Казахский героический эпос

[Аrсен]

Алпамыс решил в первую очередь увидеться с отцом. Он покинул табунщиков, сел на чубарого и направил коня в противоположную от аулов сторону. Ему были хорошо знакомы скудные солончаковые пастбища, где любили пастись верблюды, и он избрал самый короткий путь — поехал через холмы. Объехав горбатый, со скошенным склоном холм, примыкающий к пастбищам, Алпамыс внезапно услышал печальный старческий голос, доносящийся из-под холма. Прошло семь лет со дня разлуки, но Алпамыс сразу узнал голос отца; сердце его запечалилось от сострадания к отцу, которого он оставил на произвол судьбы; к горлу подступил комок. Он поднялся на вершину холма, глянул вниз и увидел отца, одетого в старый, изношенный, висящий на нем лохмотьями чекмень. Старик сбивал разбредающихся верблюдов в стадо и громко изливал свое горе, обращаясь то ко всевышнему, то жалуясь самому себе. Как бывает в таких случаях, несчастный человек везде и во всем ищет себе защиту. Старый Байбори на миг застывал, увидев сломанный стебелек травы, гадая, к чему бы это, или благоговейно замирал, когда из-под его ног неожиданно взлетала перепелка, принимая это за добрую примету, и вновь принимался жаловаться на свою судьбу. Сегодня верблюды почему-то все время норовили разбрестись, не повиновались его окрикам, а то и вовсе убегали... Старик устал, бегая за ними, нестерпимо ныли старые кости, но и такое необычное поведение животных Байбори стремился отнести к приближению радостных перемен, и в горестных излияниях его появлялись все новые мотивы.
Алпамыс подъехал поближе.
— Здравствуйте, аксакал!— поздоровался он негромко, не сходя с коня. Старик Байбори испуганно вздрогнул, не узнав голоса Алпамыса, и выронил из рук свой посох. Он принял незнакомца за соглядатая, подосланного Ултаном; такое не раз уже бывало, Что люди Ултана подсматривали за ним. Алпамыс решил повременить и не называть себя пока, опасаясь, что ослабевшее сердце отца может не выдержать неожиданной радости. «Пусть немного успокоится,— подумал он.— Теперь уж некуда спешить».
— Аксакал, я — странствующий путник,— заговорил Алпамыс.— Завернул сюда, услышав ваш голос. Извините, если напугал вас. А куда уехал ваш единственный сын, о котором вы упоминали в своих жалобах? Вместо ответа на заданный Алпамысом вопрос, Байбори с тихой старческой улыбкой погрузился в свои думы: встречу со странствующим путником он опять отнес к добрым предзнаменованиям. Алпамыс глядел на старика и тоже улыбался.
— О, всемогущий создатель!— промолвил вдруг старик Байбори.— Ты ведь знаешь, что я до дна испил горькую чашу страданий... Неужели ты откликнулся на мольбы своего раба? С тех пор, как Ултан объявил себя здесь ханом, никто не поклонился мне: кто злорадствовал над моим горем, а кто боялся навлечь на себя гнев Ултана. И вот в безлюдной степи ко мне обращается странник... Неужели мне встретился единственный сын мой, уехавший отомстить за меня хану Тайшику?
— Нет, отец, вы ошибаетесь. Мне не доводилось слыхивать о вашем сыне. Но хочу дать вам совет, отец. Вы бы бросили пасти чужой скот и не мыкались бы у чужого очага. Зачем вам, отцу Алпамыса, так унижаться? Стоило Алпамысу произнести эти слова, как у Байбори покраснели веки, задрожала седая борода, и он зарыдал на всю степь:
— О, всемогущий создатель! Что я слышу? Да паду я жертвой за тебя, сынок, за одно только твое слово: отец! Да, да! Это ты, Алпамыс! О, всемогущий создатель!..
Алпамыс не в силах был больше терпеть: он соскочил с седла и кинулся к отцу с распростертыми объятиями, замер, прижав к своей груди иссохшегося, превратившегося в живые мощи старика.
— Мой бедный отец — многострадальная душа!— у Алпамыса сдавило горло, и он смог заговорить не сразу. Голос его дрожал.— Успокойтесь. Пришел конец вашим невзгодам.
Байбори долго обнимал и целовал сына, не в силах прийти в себя от неожиданного счастья. Прошло, наверное, время, равное промежутку между двумя дойками кобыл, пока Байбори успокоился и обрел дар речи.
— Отец, теперь поведайте мне, что у вас тут происходит?—спросил Алпамыс.— Кое-что я узнал от Тортая, но хотел бы обо всем случившемся узнать из ваших уст. Как поживают мои сородичи?
— О, светик мой!— вздохнул Байбори.— Что говорить о других, когда ты видишь мое положение — положение благодетеля края, как меня называли в народе. Ты можешь спрашивать сколько хочешь, я буду тебе отвечать, но разве можно рассказать обо всех издевательствах и унижениях, которые обрушил на нас изверг Ултан, обо всех муках и страданиях, которые мы пережили за эти семь лет. Лучше увидеть все это своими глазами. За этим холмом пасет овец твой старый дядя Култай. Поезжай, поклонись ему, сынок. Он денно и нощно молился за тебя.
Алпамыс решил последовать совету отца, вскочил на коня, перевалил еще один холм и увидел старика Култая. Батыр хотел объехать отару, за которой приглядывал старик, но к Алпамысу вдруг бросились два круторогих выхолощенных козла-серке. Козлы были вожаками отары и не должно было им оставлять своих овец, но на этот раз неожиданно они ушли далеко, увязались за каким-то всадником, объезжающим отару, и Култай с удивлением наблюдал за странным поведением животных.
А козлы, мало того, что увязались за всадником, они еще и начали скакать вокруг него, ласкаться и обнюхивать стремена.
Это были те самые два козленка, которых Алпамыс перед отбытием в дальние края собственноручно пустил в отару. Сейчас они узнали Алпамыса, вспомнили своего хозяина и не хотели отойти от него ни на шаг.
Старик Култай, видя, что козлы не на шутку привязались к всаднику, испугался, что может лишиться их.
— Ой вы, мои козлы, оставшиеся в память о нашем дорогом Алпамысе!— стал выкрикивать он, бросившись им наперерез.— Что это на вас нашло? Почему вы решили уйти со случайным путником? А ну завтра объявится наш Алпамыс и спросит у меня про вас? Начнет искать своих козликов, которых оставил в отаре? Что я ему отвечу? Идите лучше ко мне!.. Алпамыс и Култай приблизились друг к другу.
— Аксакал!— обратился Алпамыс к старику.— Разве стоит так горевать из-за каких-то круторогих двух козлов? Я мог быть одним из ваших сыновей, а козлы, сами видите, тянутся ко мне, почему бы вам не отдать мне одного из них?
— Бог с тобой, сынок!— замахал руками на него Култай.— Не взыщи, дорогой, но я не могу отдать ни одного козла. Семь лет назад их оставил мне наш любимец Алпамыс, уходя в трудный и опасный поход на врага. Просил сберечь их. В народе говорят: «Не возвращается тот, кого одели в саван, возвращается тот, кто ушел в кольчуге». Я, старый, не теряю надежды на его возвращение. Еще раз прошу тебя, сынок, не обессудь.
— Семь лет — срок немалый,— отвечал Алпамыс, проникаясь теплом к дяде Култаю.— Вы произносите его имя, а помните ли вы его самого? Какие у него были приметы?
— О, что тут говорить!— вздохнул Култай.— Он был огромного роста, с широкой душой, полон чувства достоинства. На лопатке у моего светика родимое пятно величиной с ладонь.
Душа Алпамыса изболелась настолько, что он не мог больше сдерживать себя, хотя и боялся, вдруг его неожиданное появление окажется слишком большой радостью для старого дяди. Он сбросил с плеча халат и повернулся к старику спиной:
— Милый дедушка, родимое пятно было такое?
У Култая глаза чуть на лоб не полезли от крайнего удивления. Он кинулся было обнимать и целовать Алпамыса, громко рыдая. Алпамыс тоже не смог сдержать слез. Оба они, Култай и Алпамыс долго еще плакали, одни в безлюдной степи. Потом старик выпрямился, пришел в себя и, обретя дар речи, посоветовал Алпамысу:
— Сынок,— сказал он,— ты, слава всевышнему, вернулся живым и здоровым, а что тут у нас произошло, ты и сам, наверное, видишь и успеешь еще узнать от нас. А сейчас обрадуй своего сына Жадигера, он, закованный в кандалы, пасет ягнят за следующим холмом.
— Дедушка, хотя Жадигер доводится мне родным сыном, но он не узнает меня,— ответил Алпамыс старику.— Пожалуй, будет лучше, если вы сядете на моего коня и попросите у него сюинши — подарок за добрую весть. Култай, вне себя от радости, не стал тратить лишних слов, засуетился и, взобравшись на чубарого, помчался меж высоких трав, будто понесся на быстром парусном судне.
Не зря, видно, говорят степняки: «На скакуне каждый становится двадцатипятилетним джигитом». У Култая заиграла кровь; в нем проснулся былой наездник, повидавший на своем веку немало быстрых коней. К тому же грудь старика распирала необъятная радость по поводу прибытия Алпамыса, и ему нестерпимо захотелось тут же насолить ненавистному Ултану, самовластно поставившему себя ханом. Эта мысль так захватила старика Култая, что он позабыл о намерении сообщить Жадигеру о прибытии отца, и направил коня в сторону аула Ултана. А в ауле новоявленного хана Ултана в самом разгаре была свадьба.

