День Победы или своих режем, чужих колем. Традиция русских ножевых поединков.

[Вольга]

Это рассказ моего друга - русского историка и этнографа Григория Николаевича Базлова

(Имена участников событий изменены автором из этических соображений. Названия населённых пунктов, в которых происходили события, сохранены.) 
Это подлинная история, случившаяся в селе Кушалино. Прежде, когда я её услышал в одной из экспедиций, она показалась мне интересной, но не имеющей отношения к этнографии. Поэтому я зафиксировал недостаточно много подробностей и теперь об этом сильно жалею. Это был, вероятно, последний случай в истории, когда праздник отметили по старинке. Тогда я не полностью использовал возможность, позволившую мне общаться с участниками того Дня победы. Как говорится в народе: «Хорошая мыслЯ приходит опосля.» Для меня это «опосля» обернулось почти тридцатилетним временным интервалом. Теперь, за неимением тогда упущенных деталей, я вынужден в рассказе их восстанавливать, полагаясь на свою память и знание местной бойцовской традиции. 
Село Кушалино, да и окрестности – место не совсем обычное, в древности один из оплотов Тверского княжества с северной стороны. Издревле тут была вотчина Тверских князей. Здесь они бывали часто, само собой, со слугами и дружиной. Демобилизуясь, княжие воины оседали на этой земле и, со временем, видимо, тут сложилось сообщество совершенно своеобразных старожилов. До 1580 года село было вотчиной князей Дорогобужских — потомков великих князей Тверских. В 1583 году там поселился русский царь Симеон Бекбулатович, прямой потомок Чингизхана. 
С XVII века село было монастырским (Архангельский монастырь), а с 1764 года, стало государственным. Благодаря этому разорения Смутного времени обошли древнюю землю стороной и народ, в поисках лучшей доли, не съехал из отечества… 


– Что начальству-то писать будем? - Спросила Антонина Васильевна у участкового. 
– Ничего не будем. Съездим, так расскажем. Вникнут, должны понять, – ответил участковый. Снял фуражку и положил её справа от себя на письменный стол: 
– Отметили, едрёна корень, День Победы! 
Из старенького приёмника, висевшего на стене, доносились обрывки фраз перестроечной радиопередачи, какого-то актуального политического диалога, приуроченного к девятому мая. 
– «Советский Союз сам готовился напасть на Германию... Пили бы сейчас Баварское пиво…» - гнусавил уверенный голос. 
– «Патриотизм – последнее прибежище подонков…» - поддакивал ему баритон с плохой дикцией, торопливо и возмущённо захлёбываясь в словах. – «Ради чего нужны были такие жертвы? Пятьдесят миллионов убитых! А посмотрите, как мы теперь живём и как немцы!?...» 
– Тьфу ты! – выругался участковый, встал из-за стола и злым поворотом рукоятки регулятора громкости заставил замолчать «правозащитников». 
Недалеко от двух кушалинских церквей, сгрудившихся в самой серёдке села, серела, доживая свой век, деревянная школа-интернат. В ней-то и произошли события, так разволновавшие участкового и всю местную администрацию. 
Уставшие от плюющихся в прошлое телевизора и газет, кушалинцы решили чествовать стариков, ветеранов войны на праздновании дня Победы в школе. Собирались не особенно дружно. Кто-то шел в Кушалино пешком аж с Засколья и Рождества. Кто-то на автобусе. Некоторых привезла на автомобилях родня. Совсем старые и больные остались дома. 
Праздник начинался, можно сказать, скучно, но какое-то радостное ожидание, всегда сопровождающее день Победы, звенело в воздухе и угадывалось в немного застенчивых лицах ветеранов. Запахи набиравшей силу весны бодрили и наполняли грудь молодеческим чувством надежды на хорошее. 
