архивах вообще, а с документальными первоисточниками по истории русско-казахских и русско-джунгарских отношений в частности и поэтому не располагал достоверной исторической информацией ни о конкретных обстоятельствах пребывания шве-Да И. Г. Рената в джунгарском плену, ни, тем более, о точных Датах появления у ойратов новейших для того времени образцов огнестрельного оружия. Но ввиду того, что этот талантливый казахстанский исследователь в 1937 г. был репрессирован вместе с другими представителями алашской интеллигенции советским

[Стас]

С. 180

тоталитарным режимом, все приведенные в его печатных трудах фактические сведения и суждения по истории Казахстана первой половины XVIII в. стали восприниматься как давно скрываемая от народа истина, заслуживающая слепой веры и не требующая никаких документальных подтверждений. На основе сложившегося идеализированного образа М. Тынышпаева как гонимого носителя подлинных исторических знаний и некритического восприятия всех изложенных им историографических версий и гипотез после переиздания его трудов (1992 г.) стал формироваться миф о преднамеренном вооружении Россией ойратов и использовании Джунгарским ханством артиллерии в войне против казахов.

Между тем документальные письменные показания самого И.-Г. Рената и других россиян, находившихся вместе с ним в джунгарском плену, а также материалы дипломатической миссии Л. Д. Угримова 1731—1733 гг. к джунгарскому хану, основательно изученные советскими историками И. Я. Златкиным, В. А. Моисеевым и другими, раскрывают совсем иную историческую картину [63]. Так, плененный в 1709 г. под Полтавой сержант шведской армии Иоганн Густав Ренат (1682—1744), находясь в начале 1716 г. в Среднем Прииртышье в составе военно-разведывательной экспедиции подполковника И. Д. Бухгольца, по пути с транспортным отрядом в Тобольск попал недалеко от Ямышевской крепости в плен к джунгарам. Первые полтора года пребывания в ойратских кочевьях (т. е. до середины 1718 г.) он с согласия местных зайсанов учил их «делать сукна как украинские», затем по показаниям в Коллегии иностранных дел в 1731 г. пленного И. В. Сорокина, жившего в плену у ойратов, в течение шести с половиной лет (т. е. до 1726 г.), начал «учить малых детей лет от 12 до 13 арифметике и действительно научил 10 человек» и только потом «тому лет с пять», т. е. не раньше конца 1726 — начала 1727 г., приступил по приказанию джунгарского хана Цэван-Рабдана к производству пушек и снарядов: «начал лить медные пушки, також чугунные матеры, бомбы и ядра и тех канонеров тому обучать и указывать стрелять и как чинятся ядра» [64]. Процесс создания полевой артиллерии и обучения джунгар умению обращаться с ней занял немало времени, поэтому первая партия пушек и снарядов была изготовлена пленным шведом лишь к началу очередной ойрато-цинской войны (1730 —

С. 181

1734 гг.). По показаниям самого И. Г. Рената, пушки (30 штук) впервые были применены джунгарами в 1730—1731 гг. на их южном фронте в сражениях с манчжурами, во время которых он принимал непосредственное участие в боевых действиях в качестве наставника джунгарских военачальников, «как в поле и в лагерях поступать по европейскому образцу» [65]. Необходимо отметить, что в Джунгарии до начала производства И. Г. Ренатом дальнобойных орудий уже проживало несколько десятков русских фабричных мастеровых-оружейников, оказавшихся в разное время в плену у ойратов, но, по компетентному свидетельству чиновников Коллегии иностранных дел, которые в начале 30-х гг. XVIII в. выясняли потенциальную возможность их участия в деле изготовления пушек для ойратского войска, «из подданных Е. и. в. российских людей, кто б совершенно оное мастерство знал и мог без иноземцев делать, не имелось» [66].

Архивные источники 20—30-х гг. XVIII в. свидетельствуют о том, что царское правительство не только не посылало своих людей в Джунгарию для развития у ойратов военного дела, но, напротив, одним из основных пунктов своей специальной инструкции вменило в обязанность посланнику Л. Д. Угримову настойчиво требовать от джунгарского хана Галдан-Цэрена (1727—1745) немедленного возвращения И. Г. Рената и других российских пленников из урги обратно в Россию, серьезно опасаясь, что ой-раты смогут использовать свою артиллерию против алтайских народов, находившихся в российском подданстве, и гарнизонов русских пограничных крепостей в Верхнем Прииртышье и Западной Сибири. Исходя из этой серьезной обеспокоенности, вопрос об обязательной выдаче Л. Д. Угримову шведских пленных с апреля 1732 г. стал предметом острых столкновений обеих сторон в ходе русско-джунгарских переговоров и был удачно завершен только больше года спустя в июне 1733 г. с возвращением И. Г. Рената в Россию [67].

Иными словами, аутентичные документальные источники первой половины XVIII в. однозначно свидетельствуют о том, что Россия ни до начала ни после окончания казахско-ойратской войны не предоставляла Джунгарскому ханству никакой военной помощи, руководствуясь прежде всего во взаимоотношениях с ним интересами собственной безопасности и выгоды; ойраты же, в

[Стас]

С. 182

свою очередь, совсем не использовали и не могли использовать в войне против казахов дальнобойные ружья и пушки, создаваемые российскими пленными, поскольку тогда еще не обладали ни технологией их изготовления, ни самим этим оружием.

Что же касается версии автора «Отрывка из дастана Елим-ай» о якобы имевших место поставках Китаем джунгарским ханам различных ружей для покорения казахских жузов, то она является абсолютно нелепой исторической мистификацией хотя бы только потому, что джунгары со второй половины XVII в. вели почти перманентные ожесточенные войны с Империей Цинов, а последняя, естественно, нисколько не была заинтересована в том, чтобы снабжать своего главного неприятеля и соперника в борьбе за геополитическую гегемонию в Центральной Азии огнестрельным оружием [68]. Из приведенных аргументов неизбежно следует вывод, что если бы опубликованный отрывок поэмы «Елим-ай» писал действительно прямой участник казахско-джун-гарской войны 1723—1730 гг. либо какой-нибудь ее более или менее наблюдательный очевидец, то он, конечно же, никогда не смог бы допустить таких серьезных расхождений в исторических фактах и откровенных фальсификаций, которые имеются в данном историческом опусе. Наличие в нем рассмотренных атрибутивных характеристик лишний раз убедительно доказывает только то, что популярный среди современных обывателей «Отрывок из дастана Елим-ай» не представляет собой письменный источник XVIII в. по истории казахского народа, отличающийся присущей подлинным памятникам давно минувших веков гомогенностью своей внутренней структуры и более или менее адекватным отражением исторической действительности, а является ни чем иным, как одним из типичных многослойных историографических подлогов, т. е. характерным культурно-историческим памятником нашей сложной и во многом переломной эпохи.