Ултан распорядился, чтобы Организовали всевозможные состязания и игры, на которых присутствующие могли бы показать свое мастерство.

 

http://www.ertegi.ru/index.php?id=33&idnametext=951&idpg=2

[Аrсен]

От богатства люди теряют голову. Когда начался кокпар, в котором наездники должны были на полном скаку подхватить с земли тушу козла, не уступая ее соперникам, вчерашний раб Ултан выделил для этой игры тушу четырехгодовалой лошади. Приз оказался настолько тяжелым, что тут было не до борьбы. Джигиты не могли поднять тушу даже тогда, когда им никто не мешал. Они пытались подойти к ней с разный сторон, хватали так и эдак, но все без толку, туша даже не сдвинулась с места. Тщетные потуги джигитов, считавшихся самыми сильными людьми края, развеселили Ултана.
Неожиданно из-за холма показался старик Култай, подскочил к туше, в мгновение ока сделал надрез на задней ноге четырехлетки, подцепил тушу за луку седла и помчался дальше, волоча за собой тяжелый приз кокпара. Толпа загудела, поразившись силе чубарого, на котором восседал Култай. Джигиты, разгорячившиеся в безрезультатной борьбе за обладание призом, посчитали себя уязвленными. Да и было им за что пенять на себя: над ними взял верх какой-то тщедушный старик.
Они подскакали к самозванному хану и стали домогаться у него другого приза.
Мы не успели насладиться кокпаром, досточтимый хан! Вели подать другую тушу!..
Ултан увидел вдали фигурку Жадигера, закованного в кандалы, и решил совершить еще одну жестокость. Он поднял руку и объявил:
— Мои дорогие гости! Я придумал для вас самую веселую потеху, о которой едва ли когда-нибудь слыхивали на свете. Следующим призом моего кокпара будет Жадигер. Идите и раздирайте его вместо козлиной туши!
Такое предложение Ултана и впрямь произвело на собравшихся исключительно впечатление.
— Нельзя этого делать!— заволновались одни.— Жадигер — сын Алпамыса!
— Почему нельзя?— возражали другие.— Он что, святой, если родился от Алпамыса? Можно!..
— Вот это замечательная выдумка!— бесновато завопили третьи, весьма раздосадованные предыдущей неудачей.— Поехали драть Жадигера!.. Всадники поскакали к Жадигеру, который уныло плелся за ягнятами, с завистью поглядывая на веселящийся аул. Узнав, зачем и с какой целью вокруг него закружили джигиты, он затрепетал всем телом.
— Дяденьки, милые, хорошие! Чем я провинился перед вами? Пощадите!..— Жадигер, пронзительно крича, стал бросаться то к одному, то к другому джигиту, ища защиты.
Но джигиты, которые давно позабыли про Алпамыса и держали сторону Ултана, не обращали внимания на вопли несчастного мальчишки. Тогда отчаявшийся Жадигер стал проклинать своих мучителей.
— Ах вы, кровожадные разбойники! Вас самих когда-нибудь постигнут муки и страдания, на которые вы обрекаете меня сейчас. Да сгинуть бы вам, разделив участь тех козлов, которых бросают на кокпар! Пусть от вас отвернутся родные и близкие, друзья и товарищи! Пусть над вами никогда не рассеются тучи горя и печали!.. Подождите, недолго осталось, приедет мой отец и взыщет с вас за мои несчастья... Жестоко спросит! Получите за все сполна! Ну, что стали? Хватайте, раздирайте меня, ненасытные шакалы!..
В это мгновение слова Жадигера прервали грозные крики, раздавшиеся за спинами участников необычного кокпара. Джигиты, хорошо помнившие Алпамыса и любившие его, пойдя наперекор Ултану, догнали любителей столь жестоких забав и стали теснить их. Безрассудным пришлось отступить под натиском сторонников Алпамыса. Жадигер, обессиленный, после страха и унижений, от боли, которую причиняли ему кандалы, опустился на песок и горько заплакал. Следом за джигитами, вызволившими Жадигера из беды, появился старик Култай. Он скакал на чубаром скакуне, волоча по земле тушу: старик словно заново родился, его невозможно было узнать: спина его была прямая, держался в седле он, как будто снова стал молодым и веселым. Это выглядело так необычно, что Жадигер забыл о только что пережитом и уставился на старика недоуменным взглядом.
— Светик мой Жадигер, сюинши!—радостно залопотал он, подскакивая к мальчику.— Сюинши!.. Радостная весть! Кокпар я тоже выиграл. Удача не приходит одна, понял? Бери! Специально завернул к тебе, чтобы подарить приз...
Высказав это, Култай бросил тушу на землю и, лихо развернувшись, поспешил прочь. Старик на радостях даже позабыл о том, что ехал сообщить Жадигеру о возвращении его отца Алпамыса в родные края.
А Жадигер от слов дедушки Култая пришел в еще большее удивление.
«Что это он так развеселился, когда подлый раб отбирает у него любимую сноху?— Жадигер не знал, что и подумать.— Или рад коню, которого Ултан подарил ему? Конечно, Ултан дал ему коня, иначе откуда взяться этому чубарому?.. Так бросают кость собаке, чтобы задобрить ее... А что мне делать с этой тушей? Негде взять коня, чтобы потащить ее волоком и бросить, как победитель, у ног толпы... Но что зря рассуждать? Разве бы я влачил столь убогое существование, если б имел возможность