В интернате, пустовавшем в майские торжества, соорудили длинный стол из сдвинутых вместе школьных парт, накрыли его полиэтиленовой, разрисованной красными цветами, скатертью. Скромное угощение (карамельные конфеты и чай) усилили домашними закусками. Все что-то приносили, как в старину, в складчину. С каждым новым прибывшим стол тяжелел, и, вскоре, под расставленными тарелками с огурцами, варёной картошкой, пирогами, хлебом и резаным салом, уже почти не видно было ярких пятен нарисованных красно-бордовых бутонов. 
Гости расселись. 
Первыми выступили взрослые, произнося официальные речи и поздравления. Стесняясь и запинаясь от волнения, заученные наизусть стихи прочитали первоклашки. Растроганные старики хлопали в ладоши, и у некоторых даже поблёскивали мокрые глаза. Всё шло своим чередом. 
Наконец время хлопотных ритуалов миновало. Май – время огородно-садовое, и поэтому многие надеялись использовать выходной день не только как праздник. Весенних крестьянских забот - пруд пруди, поэтому участники торжества стремились после официальной части домой. Стараясь не обидеть ветеранов, под разными предлогами, прощаясь или незаметно исчезая, они скрывались за предательски скрипящей дверью. 
Наконец и начальство убежало по неотложным делам, старики остались наедине с собой. Наступил черёд неофициальной части торжества. За столом собрались старые знакомые: многие хорошо помнили друг друга ещё по молодёжным деревенским праздникам и дракам. Иные знакомы были чрезвычайно хорошо… 
Пётр Иванович окинул присутствующих внимательным взглядом разведчика и, убедившись, что молодёжи и незнакомых гостей уже нет, не кряхтя нагнулся под стол. Выпрямившись, он красиво встал, одёрнул старомодный пиджачок, от чего все медали, аккуратно прицепленные к груди, глухо брякнули в почти полной тишине и заставили собравшихся повернуться на звук. 
Тут же с кошачьей ловкостью он выставил на стол узкогорлую четверть кристальной самогонки. 
– Ну что, пехота?! Отметим!? – громко и озорно произнёс он. 
Старые воины зашевелились. 
– Отметим, – вполголоса отозвался ему пехотинец Николай Алексеевич. И добрая треть ветеранов пошла к своим сидоркам и сумкам, извлекая всевозможные сосуды с весёлыми напитками, кто поменьше, кто побольше, и предусмотрительно припасённую для такого случая закуску. 
Баба Шура, баба Маня и баба Дуня, до этого сидевшие незаметно и молчаливо, вдруг запричитали. 
– И вина принесли! Сидели бы чай пили! Дома надо потом выпивать! 
Суетясь и бормоча что-то неслышное, но сердитое, они захлопотали, словно курицы над цыплятами, подхватили под руки своих вяло сопротивлявшихся мужей, попрощались со всеми и затопали к выходу. 
Самые старые и самые больные деды покинули оживившуюся компанию, но этого почти никто не заметил. 
– В походную колонну! – громко скомандовал разведчик. И ветераны, всё правильно понимая, выстроили свои стаканы, будто солдат на плацу перед «четвертью» Петра Ивановича. Тот аккуратно набулькал всем по трети. Выпили первую. За Победу, конечно. Неторопливо и чинно закусили. Запахло разломанными солёными огурцами, рассолом, чесноком, хлебом и копчёным салом. Словно оттепель, зажурчал, постепенно усиливаясь, неторопливый разговор. Старики оживали… 
Снова построились в «походную колонну». Выпили за фронтовое братство и мир во всем мире. 
Время подходило обеденное. Ели азартно и с удовольствием, обжигаясь только что разогретой картошкой, переговаривались, но не шумно, не перекрикивая друг дружку. 
– А помнишь?! А помнишь?! – доносилось с разных концов длинного стола. 
Встал Николай Алексеевич: 
– Время выпить «третью». 
Все разговоры вмиг утихли. Слышно было одно шарканье по полу отодвигаемых встающими людьми стульев. Тяжелым полётом шмеля гудела тишина. Молча, замерев на мгновение, не чокаясь, выпили. 