Для мифологических реконструкций национальной истории характерно представление о большой устойчивости и преемственности традиций общественного развития, когда народ представляется неким монолитным органическим единством, лишенным внутренних противоречий. Исходя из метафизической идеи об исключительной функциональной зависимости различных социальных групп и слоев в рамках данного социокультурного целого, ника-

С. 183

ких внутренних источников поступательной эволюции социума и групповых побудительных стимулов к его развитию носители этих представлений, как правило, не обнаруживают. Поэтому объяснение определенных изменений в стадиальном развитии своего общества они обычно отыскивают в разного рода внешних факторах, которым отводится роль главной движущей силы исторического процесса. Абсолютизация той или иной «внешней угрозы», в свою очередь, порождает тенденцию к «гигантомании» в построении исторических схем, в рамках которой изображение войн, периодических пограничных конфликтов и политических противоречий с другими народами носит преимущественно фантазийно-гротескный характер. К тому же мировоззренческое восприятие истории сложных и неоднозначных взаимоотношений своего собственного народа с инокультурными соседями, как перманентного противостояния двух или нескольких монолитных сил, сильно искажает и обедняет реальную историческую действительность. Последняя представляется в этом случае исключительно двухцветной — в черно-белых тонах. Это и сближает подобные схемы с историческим мифом, в основе которого лежат известные бинарные оппозиции: мое — чужое, белое — черное, высокое — низкое, плохое — хорошее и т. д. [69]

Черно-белые концептуальные схемы истории казахского народа в основном проецируются на сферы казахско-джунгарских и казахско-русских отношений, в отражении которых присутствует воспроизведение многих мировоззренческих стереотипов дореволюционной и советской историографии. В частности, историки того времени, стремясь показать «добровольный характер» вступления казахских жузов в российское подданство, постоянно преувеличивали степень реальной опасности завоевательной политики Джунгарского ханства для перспектив дальнейшего исторического развития казахского народа. Именно поэтому они не скупились на самые мрачные краски в изображении потенциальных и реальных последствий военных походов ойратов в кочевья своих северо-западных соседей для номадного общества казахов. В то же время мирные формы контактов между обоими кочевыми народами освещались ими очень поверхностно и дискретно, причем их содержание в разные эпохи практически совсем не анализировалось в исторической литературе.

[Стас]

С. 184

В Казахстане распространен апокалиптический характер описания джунгарской угрозы. Как во многих рассуждениях о "монголо-татарском иге"

Гротескный характер этих двухцветных описаний четко выражен в типичной фразеологии одного из произведений советской историографии Казахстана эпохи ее заката на тему русско-казахских отношений, в котором утверждалось, что в результате военной агрессии джунгар «возникла угроза самому существованию народа, и ...Россия из всех соседей одна могла защитить и спасти казахский народ от исчезновения с лица земли» [70]. В годы независимости историографическая версия о «спасительной миссии» России приобрела прямо противоположный смысл, но сам прежний идеологический каркас концептуальной схемы казахско-джунгарских войн первой половины XVIII в. не только не пошатнулся под мощным наплывом новых социокультурных ценностей и исторических идей, но и приобрел в ряде историко-публицистических и учебных произведений еще более гиперболизированный характер.

Так, писатель М. Магауин пишет по поводу казахско-джунгарских отношений в XVII — середине XVIII в. следующее: «В истории ни одного народа во все времена не было такой длительной войны, в которой целью обеих враждующих сторон было только полное уничтожение противника, а это взаимоистребление проводилось непрерывно, систематически, завещалось отцами детям, детьми — внукам, внуками — правнукам и т. д.». Далее, говоря о социально-политической истории Казахстана первой половины XVIII в., тот же автор характеризует ее главным образом как «пятидесятилетний, самый трудный для казахов период в двухсотлетней ойрато-казахской войне ...когда от народа отвернулись аруахи и на карту была поставлена жизнь нации» [71]. В таком же гротескном виде предстают казахско-ойратские войны 1723—1730 гг. в учебном пособии для вузов А. Абдакимова: «...Объединившая чингисханов-ской хваткой западных монголов Джунгария, помня заветы предков, готовилась к стремительному броску на Запад. И это была не просто кочевая, а вооруженная отлитыми там мастерами-шведами, бывшими русскими военнопленными пушками, ни в чем не уступающими европейским, в изобилии имевшая тоже достаточно высокого качества китайское оружие империя. И вот джунгарские военачальники семью колоннами, уничтожая все живое на своем пути, хлынули в казахскую степь» [72]. По утверждению этого автора, приведенному со ссылкой на историческую поэму «Калкаман-ба-тыр» Шакарима Кудайбердыулы начала XX в., «в течение 40 лет

С. 185

начального периода XVIII в. было уничтожено две трети казахского народа» [73]. Этот же априорный показатель общенародной трагедии фигурирует и во многих других изданиях по истории Казахстана вышеуказанного периода, несмотря на его совершенно фантастичный и ничем не аргументированный характер. Авторы второго тома «Иллюстрированной истории Казахстана» идут в своих фантазиях относительно потерь казахов в войнах с Джунгарией еще дальше, определяя их не больше и не меньше, как «миллионами людских жизней» [74]. Общеизвестно, что до 1897 г. никаких переписей населения в Казахской степи ни разу не проводилось, а общая численность казахов в конце XVIII — первой половине XIX в. весьма приблизительно определялась современниками в пределах от 1,5 до 2,5—3 млн человек [75]; в конце XIX в. — более 4 млн человек; следовательно, вышеприведенные гигантские цифры лишены какого-либо здравого смысла и не имеют ничего общего с научным подходом к данной проблеме (Выделено мной - Стас). Если же мы попытаемся гипотетически допустить возможность такого рода массовой гибели казахского народа, то тогда невольно возникает вопрос о том, почему позднее — в XVIII—XIX вв. — фактически не прекратился его нормальный (по меркам аграрной номадной культуры) естественный прирост, т. к. всегда в тех исторических ситуациях, когда доля людских потерь превышает половину численности всего населения, резко нарушается оптимальное соотношение способных к биологическому воспроизводству возрастов и полов, и в результате этого наступает полная демографическая катастрофа для этноса. Если же действительно в период «Актабан шубырынды» погибло около 2/3 казахов, то резонно снова спросить, кто же тогда самоотверженно защищал свободу и независимость своего народа и отечества? Совершенно непонятно — из вышеприведенной версии.