участвовать в кокпаре? Ну да ладно, как бы меня ни унижали, а дедушку Култая надо уважить за его внимание ко мне. Отволоку я эту тушу тете Карлыгаш, пусть она накормит досыта своих гостей». Жадигер поднялся, схватил тушу за ногу, там, где на голени был сделан надрез, и поволок ее в аул. Хотя руки и ноги его были скованы кандалами, он не чувствовал особой тяжести. Между тем туша была не из легких.
Хан Ултан находился на улице, когда Жадигер вошел в аул. Он был
взбешен тем, что джигиты не выполнили его наказа и оставили в
живых сына Алпамыса. Встревожила Ултана и необычайная сила мальчика, тащившего тяжеленную тушу легко, будто это была высохшая шкура вола.
В сердце Ултана закрался страх. «В том волчонке видны все повадки будущего волка,— подумал Ултан.— В нем заключена огромная сила, и когда-нибудь он сокрушит меня. Да и ненавидит, небось, меня за то, что я женюсь на его матери Гульбаршин. Так или иначе придется прикончить его...»
С этими мыслями Ултан заторопился к Карлыгаш и грубым властным тоном приказал ей привести к нему Жадигера.
Карлыгаш поняла по его виду, что над несчастным Жадигером опять нависла смертельная опасность.
— О, создатель! Пощади нас!— зарыдала она, не в силах сдвинуться с места.— Как же меня будет носить земля, если я своими руками предам смерти единственного сына Алпамыса? Нас с Алпамысом родила и вскормила одна мать...
Прекрати!—заорал на нее взбешенный Ултан и одним ударом кулака свалил Карлыгаш на землю. Не напоминай мне о своем брате! Он сгинул с лица земли, ясно?
Как раз в это время к юрте, волоча за собой тушу коня, подошел Жадигер. Ултан ударил и его. Новая выходка Ултана переполнила чашу терпения Жадигера, он схватил своего мучителя и стал душить его. Карлыгаш бросилась разнимать их, опасаясь последствий. Видимо, крепкая хватка Жадигера уняла пыл Ултана, он легко поддался на уговоры Карлыгаш не затевать драку.
— Миленький мой!—обратилась Карлыгаш к племяннику.— Что за баловство ты затеял? Не думаешь, чем это обернется для нас?— она заплакала.— И к чему ты приволок тушу? Разве сейчас время, чтобы угощать гостей и веселиться вволю?
— Не плачь, тетя,— стал успокаивать Жадигер. Голос его звучал спокойно, непривычно по-взрослому, будто он мгновенно вырос на много лет.— И не баловство я затеял, а забочусь о тебе.
— Заботишься обо мне?
— Хотел хотя бы немного рассеять твою печаль. Думал, пусть соберет своих близких, угостит их мясом туши, взятой на кокпаре. Оно ведь в особом почете у степняков.
Карлыгаш умилили слова Жадигера, и она, громко причитая, заплакала пуще прежнего. Стенания Карлыгаш услышала старая Аналык, она вышла из своей юрты и приковыляла к своим детям. Увидев, что они оба заливаются слезами, сидя на земле в обнимку, старуха тоже присоединилась к ним.
Не впервые было плакать этим трем несчастным. Наплакавшись вдоволь, они разбрелись и занялись своими хозяйственными заботами. Аналык поплелась в степь собирать хворост, Карлыгаш захлопотала у очага; Жадигер, звеня кандалами, направился к ягнятам.
Между тем Алпамыс узнал, что потерявший от радости голову Култай не удосужился никому сказать о его возвращении на родину. Он сел на взмыленного чубарого, поскакал по следу Култая, чтобы увидеть сына Жадигера.
Перевалив высокий холм, Алпамыс заметил неподалеку от аула какого-то закованного в кандалы пастушонка, который пытался сбить в кучу разбредающихся ягнят.
Увидев незнакомого путника, пастушок замахал руками и заговорил первый:
— Эй, божий странник, счастливого тебе пути!— прокричал он еще издали.— Тебе ведь дорога человеческая благодарность, помоги мне, пожалуйста, собрать этих ягнят. На ногах у меня кандалы, голова от горя пошла кругом. Если же ты располагаешь временем, то погадай мне и раскрой мою судьбу.
Алпамыс и в мыслях не мог себе представить, что его единственный сын может оказаться в таком плачевном положении. И все же он повернул к пастушку, полный искреннего сострадания к нему. «Кто знает,— подумал невольно он,— может, мой единственный жеребеночек страдает точно так же, как и этот мальчик».
Чем ближе подъезжал Алпамыс к мальчику, закованному в кандалы, тем внимательнее тот приглядывался к всаднику.
— Я принял тебя за божьего странника, но под тобой прекрасный скакун, не уступающий боевому коню!—воскликнул Жадигер, придерживая руками тяжелые кандалы.— И вид у тебя суровый и непреклонный, какой бывает, наверно, у батыра, способного защитить свой народ. О, создатель!.. Не с отцом ли моим любимым столкнул ты меня? Я никогда не видел его, но по рассказам людей представлял себе отца именно таким человеком.
О, странник! Дай бог, чтобы ты оказался моим отцом — Алпамысом!
Странник спрыгнул с седла и крепко обнял мальчика.
— Мой Жадигер! Мой единственный сыночек!..— он тут же разбил кандалы на руках и ногах сына и отбросил их далеко в сторону.
Жадигер, с детских лет испивший полную чашу сиротской доли, впервые в жизни по-настоящему ощутил, что у него действительно есть отец.
Ему показалось, что от счастья он вознесся до небес, и все перенесенные муки, пережитые страдания вылетели у него из головы.
Теперь все позади, мой сын,— промолвил Алпамыс.— Забудь все свои беды и оставайся пока тут. А я съезжу, вытрясу душу из этого подлеца Ултана, который совсем потерял голову!