Так же тихо, стараясь не греметь стульями, сели. Каждый перенёсся мыслями в, кажется, недавнюю свою молодость. Сколько их было – оставшихся на полях войны однополчан? … Кто-то думал о боях на Волжском льду, кто-то вспоминал Прагу, а кто-то и Берлин. 
Наконец заговорили. Сперва не громко, а потом, точно усиливающийся дождь, всё увереннее и смелее. 
– Колобков, ты с гармошкой? – спросил сапёр Василий Яковлевич. 
– Так точно! – бодро откликнулся ещё один разведчик, Колобков, прежде отстранённо и задумчиво молчавший на углу стола. 
Он сел удобнее, поставил гармонь на коленки, дёрнул меха туда-сюда. Бросил пальцы по кнопкам вверх-вниз и заиграл «Волховскую застольную». Деды воодушевлённо подхватили. 
– Если случается, что повстречаются 
Несколько старых друзей. 
Всё, что нам дорого припоминается. 
Песня звучит веселей! … 
Пели радостно и жарко, хорошо понимая, что для кого-то из сидящих здесь, возможно, это будет последний май в жизни. Пели так, словно песней просматривали как киноленту всю свою нелёгкую жизнь, подводя итоги и придирчиво ставя себе оценки. 
– Вспомним о тех, кто командовал ротами, 
Кто умирал на снегу. 
Кто в Ленинград пробирался болотами, 
Рёбра ломая врагу! … 
Допели. 
– Ты погоди, пока не играй! – шепнул Василий Яковлевич. 
– Давай старую споём, без гармошки она лучше получается. 
И не мешкая, затянул сам: 
– Под ракитою зелёной 
Русский раненый лежал. 
С десяток мужских голосов подхватило: 
– Он к груди, штыком пронзённой, 
Крест свой медный прижимал… 
На улицу из открытых форточек далеко неслось по деревне 
– Ты не вейся, чёрный ворон… 
Ты добычи не добьёшься. 
Я солдат ещё живой! 
Допели. 
– Что-то вы братцы приуныли! – озорным, в шутку возмущенным голосом объявил гармонист. – Давайте, я вам весёлое сыграю?! Как в молодости! 
И поставив снова себе на колени гармонь, постепенно набирая звук, дал под пляску «Русского». 
Запели частушки. 
Петр Иванович засунул свою пустую уже четверть в брезентовый линялый рюкзачок и, отодвинув стул, вышел из-за стола плясать. На мгновение замер, топнул перед гармонистом и «пошёл», выбивая на давно не крашеном полу дроби. Выписав положенный круг, он снова оказался перед Колобковым и запел: 
– Выходи плясать со мной, 
Товарищ мой любезный! 
Я с собой не взял сегодня 
Палочки железной! 
Он ещё не закончил петь свою частушку, а в кругу уже стояли пятеро. Помолодев от самогонки, начали вставать и выходить из-за стола остальные. 
Колобков рычал басами, а в круг один за другим, сменяя уставших, добавлялись новые плясуны. Трудно было даже поверить, что так резво топать и оглушительно хлопать в ладони могут уже очень давно не молодые люди. А ведь большинство имели ранения… 
– Поиграй, гармонь моя! 
На небе тихая заря. 
На небе тихая заря. 
Гуляет милая моя! 
Пели и пели! 
Пол и стены дрожали от пляшущих солдат! 
Вспыхнувший так удало танец наконец утомил ветеранов. 
Колобков, почти всё время игравший, повернув голову набок, лишь краем глаз видевший плясунов, заметил общую усталость. Тут же он подёргал меха туда-сюда, не меняя пальцами кнопочек. Это был всем известный сигнал, что пляска останавливается. Старики, шумя и переговариваясь, двинулись к столу и немедля выпили воды. А за ней почти сразу следом – не воды. 
– Колоб! – обратился к гармонисту Петр Иванович (он назвал его по-старому, «драковым именем». У всех в молодости были «драковые имена» – бойцовские прозвища). – А помнишь, сколько раньше могли и плясать, и бузиться? … 
– Помню, Бушуй! Конечно, помню. Всю ночь! Часик спали – и на работу! На всё сил хватало. 