Аналогичная тенденция к гигантомании имеет место и при определении авторами современных публикаций по истории Казахстана количества джунгар, вторгшихся в 1723 г. в южноказахстанские земли, а также числа участников наиболее крупных сражений ка-захско-ойратской войны 1723—1730 гг. с обеих сторон. В некоторых изданиях, в частности, вопреки конкретным данным аутентичных документальных источников первой трети XVIII в., совершенно беспочвенно утверждается, что в том году на кочевья казахов обрушилось не 30 тыс. [76] человек, как это было на самом деле, а

[Стас]

С. 186

« 70 тысяч джунгар» [77], хотя весь мобилизационный потенциал ойратского населения в целом не превышал тогда, по свидетельствам очевидцев, цифры в 80-100 тыс. человек (Выделено мной - Стас) [78].

Стремясь максимально расширить и так достаточно внушительные масштабы массового вторжения джунгар в кочевья казахов в 1723—1725 гг., чтобы еще больше усилить психологический эффект описания боевых подвигов казахских батыров в борьбе против их внешних врагов, отдельные авторы не только сознательно завышают реальные количественные данные об этих событиях, но и идут на прямые подтасовки и фальсификации исторических фактов. Так, историк К. Мамырулы, описывая в одном из своих сочинений историю военного наступления джунгарских войск в 1723 г. на южноказахстанские степи, поименно перечислил целую группу джунгарских полководцев, якобы участвовавших в этом походе, с указанием вымышленных географических направлений их движения в самые разные регионы казахского края и при этом сослался на классический труд дореволюционного историка А. И. Левшина, как единственный источник конкретно-исторической информации по данному вопросу [79]. Между тем такие исторические сведения в указанной работе полностью отсутствуют, а все названные автором ойратские имена и маршруты их движения к казахско-ойратской войне 1723—1730 гг. никакого отношения не имеют и являются всего лишь плодом его воображения. Тем не менее эта фальсифицированная информация была почти сразу же бездумно воспринята и воспроизведена некоторыми другими дипломированными историками, в результате чего она теперь фигурирует не только в различных научно-популярных исторических опусах, но и в отдельных фундаментальных изданиях [80].

Такие же гигантские цифры участия джунгарских войск в сражениях с казахами и количестве противостоявших им казахских воинов содержатся и в цикле историко-публицистических статей, посвященных Аныракайской битве (1730 г.) в Юго-Западном Прибалхашском районе. Так, в одних публикациях численность войска участников битвы с казахской стороны определяется цифрой в 38—40 тыс. человек, в других — 29 тыс.; со стороны ойратов — 42—44 тыс., или 25 тыс. человек [81], при том, что какие-либо конкретные сведения о численности воинов с обеих сторон в документальных письменных источниках того времени

С. 187

полностью отсутствуют. Изучение же экологии этого памятного исторического места сражения явно указывает на практическую невозможность одновременной концентрации там больших масс людей и скота ввиду определенного дефицита водных и кормовых ресурсов среды обитания.

История Аныракайского сражения в последнее время является одной из наиболее излюбленных тем для новейшего мифотворчества. Это связано далеко не только с ее большим патриотическим звучанием в деле формирования новой идеологии суверенного национально-государственного строительства, но и во многом — с отсутствием в историографии Казахстана каких-либо документальных аутентичных источников, посвященных указанному историческому событию. Народная память о нем сохранилась исключительно в исторических легендах и преданиях, а также в данных народной топоцимики. Причем самое первое предание казахов о легендарном сражении их предков с джунгарами дошло до образованной общественности России только 175 лет спустя после него (1905 г.) в письменном изложении видного дореволюционного исследователя и собирателя казахского фольклора А. А. Диваева. Он сообщил, что последняя победоносная для казахов битва казахско-ойратской войны 1723-1730 гг., завершившаяся окончательным изгнанием неприятеля с их этнической территории, состоялась приблизительно в 1729-1730 гг. на юго-востоке Казахской степи на «Алакульской стороне» равнины — Итичпес («Ит-ичмес») «к горам, что на север от Аральского моря». Место этого сражения, по словам А. А. Диваева, с того времени получило название Анракай, т. е. «место стонов и рыданий, потому что здесь произошло поголовное истребление калмыков» [82].

Большая научно-практическая значимость процитированного сообщения заключается в том, что оно содержит единственное в своем роде конкретное упоминание о последнем крупном сражении ойрато-казахской войны 1723—1730 гг., которое не встречается больше ни в одном из дореволюционных источников по истории Казахстана.

Ко времени выхода в свет этой статьи казахский народный гидроним Итишпес, как условно-метофорическое обозначение горько-соленого озера Алаколь, расположенного в Юго-

[Стас]

С. 188

Западном Прибалхашском районе, и местность, или точнее, урочище Аныракай — традиционное кыстау (зимовка) группы ду-латовских родов Анракайской, позднее (в 90-е гг. XIX в.) -Восточнокастекской, а с начала XX в. — Ботпаевской волости Верненского уезда Семиреченской области — были давно известны многим более или менее компетентным чиновникам Русского Туркестана. Об этом убедительно свидетельствуют неоднократные упоминания обоих исторических мест в географических картах (карты И. Исленьева 1777 г., А. Влангали 1851 г., П. П. Румянцева 1911 г.) и военно-топографических описаниях Прибалхашья второй половины XVIII — начала XX в., а также подробные поуез-дные «списки зимовок и летовок» южных казахских волостей, составленные служащими Семиреченского областного правления в 70—90-х гг. XIX века. Отсюда можно нисколько не сомневаться в том, что А. А. Диваев, как компетентный специалист в области военной топографии и этнографии южноказахстанского региона, отлично знал точное место нахождения как оз. Итишпес, так и исторически связанного в ним Аныракая, но ввиду того, что его статья предназначалась лишь для узкого круга наиболее сведущих в краевой топонимике лиц, он не стал давать к этим топонимам каких-либо дополнительных географических пояснений. Единственным кратким уточнением такого рода, имеющимся в данной работе, является утверждение автора статьи о том, что памятная историческая местность Аныракай находится «на Алакульской стороне Итичмеса, к горам, что на север от Аральского моря». Впоследствие многие казахстанские историки, начиная с М. Тынышпаева, неверно интерпретировали эту фразу как случайную описку или даже ошибку известного ученого. Но при более глубоком анализе вышеприведенных строк в контексте общепринятой к тому времени системы определения географических координат различных точек земной поверхности во всемирной градусной сети нетрудно убедиться в том, что А. А. Диваев вовсе не имел в виду в своей статье некую гипотетическую близость расстояния между Аральским морем и обширной Алакульской равниной, размещенной на вертикальной градусной оси между разнополюсными параллелями Балхаша (север) и Арала (юг), а упомянул здесь второе озеро исключительно для того, чтобы максимально четко очертить более приближенные к нему по минутам северной широты,