Жадигер остался ждать отца, умчавшегося на чубаром скакуне. На лице мальчика играл румянец, и глаза его светились от счастья.

 

http://www.ertegi.ru/index.php?id=33&idnametext=951&idpg=3

[Аrсен]

Алпамыс достигает всех своих желании

Мечта жениться на красавице Гульбаршин совсем вскружила голову рабу Ултану. Вот почему он лез из кожи, чтобы придать свадебным торжествам особую пышность.
Когда батыр Алпамыс, одетый в одежду странствующего дервиша, появился в ауле Ултана, пир был в разгаре. На самом почетном месте, на златотканых коврах, разостланных перед роскошной белой юртой, восседал Ултан. Он блаженно и счастливо улыбался, рот растянулся до ушей, маленькие, глубоко сидящие глазки-щелочки блестели; было видно, что он бесконечно доволен своей судьбой.
Не считается зазорным для хозяев торжества, когда на такого рода пирах появляется юродивый. Люди ждут от божьего человека чего-то нового, какой-нибудь неожиданной дерзости, того недозволенного, которое другим может стоить больших неприятностей. Алпамыс, хорошо знающий степные обычаи, приблизился к Ултану вплотную и начал распевать песню. Как и ожидал народ, песня была очень дерзкой. Юродивый, нисколько не смущаясь, обратил свою песню против Ултана, называя его рабом. Он пел о том, что все богатство, рекой льющееся на торжествах, на самом деле не принадлежит Ултану, он завладел чужим достоянием, что новоявленный хан ввел народ в пучину бедствий и жестоко притесняет его. Он напомнил всем о мимолетности счастья и непостоянстве этого мира, о недолговечности человеческой жизни и завершил песню тем, что скоро наступят перемены, и Ултан лишится всего того, что держит сейчас в своих руках.
Толпа смеялась, слушая юродивого и не принимая всерьез его песен, полагая, что это обычное шутовство. Но Ултана разозлили пророчества странника, и он, едва дождавшись окончания его песни, распорядился гнать дервиша прочь отсюда.
Мне не понравились его песни!— заорал он, стараясь унять тревогу, вновь охватившую его.— Ничего я ему не дам! Не заслужил он подарка! Пусть больше не попадается мне на глаза!.. Слуги Ултана, ловившие каждое его слово, тотчас же кинулись к страннику и оттеснили его в сторону. Это были все те же джигиты, которые хотели разодрать на кокпаре Жадигера, но Алпамыс еще не знал об этой чудовищной выходке Ултана, которая, к счастью, не удалась. Из своей нарядной юрты за событиями, происходящими на улице, наблюдала красавица Гульбаршин. Она была взволнована, ибо в манерах, походке и в самом телосложении юродивого находила что-то близкое, родное, напоминающее ей горячо любимого ею Алпамыса, покинувшего ее семь лет тому назад. Гульбаршин отнесла это к скорым переменам и не потому, что об этом пел странник в своей песне, а так ей подсказывало ее женское чутье. Предчувствие чего-то хорошего, которое непременно случится в скором будущем, охватило ее настолько сильно, что Гульбаршин подозвала служанку Мафию и послала ее к страннику. Гульбаршин вручила Мафие восемь золотых монет и попросила передать их страннику.
- Отдай ему монеты, пусть он погадает мне,— сказала Гульбаршин девушке шепотом, чтобы ее не услышала стража, приставленная Ултаном к юрте.
Мафия взяла монеты и чуть ли не бегом направилась к юродивому.
Но отойдя немного от юрты своей хозяйки, девушка приостановилась. Ей было жалко отдавать какому-то бродячему страннику золотые монеты.
«Зачем баловать его?— подумала она.— Этому юродивому хватит и половины денег. Лучше оставлю себе часть денег, завтра куплю себе обнову, пойду к джигитам, погуляю в свое удовольствие». Придя к такому заключению, Мафия спрятала четыре монеты.за пояс, а остальные четыре вручила юродивому вместе с наказом своей хозяйки.
— Ах, Мафия, зачем ты берешь на душу грех?— упрекнул ее Алпамыс.— Разве такая умная женщина, как Гульбаршин, может позволить себе послать юродивому всего четыре монеты? Она ведь знает, что юродивых ведут восемь ангелов, и если не одарить каждого из них в отдельности, то ворожба не откроет правды. Ты хочешь, чтобы я воспользовался своей волшебной силой и сделал тебя калекой? Желаешь, чтобы у тебя отнялись руки и ноги?
У Мафии душа ушла в пятки. Она растерялась и, бормоча что-то неразборчивое, извлекла из-за пояса припрятанные четыре монеты и сунула их Алпамысу. Затем, не отрывая глаз от земли, стала ждать конца ворожбы.
Алпамыс делал вид, что гадает, а сам, огорченный, думал о том, что сколько же нечестных людей окружает его родных и близких.-Даже эта несчастная, богом обиженная Мафия, находящаяся денно и нощно рядом с Гульбаршин, готова обмануть свою хозяйку.
В это время Ултан отдавал новые распоряжения, стараясь, чтобы веселье не потухало.