– Так-то, раньше! … Раньше бы мы тут так не сидели. Вон, ты с Рождества, а Зуй – с Русино. Уже передрались бы! Старость всех мирит… 
И в этот самый момент у двух разведчиков родился заговор. Нет, они ничего не обсуждали. Они поняли друг друга без слов. Им обоим захотелось, раз тут в кои-то веки собралась такая удалая компания, тряхнуть напоследок стариной. Планы в их бывалых головах возникли разные, но вполне созвучные. 
Оценив обстановку, осмотрев оставшихся, оба поняли, что для осуществления задуманного маловато хмеля, и Пётр Иванович, уже не выкрикивая своё «в походную колонну!», сам обошел весь стол и налил каждому сидящему по «на два пальца». 
– За нашу молодость! – задорно и громко огласил Колобков. Все «хлопнули», и он опять потянулся к гармошке. 
– Душновато! – сказал кто-то и открыл окно. Вместе с солнечными зайчиками весёлый прохладный воздух ветром ворвался в праздник. Запах молоденьких липких берёзовых почек и влажной земли бодрил и приглашал поозоровать. 
Гармошка взвизгнула и зарычала «Бузу». Это была та старинная боевая музыка их молодости, под которую неминуемо вспыхивали праздничные драки. 
- Побузиться, побузиться! 
Побузиться хочется! 
А по совести сказать, 
Так мне побиться хочется!– 
перекрикивая словно плавающую мелодию гармошки, выдохнул частушку Петр Иванович. 
Топнул и, натряхивая головой, особым, качающимся, шагом, вышел на середину «ломаться». Сразу же «на круг» такой же штормящей походкой ворвался сапёр Василий Яковлевич. 
Чужому человеку, смотрящему со стороны, могло показаться, что перед ним не школьный класс, а палуба попавшего в бурю корабля, по которой, шатаясь из стороны в сторону, и словно хватаясь руками за невидимую судовую оснастку, пробирались друг к другу два старых моряка. Волны незримого шторма мотали их тела по палубе во все стороны. Казалось, они должны неминуемо столкнуться или задеть один другого неожиданными движениями размашистых рук, но этого не происходило. Уже почти встретившись, они непредсказуемо меняли направление своих курсов и не ударялись, а проскальзывали в каких-то сантиметрах друг от друга, продолжая свой странный, завораживающий танец на палубе таинственного корабля. 
Так выполнил задуманное атаман Бушуй. 
Нет, они качались не от хмеля. Знающий человек сказал бы, что они трезвы. Их качал и швырял в стороны древний воинский танец, который многие сотни лет здесь плясали загодя перед затевавшейся праздничной дракой, конечно, если было на то время. 
Гармонь внезапно замолчала. 
– Своих режем, чужих – колем! – в самый разгар общей страсти выкрикнул Колоб и вытянул из внутреннего кармана пиджака слева, там где медали, ножик-«щучку» с разноцветной наборной рукояткой из оргстекла. Продемонстрировав нож присутствующим, он воткнул его в синий потолок, в самую середину матицы. 
Это был вызов на «ножовщину». 
Его выкрик означал правила дружеской схватки. В ней не дозволялось наносить сопернику колющие удары, атаковать в шею и лицо. До первой крови. 
Воткнутый в потолок нож был зачином и одновременно показывал место, выбранное для сражения. 

Старики возбужденно заулыбались. Подшучивая друг над дружкой, торопились, снимая свои пиджаки и свитера. Вскоре на спинках стульев висели поблескивающие медалями пятнадцать оставленных одежд. Весёлым озорством и опасностью теперь пах весенний ветер. Гармонь молчала, невесомая искрящаяся пыль танцевала, бесшумно кружась в потоках солнечных лучей, пропихнувших свои желтые руки в мгновенно помолодевшую комнату. 
Так осуществил свой план атаман Колоб. 