С. 189

чем к первому природному водоему, широтные координаты урочища Аныракай в географическом пространстве южноказахстанского региона. Вместе с тем нельзя не признать, что статья А. А. Диваева из-за присущего автору лаконичного стиля изложения исторического материала и отсутствия в ней более подробных данных о географическом расположении оз. Итишпес и легендарного Аныракая с самого начала своего появления на свет оставляла эти недостаточно проясненные вопросы открытыми для произвольных толкований, а последнее обстоятельство, в свою очередь, породило несколько десятилетий спустя среди историков суверенного Казахстана немало самых разных, в том числе взаимно противоположных, историко-географических интерпретаций и гипотез.

В начале советского периода история казахско-джунгарской войны 1723—1730 гг., кратко рассмотренная А. А. Диваевым на основе казахских фольклорных материалов, получила более подробное и обстоятельное освещение в двух специальных статьях (1927, 1929 гг.) профессионального инженера-железнодорожника и исследователя истории казахского народа М. Тынышпаева [83]. Они заметно выделяются среди всех предшествующих и последующих советских трудов по джунгарской проблеме главным образом тем, что в них предпринята единственная в науке серьезная попытка дать более или менее точную пространственно-географическую и хронологическую локализацию событий победоносного наступления казахских отрядов против джунгар на территории Южного и Юго-Восточного Казахстана. Для решения этой сложной исследовательской задачи М. Тынышпаев широко использовал в своих трудах устные предания казахов Старшего жуза, которые он целенаправленно собирал в течение 1921 — 1923 гг. в различных волостях и уездах Туркестанского края, а также ранее неизвестные ученым фактографические данные народной топонимики памятных среди казахов исторических мест, извлеченные им из крупномасштабных (десятиверстных) географических карт Туркестана первой четверти XX века. Основываясь на признании давней традиции степных номадов «давать урочищам названия по крупным событиям, когда-либо случившимся» в этих местах, исследователь подверг серьезному этимологическому анализу народную топонимическую номенклатуру отдельных гор, холмов, горных ущелий, логов и небольших рек Юго-Восточного

[Стас]

С. 190

и Южного Казахстана и выделил здесь целый ряд оригинальных казахских оронимов и гидронимов, имеющих важное маркировочное значение для установления основных мест сражений между воинскими отрядами казахов и джунгар в период 1726—1730 гг. К числу последних М. Тынышпаевым обоснованно отнесены такие примечательные географические объекты Туркестанского края, как: невысокая сопка Ордабасы (Главная ставка), находящаяся на расстоянии 30 км к западу от Чимкента; две пары близко расположенных друг к другу урочищ Улькен-Орда-конган (Ставка старшего хана) и Киши-Орда-конган (Ставка младшего хана) — на территории современных Жамбылской и Южно-Казахстанской областей (одна пара — в горах Хантау, другая — в горах Архарлытау в верховьях рек Боролдай и Кошкарата), лог Аксуйексай (Белой кости) — в Мойынкумском районе Жамбылской области, две пары малоудаленных в пространстве друг от друга степных местностей Абулхаир (имя хана Абулхаира — верховного командующего единого казахского ополчения трех жузов) и Сункайты (прав. — Сумкайты, Т. е. «Злейший враг ушел обратно») — В Двух смежных районах Жамбылской области (одна пара представляет собой названия горы и горной речки, а вторая пара — такие же названия двух логов) и некоторые другие урочища.

Из всей совокупности приведенных здесь казахских наименований памятных исторических мест Южного и Юго-Восточного Казахстана нетрудно установить, что основными источниками для эвристических разысканий М. Тынышпаеву послужили «Десятиверстная карта Туркестанского военного округа» издания 1893 — 1911 гг. и «Карта Верненского уезда Семиреченской области» издания 1914 г., т. к. за исключением топонимов «Итишпе-с-Алакуль» и р. Суукайтын, выявленных исследователем в более ранних по времени картах Туркестанского края, все остальные указанные им географические названия рек, урочищ и гор не встречаются больше ни в одном из картографических материалов первой четверти XX века. В результате тщательного изучения вышеназванных десятиверстных карт и некоторых других топографических изданий М. Тынышпаев указал в статье «Актабан шубрынды» полное название упомянутого А. А. Диваевым оз. Итишпес как Итишпес-Алакулъ. воду которого не станет пить даже собака, и безошибочно идентифицировал его с горько-соленым

С. 191

озером Алаколь, расположенным вблизи юго-западного побережья Балхаша на восточной окраине предгорной наклонной равнины. Кроме того, он существенно уточнил лаконичную информацию своего предшественника относительно действительного места расположения легендарного урочища Аныракай в географическом пространстве Юго-Восточного Казахстана, четко указав в той же статье, что оно находится в районе Аныракайских гор «в 120 верстах на юго-восток от южной оконечности оз. Балхаш, известной у казахов под именем Итишпес-Алакулъ» [84].

Материалами статей А. А. Диваева и М. Тынышпаева круг более или менее достоверных источников знаний об истории Аныракайского сражения в новейших изданиях казахстанских публицистов и профессиональных историков в основном замыкается. Дальше же начинаются, как правило, вольные дилетантские фантазии на эту тему, где главными объектами исторического мифотворчества выступают проблема места исторической битвы, общее количество задействованных в ней людей с обеих сторон, сам ход сражения и имена его непосредственных участников. По сути, они представляют собой гипостазированные ретрансляции тех или иных позднейших записей (советских и современных) народного фольклора об этом событии, которые несут на себе сильный отпечаток различных идеологических штампов и стереотипов, навеянных разновременными сообщениями казахстанских СМИ и школьных учебников по истории дореволюционного Казахстана. С учетом этого обстоятельства все относительно недавние записи народных версий об Аныракайском сражении не являются сколько-нибудь репрезентативными и самодостаточными историческими источниками и могут использоваться в специальных научных исследованиях лишь по принципу дополнительности по отношению к другим видам исторической информации. Однако в новейших изданиях по истории Аныракайской битвы полностью отсутствует комплексный междисциплинарный подход к проблеме, который предполагает широкое практическое использование наряду с косвенными материалами письменных источников и устными фольклорными памятниками необходимые данные смежных гуманитарных и естественнонаучных дисциплин, составляющих систему так называемого внеисточникового знания. К последней в данном случае принадлежит большая совокупность научных знаний по истории,