— Эй, люди! Пусть самые меткие стрелки соберутся по правую мою руку!— горланил он.— Устроим состязание — жамбы-ату1 — стрельбу из лука по цели. Сейчас на высоком шесте будет подвешена серебряная монета.
Тому, кто собьет стрелой серебряную монету, я отдам в качестве приза Карлыгаш — дочь нашего пастуха Байбори. Ну, покажите, джигиты, свое мастерство в стрельбе. Порадуйте меня и моих гостей.
Несколько джигитов бросились на площадку, подготовленную для состязания. Выбрав длинный шест, они вкопали его одним концом в землю.
— Пока подготовят все необходимое для игры, проведем айтыс — состязание поэтов!— объявил Ултан, охваченный нетерпением. Он жаждал услышать хвалебные слова в свой адрес.
Но охотников не находилось. Никто не хотел позориться перед всем народом, расхваливая то, чего на самом деле и в помине не было: ханом Ултан был самозванным, богатством владел чужим, в народе слыл самодуром, а собой являл безобразное зрелище. Тогда на середину площадки выскочила старшая жена Ултана по имени Бадамша. Она была такая же дурья башка, что и ее муж, к тому же ужасно шепелявила, и народ сначала даже не понял, чего она хочет. Оказалось, что Бадамша задета равнодушием людей к своему мужу Ултану, достоинства которого, она считала, требуют самой высокой похвалы. Когда к ней присоединилась еще и Мафия, служанка Гульбаршин, люди закатились от смеха. Бадамша и Мафия походили на сестер-близнецов: обе были невероятно глупы, уродливо сложены. Но этим женщинам не было дела до того, что думают о них люди. Они принялись взахлеб расхваливать Ултана, и по их словам выходило, что ему равных нет ни на земле, ни на небе, что Ултан и самый справедливый, и самый умный, и самый богатый. Слушая бессмысленный разговор женщин, народ смеялся в рукава. Громко смеяться опасались, зная вспыльчивость самозванного хана Ултана, принимающего каждую шутку на свой счет.
Алпамыс некоторое время послушал эту несусветную ересь, потом пробился к ним поближе и, рассердившись вконец, вызвал Бадамшу на состязание. Ему хотелось побить своих ненавистных врагов и в этом состязании. Бадамша, с некоторых пор считающая себя первой женщиной мира, с презрительной миной на лице приняла вызов странника, отметив, правда, что тот сложен на удивление красиво, что не могут скрыть даже лохмотья, скрывающие его тело. Первой начала Бадамша, как обычно, настолько коверкая слова, что понять ее можно было с трудом.

Козей ценен тем, што
Ведет отайу, жай-жай.
Джигит шиявен тем, што
По ньяву йудям, жай-жай.

Пошпеши, вождай хвойу,
Уйтан-хан здет пешнь, жай-жай.
Как поньявися, пьиму,
Монету кину, жай-жай.

Алпамыс вынужден был мысленно повторить все то, что она пропела, чтобы составить ответ.

Козел ценен тем, что
ведет отару, жар-жар.
Джигит славен тем, что
по нраву людям, жар-жар.

Поспеши, воздай хвалу,
Ултан-хан ждет песнь, жар-жар.
Как понравится, приму.
Монету кину, жар-жар.

Алпамыс поразился дару Бадамши, хотя весь был переполнен злобой. С ответом он собирался недолго.

Ты ходила, Бадамша,
В прислугах жалких, жар-жар.
А муж твой, раб Ултан,
В холопах ползал, жар-жар.

Научилася всякий вздор
Болтать, я вижу, жар-жар.
Посажу тебя на кол,
очнешься, может быть, жар-жар.

Алпамыс завершил песню, помрачнев, как туча. Бадамша почувствовала неладное и, затрепетав от страха, словно листок на ветру, вскочила на ноги. Суетливо отряхнула подол платья, пробормотала: «Ну его ш пешней... не буду я шоштяжатьшя». Набежала прислуга хана Ултана, снова оттеснила дерзкого странника, пригрозив ему вдобавок наказанием, если не перестанет болтать лишнее.

 

http://www.ertegi.ru/index.php?id=33&idnametext=952&idpg=1

[Аrсен]

Теперь настала очередь состязаться в жамбы-ату. Джигиты установили шест, подвесили на его верхнем конце серебряную монету, которую надо было сбить одним выстрелом. Народ повалил любоваться новым зрелищем, которое из-за того, что призом назначили Карлыгаш, обещало быть необычайно захватывающим. Завладеть красивой юной девушкой пожелало немало джигитов, среди них были и такие, которые слыли меткими стрелками, били без промаха. Всем хотелось попытать счастья, хотя видели, что шест выбран непомерно высокий, и попасть в цель будет далеко не просто. Толпа гудела, двигалась. Люди были возбуждены. Алпамыс воспользовался тем, что на него перестали обращать внимание, подошел к юрте Гульбаршин. Она не сводила со странника печальных глаз, словно бы пытаясь отгадать, кто же на самом деле скрывается под лохмотьями. Когда юродивый, остановившись под дверьми юрты, ставшей для Гульбаршин постылой темницей, обратился к красавице с традиционной свадебной песней, сердце несчастной женщины словно перевернулось в груди. А странник пел, и голос его звучал до боли знакомо:

В Жидели случайно я
Приехал было, жар-жар,
Видно, парень я не злой
Попал на свадьбу я, жар-жар.