[Стас]

С. 192

геоархеологии, этнографии, исторической картографии, физической географии, геоморфологии и гидрографии изучаемой местности; биологии домашних животных, основ пастбищного скотоводства, экологии аридных зон, информация технотронных источников (материалы аэро- и космосьемок региона) и т. п. Современные же псевдоноваторы-мифотворцы в подавляющем большинстве своем проявляют полную неосведомленность о взаимодополняющих и взаимно уточняющих возможностях этих информационных комплексов и поэтому создают такие сказочно-фантастические реконструкции знаменитой битвы, которые вызывают улыбку не только у рационально мыслящих профессиональных историков, но даже у простых работников сельскохозяйственной сферы, неплохо осведомленных о реально допустимых способах адаптации человека к природным условиям Южного Прибалхашья и типичных моделях группового поведения людей в данном географическом ареале.

В новейших публицистических статьях и специальных разделах научных работ отдельных профессиональных историков рисуется грандиозная панорама Аныракайского сражения, сильно напоминающая по воображаемым территориальным масштабам батальных сцен и гротескному характеру их описания хрестоматийно известную Лейпцигскую битву народов 1813 г. или же решающее сражение союзных европейских войск с Наполеоном при Ватерлоо. Место Аныракайской битвы априори охватывает в них гигантскую по своим размерам территорию: от юго-западного побережья Балхаша — на севере до южного подножия гор Кольжабасы — на юге и от предгорий хребта Хантау — на западе до бассейна р. Или — на востоке; что составляет приблизительно более 3000 га общей площади. На этом обширном географическом пространстве сражалось с обеих сторон, по почти единодушному утверждению многих современных публицистов и историков, в общей сложности от 55 до 80 тыс. воинов. Причем все численные данные об участниках боевых действий, как, впрочем, и обрисованные в статьях естественные границы самого поля сражения авторами никак не аргументируются и носят совершенно надуманный и априорный характер. Между тем в хранящемся в ЦГА РК рукописном описании «зимовок и летовок» казахских волостей Верненского уезда Семиреченской области, составленном в 1890 г. штабс-ротмистром штаба Туркестанского военного окру-

С. 193

га Варагушиным, и материалах статистического обследования того же уезда в 1911 г. экспедицией Семиреченского переселенческого управления во главе с известным дореволюционным статистиком П. П. Румянцевым имеются относительно подробные и точные сведения о географических координатах памятной исторической местности, или урочища Аныракай. Они полностью опровергают расхожие гипостазированные версии о вышеуказанном местонахождении поля Аныракайского сражения и дают возможность составить не только более или менее адекватное представление о действительных пространственно-географических масштабах великой битвы, но и о реально допустимом числе ее потенциальных участников.

Еще более мифологизированный характер носит в современных историко-публицистических изданиях описание хода Аныракайского сражения, которое по своему образу и подобию сильно напоминает классические эпизоды военных баталий из учебной литературы по средневековой и новой истории России и европейских стран.(Выделено мной - Стас) Представленные здесь иллюзорные картины «динамичного боя» с противником и «стремительных атак» казахской конницы на воинские отряды джунгар практически не опираются на знание геоморфологии конкретной местности, исторического опыта военного дела кочевников и характерных для аридной зоны Евразии способов утилизации природных ресурсов среды обитания, а потому не имеют ничего общего с реальной историей «степных воин». Кроме того, в процессе подобной реконструкции военной тактики джунгар и казахов имеет место некритическое использование устных произведений народного фольклора и выше рассмотренных письменных подложных источников, а также произвольная экстраполяция отдельных фольклорных сведений по истории казахско-джунгарских отношений, не имеющих сколько-нибудь определенной локализации в географическом пространстве и времени, на вполне конкретное историческое событие. Так, преподаватель Военной Академии Вооруж енных Сил РК Г. ?Кансарина пишет следующее по этому поводу: «В 1729 г. в низовьях р. Или в окрестностях "аканасских гор «развернулось одно из крупнейших сражений в воине казахов с джунгарами, получившее название Анракайская битва, которая длилась два месяца. Первые 11 дней проводились п°единки между батырами. В одном из поединков казахский ба-

[АксКерБорж]

В Казахстане распространен апокалиптический характер описания джунгарской угрозы. Как во многих рассуждениях о "монголо-татарском иге"

Вы так смело даёте оценку всей казахстанской историографии?

[Стас]

Вряд ли фольк-хистори имеет отношение к историографии.

[Хак-Назар б. Касым]

В свою очередь она приступила к вооружению и укреплению джунгар, для чего через Кузнецк (Кемеровская область) постоянно передавала им огнестрельное оружие и посылала к ним научных специалистов

В этом есть рациональное зерно. После поражения в Орбулакской битве Батур-хунтайджи, действительно, организовал закупку оружия и снаряжения в Кузнецком остроге.

Все комментировать нет времени.

[Стас]

С. 194

тыр Болек поверг предводителя основной группы джунгарских войск Анрака, впоследствии место его гибели получило название Анракай, а битва стала называться Анракайской». Далее автор со ссылкой на шежире ранее упомянутого нами Казыбек-бека Тауасарулы повествует о том, что Богенбай батыр (имеется в виду Канжигалы-Карт Богенбай), проникнув в лагерь противника, получил сведения о боевом порядке джунгарских войск, что в конечном итоге предопределило исход сражения. «Казахские военачальники, — пишет она, — приняли решение разделить казахские войска на две части и применить тактические приемы журе согыс (бой с преследованием) и аша coFbic (бой на двух направлениях). ...Окружить калмыков было невозможно. Поэтому велся очень динамичный и маневренный бой... Джунгары потерпели поражение» [85]. Почти такая же априорно-иллюзорная картина боя во время Аныракайской битвы нарисована в статье военного историка С. Шакирова, который, правда, в отличие от своей коллеги определяет продолжительнось этого сражения сроком не в два месяца, а только в 40 дней и вместе с тем делает большой акцент на определяющую роль в его победоносном завершении «стремительной атаки» казахской конницы, сумевшей потеснить противника к загадочному озеру Итишпес и горам Аныракай [86].