Так уж принято в степи,
Невесту славят, жар-жар.
Хоть и счастлива, прими
Напев простой, жар-жар.

— Ах, божий странник!— горько вздохнула в ответ Гульбаршин.— Что ты ведаешь о моей жизни? Я молила всевышнего не о свадьбе, а о смерти. Да, да! Я семь лет прожила, терпя нечеловеческие муки и страдания, и для меня лучше было бы умереть, чем выходить сегодня замуж.
— Ну что ты, дорогая невеста?— нарочито испуганным голосом воскликнул Алпамыс.— Что это ты в каждом своем слове упоминаешь о смерти? Или держишь на сердце обиду на раба Ултана?
— О, создатель!— воскликнула Гульбаршин.— Кто, кроме моего Алпамыса, способен не кривить душой? Только он, не ведающий страха, мог бы назвать хана Ултана рабом.
Громко рыдая, Гульбаршин выбежала из юрты.— Ответь мне, странник, кто ты? Ты пришел, чтобы спасти меня от смерти? Тогда ты... Ты не Алпамыс ли мой любимый?..
Алпамыс откинул воротник рваного халата, скрывающий его подбородок, сдвинул со лба колпак и крепко обнял жену. Они застыли обнявшись, сердца их бились, как одно, единым биением, и вместе с дыханием рождались слова.
Они не говорили вслух, а мысленно изливали друг другу свои переживания и рассказывали о тяжких страданиях, о часах, тянувшихся, как долгие годы, о днях, похожих на кромешную нескончаемую ночь, годах, длинных, как обреченная жизнь. Неизвестно, сколько они стояли в немом молчании, глядя друг на друга, когда до слуха вдруг донесся чей-то заунывный плач. Объятия распались, словно в этом плаче слышался божий глас. А горькое стенание приближалось, пробирая до самых костей, и не сразу можно было определить, откуда оно раздается. Наконец из-за кибиток показалась дряхлая старуха, таща на спине вязанку хвороста. Это была Аналык, которую Ултан приставил к кухне, поскольку у нее ни на что больше не хватало сил.
Гульбаршин знала, что все прошедшие семь лет глаза несчастной матери не просыхали от слез. Однако сегодня она плакала так жалобно и скорбно,как никогда раньше, и Гульбаршин с печалью подумала, что причиной такого безнадежного состояния старухи является она, ее невестка. Конечно же так. Разве легко старой видеть, как играют свадьбу, и ее единственная невестка уходит к чужому. Нет больше очага Алпамыса, ее дом разрушен, крыша растоптана... Все это было так, и Гульбаршин не ошибалась.
Но у Аналык-байбише была еще одна печаль, о которой не ведала
Гульбаршин и которая надрывала сердце старухе. Три дня назад Аналык видела сон, как ей на руку сел белый сокол с шелковой ленточкой, повязанной на ноге. Старуха проснулась сама не
своя, и тоска ее по Алпамысу стала еще сильнее.
Байбише Аналык брела из последних сил, ее ноги заплетались одна за другую, и она просила всевышнего смилостивиться над нею. Алпамыс сразу узнал свою мать и, позабыв обо всем на свете, вприпрыжку бросился ей навстречу. От волнения у него перехватило дыхание, он едва смог выговорить одно-единственное слово:
— Мама!..
Это слово, сказанное негромко, словно сняло пелену глухоты с ушей старой Аналык: она стала слышать, и показалось ей, что весь поднебесный мир заполнился этим священным словом, и мироздание вторит ему гулким и радостным эхом: «Мама!..»
Так встретились мать и сын, выдержав муки мученические и смертные страдания, победив коварство ближних и злодеяния врага. Больше не имело смысла скрывать свое возвращение в родные места. Алпамыс увидел все сам и узнал обо всем, что хотел увидеть и узнать. Он был счастлив тем, что самые близкие ему люди верили в него и ждали его.
Алпамыс сел на Байшубара и подъехал к толпе, плотно окружившей площадку, на которой джигиты состязались в стрельбе. Ултан, увидев странника, который сегодня дважды надерзил ему, обрадованно заорал:
— Дайте черед юродивому! Посмотрим его прыть! Небось тоже хочет обладать юной девушкой!..— Ултан полагал, что странник осрамится и прикусит свой дурной язык.
Алпамыс не заставил себя ждать. Снял лук, висевший на седле, вложил стрелу, прицелился, отпустил тугую тетиву. Монета со звоном упала на землю.
Толпа зашумела, придя в восторг от меткого выстрела.
До Ултана только теперь дошло, что перед ним стоит не юродивый, не какой-то там убогий странник, а сам Алпамыс. Душа его ушла в пятки.
Он не знал, куда деться, где спрятаться, как спастись. Решил воспользоваться общим возбуждением, поднялся с места, чтобы улизнуть в юрту, перевести дух, но Алпамыс заметил его движение.
— Стой, раб Ултан!— крикнул он громовым голосом.— Стой, мой раб! Ты вкусил от жизни так много, что голова твоя вспухла. Мне кажется, самая пора пришла тебе расстаться со своей больной башкой. От животного страха, охватившего его, Ултан взревел, будто верблюд, которого собираются прирезать. Алпамыс поднял копье, чтобы прикончить Ултана одним ударом, но в этот момент его окликнули. Он опустил копье, оглянулся и увидел сына Жадигера.
— Отец! Уступи его мне!— попросил мальчик.— Не беспокойся. Такой враг мне уже по плечу. Я давно ждал этой минуты.
Алпамыс не стал отказывать сыну, отдал ему копье...
Ултан сполна получил за свои злодеяния. Недаром говорится, что счастье, построенное на крови и слезах, недолговечно.
Люди узнали своего спасителя, бросились поздравлять друг друга и просить на счастье сюинши, как принято в таких случаях. Правда по-разному вели себя люди: одни радовались приезду батыра, другие прятали глаза, стыдно им было перед Алпамысом, а третьи и вовсе поджали хвосты и тряслись от страха.
Весть о появлении Алпамыса долетела и до Карлыгаш. Счастью ее не было предела. Не зря, видно, считают в народе, что родная сестра ближе всех на свете. Тому, кто первым принес ей радостную весть, Карлыгаш тут же подарила верблюда и коня. А сама, словно на крыльях, полетела к брату и сразу же бросилась ему на шею.
— Мой брат, подобный льву, наконец-то ты вернулся! Ты видишь, что стало тут без тебя? Народ обнищал, твой единственный сын Жадигер до краев испил чашу горя...— Карлыгаш рыдала, целуя Алпамыса.— Я знала, что ты из тех, кто не горит в огне и в воде не тонет. Нам всем выпала страшная доля. Не раз я слышала твой голос, он звенел у меня в ушах. Ты вспоминал меня в чужих краях: «Милая моя Карлыгаш!» Я знаю это, мой милый брат!