В статьях вышеупомянутых авторов, книге историка К. Мамырулы и некоторых других новейших публикациях по теме Аныракайского сражения приводится без всякого сомнения в качестве непреложной истины легендарная версия анонимных современных старожилов Алматинской и Жамбылской областей о якобы имевшем место на начальном этапе этой битвы смелом поединке казахского батыра Болека с неким джунгарским нойоном по имени Анра, Анрак или Анракай, погибшим от его руки около Алаколя. Благодаря этому знаменательному событию, далее утверждается в вышеупомянутых изданиях, имя джунгарского воина потом будто бы было навсегда увековечено местным казахским населением в названии поля знаменитой исторической битвы, которое с тех пор стало именоваться Аныракаем [87].

Надо сказать, что такого рода мифологическая этимология народного названия местности Аныракай не только не подтверждается современными ей и более ранними топонимическими преданиями старожильческого населения Юго-Восточного Казахстана,

С. 195

связывающего происхождение данного топонима главным образом со специфическим гулом ветра в Аныракайских горах (анырап жы-лады. анырап соткан жел), но и плохо согласуется с данными географических карт этого региона, созданных на основе показаний местных казахов-кочевников во второй половине XVIII — начале XIX века. Так, на карте бывших джунгарских владений, составленной картографом И. Исленьевым в 1777 г. и «Карте части Средней Азии» офицеров Российского Генерального штаба 1816 г., Аныракайский участок Чу-Илийских гор обозначен не под его настоящим именем, а как Кюмишлы или Кюмишты (Серебряные горы), что косвенно свидетельствует об относительно позднем появлении топонима Аныракай в традиционной номенклатуре различных природно-географических объектов Туркестанского края. Не исключена также вероятность того, что казахский народный топоним Аныракай в свое время был скалькирован местным кочевым населением с бывшего ойратского названия Аныракайских гор Ангархай (щель, скважина, промоина, отверстие), как имевшего определенную традицию бытования в ареалах долговременного проживания монголоязычных племен на территории Центральной Азии. Но эту ономастическую аналогию пока следует рассматривать только как рабочую гипотезу, которая нуждается в серьезном историческом и историко-лингвистическом подтверждении на основе репрезентативных данных первоисточников.

Другие авторы современных публикаций по истории Казахстана в основном придерживаются той же фантазийно-мифологической схемы в реконструировании общего хода событий Аныракайского сражения, что и вышеупомянутые публицисты и историки. Но в отличие от последних они называют участниками батырского поединка перед началом битвы вместо джунгарского нойона Анрака и казахского батыра Болека «талантливого военачальника» джунгар, «непревзойденного воина рукопашных схваток» Шарыша и Двадцатилетнего султана Среднего жуза (будущего «общеказахского хана») Абылая, ссылаясь в этом случае на фольклорные записи литературных произведений Бухара жырау, Умбетая жырау, Татикара жырау и собрания казахских исторических преданий М-Ж. Копеева, Ш. Кудайбердиева и некоторых других автори-Тетных собирателей устного народного творчества [88].

[Стас]

С. 196

Да, действительно, в поэтическом наследии указанных жырау, а также в опубликованных в дореволюционном прошлом работах горного инженера А. Влангали (1851—1852 гг.) и казахских исследователей Ч. Валиханова, М.-Ж. Копеева, Ш. Кудайбердиева и др. встречается описание смелого рукопашного поединка Абылая с джунгаром Кантаром (А. Влангали), Чарчой (Ч. Валиханов) или Шарышем (М.-Ж. Копеев, Ш. Кудайбердиев и др.), но этот исторический эпизод изложен всеми ими без указания какого-либо конкретного места и конкретного времени, тогда как именно Аныракайская битва ни у кого из перечисленных народных поэтов и дореволюционных историков вообще не упоминается.

Наряду с произведениями устной исторической памяти рукопашное противоборство Абылая с вышеназванным джунгарским нойоном, являвшимся близким родственником джунгарского хана Галдан-Цэрена (1727-1745), было запечатлено в русских официальных документах 40-х гг. XVIII века. Согласно этим аутентичным источникам по истории казахско-джунгарских отношений, данное событие произошло вовсе не во время Аныракайской битвы, а И лет спустя после нее, в годы второй крупной ойрато-казахской войны 1739-1742 гг., когда кочевья Старшего и Среднего жузов вновь подверглись массовому опустошительному вторжению джунгар [89]. Отсюда вполне очевидно, что современная версия о поединке Абылая с Шарышем, как прологе Аныракайского сражения, не соответствует исторической действительности и, по существу, представляет собой прямую фальсификацию исторических фактов, сознательно предпринятую конъюнктурно мыслящими публицистами и историками с целью непомерного возвеличивания исторической личности Абылай-хана и его ближайших сподвижников.

В ряде историко-публицистических статей последних лет ставится на повестку дня давным-давно решенный в науке вопрос о точном местонахождении упомянутого А. А. Диваевым озера Итишпес, которое малокомпетентные авторы этих работ, не удовлетворившись четким разъяснением хорошо осведомленного в топографии Семиречья профессионального инженера-железнодорожника М. Тынышпаева, пытаются безуспешно отождествить на основе дилетантских суждений некоторых современных сельских .жителей Юго-Восточного Казахстана с тем или иным мелким горько-соленым озером на территории нынешней Жамбылской области

С. 197

(которых в целом немало в данной зоне казахстанского региона), в том числе и с одним водоемом недавнего и к тому же искусственного происхождения, расположенным недалеко от железнодорожной станции Отар вблизи Гвардейского военного полигона. Такие надуманные историко-топонимические версии не имеют под собой никаких серьезных оснований, т. к. во многих географических картах второй половины XVIII — середины XIX в. и рукописных военно-топографических описаниях Семиречья Итишпесом называется со слов бывших местных казахов-степняков только горько-соленое озеро Алаколь, или так называемый юго-западный залив Балхаша. Этот важный достоверно установленный историко-географический факт делает практически бесперспективными очередные надуманные попытки отыскать в районе Южного Прибалхашья какое-либо другое историческое озеро с одноименным названием.

Согласно данным широкого круга документальных и картографических источников, экспедиционным материалам специального комплексного обследования Юго-Западного Прибалхашского района, организованного автором этих строк в течение двух полевых сезонов 2005 и 2006 гг., и результатам проведенной членами экспедиции аэрофотосъемки урочища Аныракай, поле исторической битвы занимало намного меньшую по своим размерам территорию, чем это необоснованно представляется в современных мифотворческих опусах, общая площадь которой в целом не превышала 240 га. И, естественно, сам характер рельефа и гидрографии этой местности, особенности водотока стекающих с горных вершин мелких речек и рек, расположение солончаков, геоморфология речных долин и северо-восточных склонов Аныракайских гор, а также обнаруженные нами важные археологические памятники эпохи Джунгарского присутствия в данном регионе (крупное джунгарское укрепление Калмак-тобе и др.) достаточно прозрачно указывают на то, как в действительности могла происходить легендарная битва, и также на то, что общее количество задействованных в Ней людей было относительно небольшим (7—10 тыс. чел.).