Вместе с Карлыгаш рыдали все, кто слушал ее причитания, рвущиеся из настрадавшегося сердца. Но теперь это были светлые слезы радости.

 

http://www.ertegi.ru/index.php?id=33&idnametext=952&idpg=2

[Аrсен]

Заключение

Настоящий пир на некогда благословенной, но теперь разоренной земле Жидели Байсын начался только теперь, когда вернулся батыр Алпамыс. Первым делом батыр Алпамыс объединил страну, распавшуюся на множество родов, подродов, а то и аулов. Вернул в родные края беженцев, спасавшихся от жестокости раба Ултана в чужих краях. Затем взялся он и за джигитов, которые за время его отсутствия поднаторели в бесчинствах, грабежах и драках, сбил с них спесь, приставил к полезному делу. В Жидели Байсын снова вернулись священные правила, которые испокон веков утверждались в степи: младшие стали уважать старших, а старшие проявлять заботу о младших. Все, что насадил в краю самодур Ултан, было искоренено самим народом. Родителей своих Алпамыс велел выкупать в молоке белой кобылы; одел их в шелка и парчу и окружил такой заботой, что пережитое при Ултане вскоре стало казаться им кошмарным сном: приснилось однажды и больше не повторится. Давно ушел в мир иной старый хан, который когда-то во главе своего народа встречал Байбори и Аналык, возвратившихся из паломничества по святым местам. Престол пустовал. И народ пожелал видеть на ханском троне Байбори — человека, умудренного жизнью и сострадающего человеческому горю. Седобородый Байбори к радости жителей Жидели Байсын согласился взять в свои руки бразды правления страной. Он чувствовал в себе достаточно сил и полагал, что сможет справиться с таким трудным и одновременно благородным делом, каким является проявление заботы о благополучии народа и о благоденствии страны.
Батыр Алпамыс не забыл и свою любимую подругу Каракозаим, вызволившую его из беды, и отчаянного, щедрого душой Кейкуата, которые жили далеко от Жидели Байсын. Два раза в год он садился на Байшубара, который один только мог преодолеть огромное расстояние, лежащее между двумя его юртами; возвращался Алпамыс в Жидели Байсын полный светлых чувств, весь просветленный, с ощущением надолго обретенного душевного покоя.
Про остальное потомки батыра Алпамыса знают и сами. Хотя ему и предрекали вечную молодость, но рассказывают, что Алпамыс прожил счастливую жизнь, дожил до самой глубокой старости.

 

http://www.ertegi.ru/index.php?id=33&idnametext=953&idpg=1

[Peacemaker]

АЛПАМЫС (казахский эпос)

 

Байбори и Аналык

На благословенной и сказочной земле Жидели Байсын род конрат считался отмеченным самим небом, а среди знатных и богатых людей этого рода особенно выделялся Байбори, о котором в народе ходила молва, что он родился под счастливой звездой. Не счесть было его богатств. Скот, принадлежащий славному Байбори, не вмещался на просторах Жидели Байсын. Стороннему глазу казалось: не домашний скот выпасается на пастбищах, а идет нашествие диких животных, и от их тяжелой поступи гнется и стонет земля. Одних только одногорбых верблюдиц, которые с самого рождения не знали поводка, а значит, прикосновения человеческой руки, не знали привязи, а значит, не таскали на себе тяжелых вьюков,— одних лишь таких верблюдиц-мая у Байбори насчитывалось восемьдесят тысяч голов. Люди давно уж привыкли к тысячным отарам овец, покрывающим летние джайляу, и любовались множеством табунов лошадей, резвящихся в многочисленных степных тугаях. Но не количеству лошадей дивились они, а тому, что Байбори свои табуны разбил по мастям. Резвились, носились по горам и долам табуны белых, как молоко, быстрых коней, табуны гнедых, табуны темных, как ночь, вороных, табуны пегих. Богат и славен был Байбори, несметны его богатства, но в глубине его сердца таилось страстное желание, давно превратившееся в неисполнимую мечту. А мечта эта вылилась в глубокую безысходную печаль: не было у Байбори наследника. Не родился у Байбори сын, который продолжил бы на земле его славный род и держал на подобающей высоте имя своих предков; потухал огонь в очаге, и некому было поддержать живительное тепло в доме. Молодость пролетела, как один день; и теперь, когда на плечи лег груз прожитых семидесяти лет, а в руках не стало прежней силы, когда мысль о быстротечности жизни все чаще овладевала им, Байбори казалось, сердце его кровоточит. Чувство одиночества не оставляло старика. Нет наследника. Он один, как перст.

Оглянувшись вокруг, Байбори увидел, что не богат на родственников. Нет никого, кто бы ощущал его боль, как свою, подставил бы плечо, когда у него от усталости подогнутся колени или подал руку в час беды. Может и поэтому Байбори отыскал в чужих краях и приблизил к себе, обласкал Култая, единственного оставшегося в живых правнучатого племянника. Но и это не принесло Байбори облегчения.

Время летело стрелой, годы Байбори приближались к восьмому десятку, старик слабел от дум, таял на глазах. Уже не было для него часа, чтобы он не задавал себе одни и те же вопросы: «А для кого я множил свои богатства? Нелегко они все-таки достались. Кому останется нажитое? Для чего я жил? И в чем для меня теперь заключается смысл жизни?» Ни богатство, которое продолжало увеличиваться с каждым днем, ни диковинные яства, доставляемые из дальних стран, ни праздничные состязания устраиваемые самыми искусными мастерами края, ни слава и почет - ничто больше не трогало сердце Байбори, потеряло былую прелесть и теперь пенилось им не более вчерашнего легкого сна. Тщетно старались близкие занять его внимание, отвлечь от невеселых мыслей. Байбори все чаще отстранялся от людей, замыкался, уходил в себя. Молчал целыми днями, будто принял обет молчания. Временами он обращал свой тоскующий Взор к небу, пытаясь найти ответ на мучившие его вопросы там, в заоблачных высотах. «О, создатель!— восклицал он.— О, создатель, за что ты обрек меня па такие мучения? Друзья отошли, тело одряхлело... Пройдет время и богатство мое станет легкой добычей врага, а скот, Оставшийся без присмотра, разбредется в разные стороны. Все вокруг: и горы, и камни, и птица, и зверь — все живое и неживое словно смотрит на меня с сожалением и осуждением, а сердцем я слышу одно и то же: "Байбори бесплоден, Байбори одинок". О, творец, лучше бы я не рождался на этот свет, чем жить в таких жестоких муках! Будь милосерден, ниспошли мне, несчастному, утешение! Осчастливь мой дом, дай мне услышать детский лепет!»

Небо — большое и бездонное — безмолвно простиралось над тучной землей Жидели Байсын, катилось по небу бесстрастное белое солнце, дни летели один за другим безоглядно и стремительно. И не становилось легче на душе у Байбори. Мир тоже как будто перевернулся, предстал совершенно в ином свете: еще вчера все прославляли могущество и богатство Байбори, а сегодня одни втихомолку жалели аксакала, другие, наоборот, испытывали удовлетворение, видя страдания несчастного, а третьи, словно задавшись целью извести старого человека, громко, с пеной у рта, перечисляли своих детей и их качества: и плохие, и хорошие. Однажды Байбори навестил его родственник Култай.

Уа, мой брат и покровитель Байбори!—обратился он к аксакалу.— Осмелился побеспокоить тебя, чтобы еще раз заверить в том, что я всегда готов делить с тобой не только радости, но и все твои печали. Мне выпала удача, И я поспешил к тебе. Хочу посоветоваться с тобой как с самым близким человеком.

Говори, Култай!- Байбори, взволновавшись, привстал с постели. Он поймал себя на мысли, что в последнее время живет ощущением близкой удачи. Байбори зорко приглядывался ко всему вокруг и во всем, что Происходило на его глазах, в природе и даже в ночных снах искал приметы, особые приметы, созвучные его душе, которые говорили бы о счастливом разрешении его горестного положения. Он устремил на Култая горящий взгляд.

Поскольку и я в ответе за сохранность твоего богатства, мне волей-неволей приходится общаться с твоими рабами и рабынями. Издалека начинаешь, Култай. От тебя нечего скрывать, Байбори. Приглянулась мне одна из твоих юных служанок, приставленная к кизякам. Приласкал я ее. Прошлой ночью она родила мальчика. Но всевышний ничего не создает без доброго умысла. Вот я и подумал, что если ты усыновишь мальчика? Украсил бы он твою одинокую старость. Байбори обрадовался словам родича, как ребенок. Ему показалось, впереди забрезжил долгожданный свет. Он не стал долго раздумывать над предложением Култая, тут же дал свое согласие и привез домой ребенка

Не трезвый рассудок, а сердце вело его. В Байбори словно бы пробудилось отцовское чувство и мгновенно заполнило все его существо.

Аксакал объявил всем в Жидели Байсын о своем намерении и устроил невиданный пир в честь сына, которому дал имя Ултан. За семью холмами остался дырявый шалаш, в котором родился сын Култая и безвестной рабыни, была выброшена с глаз долой грязная шкура, служившая ребенку вместо пеленок. Он стал сыном Байбори и оказался в другом, сказочном мире, где ему отныне была уготована беспечная жизнь.

http://www.ertegi.ru/index.php?id=33&idnametext=923&idpg=1

 

 

Монгольские керей-казахи считают Алпамыса своим керейским батырам..

 

 

 

 

 Манай “Абах керей”-н жинхэнэ шилийн сайн эр бол Алпамыс баатар юм.

 

http://www.dorgio.mn/index.php/post/29119

[АксКерБорж]

Не может быть такого. Предания и героический эпос кереев Монголии достаточно хорошо известны по многим исследованиям.

[Tynych]

Монгольские керей-казахи считают Алпамыса своим керейским батырам..

Вообще-то Алпамыс(ш) считается конуратом..

[asan-kaygy]

Сабитов Ж.М. ЭПОС «СОРОК БАТЫРОВ КРЫМА» В КАЗАХСКОМ НАРОДНОМ ФОЛЬКЛОРЕ//Global Turk. #3/4. 2015. C. 46-57.

https://www.academia.edu/19575421/%D0%A1%D0%B0%D0%B1%D0%B8%D1%82%D0%BE%D0%B2_%D0%96.%D0%9C._%D0%AD%D0%9F%D0%9E%D0%A1_%D0%A1%D0%9E%D0%A0%D0%9E%D0%9A_%D0%91%D0%90%D0%A2%D0%AB%D0%A0%D0%9E%D0%92_%D0%9A%D0%A0%D0%AB%D0%9C%D0%90_%D0%92_%D0%9A%D0%90%D0%97%D0%90%D0%A5%D0%A1%D0%9A%D0%9E%D0%9C_%D0%9D%D0%90%D0%A0%D0%9E%D0%94%D0%9D%D0%9E%D0%9C_%D0%A4%D0%9E%D0%9B%D0%AC%D0%9A%D0%9B%D0%9E%D0%A0%D0%95_Global_Turk._3_4._2015._C._46-57

Полностью журнал здесь:

http://twesco.org/library/global-turk-2015/