Давно известно, что подлинное воинское искусство в борьбе с противником заключается в том, чтобы «побеждать не числом, а Умением». В схватке с численно превосходившими их, по народным преданиям, джунгарами казахские полководцы и батыры своей гибкой маневренной тактикой, хорошо адаптированной к

[Стас]

С. 198

сложным природным условиям Аныракайских гор и предгорной наклонной равнины пустынной местности, прекрасно продемонстрировали свою воинскую доблесть и выдающиеся военно-организаторские способности. Аныракайское сражение стало последней решающей битвой почти восьмилетней ойрато-казахской войны, которая привела казахский народ к окончательной победе над его давним сильным противником и фактически завершила собой сложную многотрудную эпопею изгнания народным ополчением трех жузов завоевателей-джунгар с ранее захваченной ими территории. Именно в этих существенных результатах многолетней народно-освободительной борьбы казахов-кочевников против джунгарского нашествия состоит его важное непреходящее значение для военной истории нашего отечества, а вовсе не в воображаемом грандиозном театре боевых действий и будто бы огромном количестве участвовавших в них людей, как это часто представляется в дилетантских сочинениях последнего времени. Предшествующие же бои с джунгарами казахи'вели на более обширном географическом пространстве Юго-Западного Прибалхашья, в том числе и к северу от восточного побережья горько-соленого озера Итишпес-Алаколь, где к началу XX в. еще сохранилось массовое захоронение джунгарских воинов, четко обозначенное на десятиверстной карте Туркестанского военного округа 1906—1911 гг. под общим названием могилы «Калмак».

Наряду с Джунгарией вторым историческим врагом казахского народа в ряде современных публикаций по истории Казахстана предстает Российская империя, которой отведена роль главной силы, принудившей казахов к вступлению в 30—40-х гг. XVIII в. в российское подданство. В отличие от советской историографической парадигмы истории русско-казахских отношений, которая по идеологическим мотивам механически экстраполировала добровольно-вынужденный характер инициативы правителей Младшего и Среднего жуза в принятии ими совместно с подвластным народом российского подданства на весь долговременный процесс установления протектората империи над Степью, новейшие историки-мифотворцы, на словах обличая «имперскую мифологию» в сфере изучения данной проблемы, на самом деле полностью воспроизводят ее традиционный метод. Они также механически распространяют оценочные определения и характеристики тех или

С. 199

иных силовых действии царского правительства в казахских землях во второй половине XVIII в. — середине XIX в. на начальный этап этого исторического процесса. В частности, утверждается, что еще задолго до 1731 г. Россия готовилась к наступлению на Казахскую степь и с этой целью в конце XVI — первой трети XVIII в. начала осуществлять строительство «русских городов, крепостей, форпостов, казачьих станиц, редутов и маяков» в «казахских землях» и на «русско-казахской границе» и даже «непосредственно на территории Казахстана» [90], что абсолютно не соответствует исторической действительности.

В частности, историк М. Д. Шаймерденова, полностью или почти слово в слово повторяя в написанном ей учебном пособии для студентов вузов и школ конъюнктурные измышления своего предшественника А. Кузембайулы по целому ряду аспектов дореволюционной истории Казахстана, пишет буквально следующее по этому поводу: «Россия в конце XVII в. продолжала политику завоевания. На российско-казахской границе (выделено нами. — И. Е.) началось строительство русских городов, форпостов, казачьих станиц, редутов и маяков. Некоторые сооружения были построены непосредственно на территории Казахстана». Автору процитированного утверждения, как и некоторым другим идеологически ангажированным псевдоноваторам от истории не мешало бы знать, что Царицынская, Закамская, Старая Сибирская и Иртышская укрепленные линии, построенные в период с 1652— 1656 гг. по 1720 г. в Среднем Поволжье и Южной Сибири, располагались тогда вовсе не на «казахских землях» или «землях Младшего жуза» (А. Кузембайулы), а внутри (почти посередине) кочевий башкир, волжских калмыков и сибирских татар, граничивших на юге ареала своего расселения с Младшим и Средним жузами [91]; и джунгарских земельных владений в Среднем и Верхнем Прииртышье, которые простирались по обеим сторонам Иртыша выше Ямышевской крепости (Выделено мной - Стас)[92]. С казахскими кочевьями «русские города, крепости, форпосты» и т. д. непосредственно граничили до начала 30-х гг. XVIII в. только в низовьях

а (Гурьев, Яицкий и Сакмарский городки) и при впадении Р- Оми в Иртыш, а в остальных местах были отделены десятками и сотнями километров кочевий других народов, находившихся (башкиры, волжские калмыки и т. д.) и не находившихся

[Стас]

С. 200

(джунгары) в российском подданстве. В данном контексте военно-разведывательные экспедиции И. Д. Бухгольца (1716—1718) и И. М. Лихарева (1719—1720) в Джунгарию по течению Иртыша и князя А. М. Бековича-Черкасского в Хиву (1717 г.) рассматриваются историком А. К. Кузембайулы и некоторыми другими авторами как «практическое осуществление задачи присоединения» Казахстана к России [93], хотя никакого отношения к казахам эти экспедиции не имели.

Помимо «военной колонизации казахских земель» в конце XVI — первой трети XVIII в. России приписывается систематическое «натравливание» в то время джунгар, волжских калмыков и башкир на казахские племена с целью их ослабления и создания благоприятных условий для последующего навязывания казахским лидерам российского подданства [94]. Россия тем самым наделяется несвойственным ей не только до 30-х гг. XVIII в., но и значительно позже мощнейшим военно-административным, разведывательно-информационным и политико-инструментальным потенциалом, будто бы позволявшим царским пограничным чиновникам свободно использовать формально зависимых от империи правителей Калмыцкого ханства и Юго-Восточной Башкирии как своих послушных марионеток в осуществлении далеко идущих имперских стратегических замыслов. Отдельные авторы, посчитав все придуманные до них диверсионные меры «давления» на казахов для принуждения их к принятию подданства недостаточно впечатляющими и убедительными, еще больше воспарили в своем воображении и стали уверять казахстанскую общественность в том, что на усиленную подготовку самой «акции» вступления правящей элиты Младшего жуза под протекторат российского престола империя дополнительно «затратила десять лет». «Те, которые готовили, переводили, писали письма хана Абулхаира, — пишет А. Абдакимов, — царской администрацией были крещены — татары, башкиры, представители мусульманских общин. Они, по заданию Петербурга, долгое время находились в окружении казахского хана, и им удалось убедить Абулхаира в необходимости вхождения...» [95]. Мне представляется, что нет никакой надобности специально комментировать этот явно абсурдный тезис о присутствии в ставке хана Младшего жуза новообращенных в православие представителей тюркских народов и всесилии русской

С. 201

разведки, поскольку он полностью лишен какой бы то ни было доказательной основы из реальных исторических фактов и представляет собой результат лишь одной неуемной фантазии его создателя- В отличие от мифологических утверждений процитированного историка, другие «альтернативно мыслящие» «ниспровергатели» имперской идеологии предпочитают реинтерпретировать исторический факт принятия ханом Абулхаиром российского подданства с таких же методологических позиций, что и отвергаемые ими на словах русские дореволюционные историки, и в полном соответствии с ними мотивируют совершенный этим человеком политический шаг не определенными групповыми или более широкими общественными интересами и потребностями, а почти исключительно личными властолюбивыми амбициями казахского правителя [96].

Для массового сознания характерно персонифицированное восприятие социально-исторического процесса через преобразовательную деятельность его «знаковых» исторических фигур, которая выступает здесь как главная движущая сила поступательного развития общества. В историографии каждой страны всегда придавалось важное значение оценке индивидуальных личностных качеств и результатов общественной деятельности крупных исторических личностей, игравших в прошлом видную роль в политике своего государства на тех или иных этапах его истории. До недавнего времени фигуры ханов Абулхаира, Абылая и других казахских правителей XVIII в. оценивались в дореволюционной и советской историографии «исходя как из того, в какой мере в Российской империи или Советском Союзе нуждались во взаимодействии с политической элитой вновь присоединенного региона, так и из того, какую форму принимало это взаимодействие» [97]. В зависимости от неоднозначной политической конъюнктуры и различий между идеологемами, определявшими содержание исторических знаний на разных этапах истории дореволюционной России и СССР, хан Абулхаир рассматривался то как «хитрый интриган» и «лживый властолюбец», реализовавший идею «сговора» эксплуататорской верхушки казахского общества с колониальным царизмом, то как носитель идеи исторического прогресса, «личность, которая несмотря на ее классовое происхождение, едва ли не пролагала путь последующему торжеству принципа интернационализма и дружбы народов» [98]. Такие же историографические метаморфозы про-

[Стас]

С. 202

исходили и в процессе смены идеологических оценок личности преемника Абулхаира хана Абылая, который в противовес первому объявлялся то дипломатичным «защитником национальных интересов своего народа», упорно боровшимся против реализации гегемонистских притязаний на казахские земли со стороны Империи Цинов и колониальной России, то, напротив, — амбициозным и властолюбивым «сепаратистом», препятствовавшим подлинному «интернациональному единению» казахского и русского народов в составе многонациональной России.

Становление суверенной Республики Казахстан внесло определенные существенные коррективы в процесс мифологизации личностей Абулхаира и Абылая. «В постсоветских государствах, как и в постколониальных странах Востока, создание ряда исторических фигур-«знаков», способных придать упорядоченность, а достаточно часто и создать национальное самосознание, — пишет по этому поводу видный современный востоковед Г. Г. Косач, — предполагает выдвижение некоего внутреннего регионального центра, интересы которого должны превалировать и в ходе отбора тех исторических фигур, которые войдут в искомый ряд. В свою очередь, важные для других сегментов государствообразующе-го национального сообщества фигуры должны стать, по меньшей мере ...второстепенными, малосущественными для идеологии национального строительства. При этом реально существующие и в постсоветских государствах, и в постколониальных странах Востока внутренние центробежные тенденции порой заставляют их «правящий класс» прибегать к авторитарным методам правления ради сохранения единства уже обретенного территориального пространства. В силу этого значение «знаковых» фигур регионального центра, являющегося источником формирования этого «правящего класса» для построения общенациональной идеологии становится самодовлеющим. К Казахстану и иным новым независимым государствам на постсоветском пространстве это относится едва ли не в первую очередь. Здесь, как уже не раз случалось в странах афроазиатского региона, где переход к независимости был временем лозунга «деколонизации истории», фигура Абулхаира должна была подвергнуться ниспровержению» [99].

В зависимости от таких знаковых идеологических оценок начального этапа процесса установления российского господства в

С. 203

Казахской степи как «принудительное присоединение», «военно-казачья колонизация», «завоевание» и «захват», главный инициатор вхождения казахских жузов в состав Российской империи хан Младшего и части Среднего жузов Абулхаир стал наделяться апологетами этих взглядов эпитетами «предатель» и «сепаратист» и сегодня предстает в написанных ими статьях и разделах учебной литературы весьма посредственным, «властолюбивым» и «эгоистичным» правителем [100]. в противоположность Абулхаиру те же историки и публицисты характеризуют хана Среднего и части Старшего жузов Абылая, который сам лично называл своего предшественника (после его смерти) «нашего народного счастья содержателем и отцом» [101], как выдающуюся во всех отношениях историческую личность, сильного государственного деятеля и политика, «собирателя казахских земель»; и награждают его эпитетами «дальновидный», «мудрый», «великий» и т. д. [102] При этом некоторые негативные черты характера, а также ошибочные или откровенно несправедливые поступки и действия Абылая в отношении подвластного ему населения (кыпчаков) и соседних народов Центральной Азии (кыргызов, каракалпаков и проч.), как правило, не упоминаются.

Помимо радикальной смены идеологических парадигм немалое влияние на процесс мифологической реинтерпретации личностей Абулхаира и Аблая в современный период оказывают традиционалистские ценностные ориентации и кланово-земляческие предпочтения носителей группового сознания, которые побуждают их по мотивам локального патриотизма наделять выходцев из своего бывшего или настоящего историко-географического ареала самыми привлекательными человеческими и личностными качествами, и давать, напротив, уничижительные либо обличительные характеристики знаковым фигурам из других социально-территориальных сегментов казахстанского общества. Нетрудно заметить по географии современных вненаучных изданий по истории Казахстана, что обличителями хана Абулхаира и апологетами Абылай-хана являйся преимущественно те историки и публицисты, которые постоянно живут или имеют свои корни в Северном, Центральном и отчасти Южном Казахстане; тогда как авторы из западных областей страны и их коллеги, бывшие земляки, проживающие в других регионах Казахстана, дают первому правителю подробные