Первая пара долго выбирала из двенадцати принесённых с собой стариками ножиков (они ходили с ними всегда) равные по длине. Наконец определились. Это были полуторазаправленная «горбатая щука» с «задержкой» и полуторазаправленный «косяк». Оба равной длины. Рукоятку «щуки» украшала литая из олова серебристая голова рыси. А «косяк» был без «задержки», с полосатой наборной рукояткой. Красная буква «И» кровяным росчерком рассекала рукоять в середине. 
Колоб передал гармошку Николаю Алексеевичу. 
– Рука же у меня не слушается, рана шалит, нормально не сыграю, - сказал тот, принимая инструмент. 
– Ничего! Левой на басах справишься, а правая у тебя ещё лучше, чем в молодости! 
Николай Алексеевич сел на стул, пристроил гармонь и немного побегал пальцами по кнопочкам, вспоминая игру. 
Оба замотали себе запястья правых рук. Колоб – своим брючным ремнём, а Василий Яковлевич – длинным лоскутом домашнего полотенца, словно бинтом. 
Колобков приготовил свою «щуку», приосанился и выкрикнул: 
– Ты на меня! Я на тебя! – и повелительно показал пальцем на соперника. 
Тот встал напротив. 
– Ну, что разведка?! Я на тебя! 
– Лицо и шею не портим! – напомнил Колобков. 
– Я помню! – отозвался сапёр. И, разминая кисть, крутанул ножик между пальцами, словно заправский жонглёр. 
Грянула гармонь. Началась ножовщина. 
Мужики закружили. Сначала медленно, а потом быстрее, меняя попеременно впереди стоящие ноги, оказываясь то в «защитной» позиции, то в «атакующей». Оба попугивали друг друга ложными атаками и нервировали, потряхивая вооруженной рукой. 
Первым ударил Колоб, метя в предплечье руки, держащей нож. 
Василий Яковлевич отбил левой ладонью атаку и тут же ответил, целясь в запястье, но попал только лезвием по клинку. Ножи хищно лязгнули.
 
– Что-то ты, Лесничий, мазать стал! – дразнил приятеля Колоб. 
– Щас исправлюсь! – оскалился Лесничий и атаковал ногу и сразу – плечо. Не попал. 
– Молодая кровь, горячая, 
На волю просится! 
Побузиться, побузиться, 
Побузиться хочется! – пели под рычащую гармонь хриплые мужские голоса. Выпад следовал за выпадом, контратака – за контратакой. Зрители свистели, подбадривая ножевиков, и хором ухали в середине и в конце каждой частушки. 
– Со кинжала кровь бежала, 
Ручеёчком капала! 
Уууу –х! 
Милка раны зашивала, 
Сама горько плакала! 
Уууу –х! 
Внезапно Колоб схватился за правое предплечье и заулыбался. Нож вяло вывалился из руки и, медленно кувыркнувшись, воткнулся в половую доску. 
– Достал ты меня, Лесничий! 
– С меня хватит! – выкрикнул кругу Василий Яковлевич и, словно стряхивая градусник, сбросил капельки крови с лезвия своей «щуки». 
– Пойдём, Колоб, мириться! Перевяжу тебя тряпочкой, – они обнялись и отошли к столу, а потом на воздух. 
Ножовщина продолжалась. Выли «голоса», хрипели «меха» гармошки. Новая пара плясала злой мужской танец. 
Василий Яковлевич оторвал ещё одну длинную ленту от своего полотенца, в котором его баба Маня отправила на праздник пироги и баранки. Сдвинул раскрытый «рот» пореза и, прикрыв его мятым листом молодого лопуха, крепко забинтовал руку. 
На улице была благодать: свежо, солнечно и беспечно. Звуки гармони и задиристых песен толчками вылетали из окошка, но не заглушали свист суетившихся птиц. 
Закурили. 
– Смотри, Яковлевич! – сказал проигравший. – Антонина Васильевна-то, попрощалась, но не совсем ушла. Во-он бродит. Не закружили бы её заботы обратно, на наш праздник! 
– Пойдём скорее внутрь. А то всё пропустим! 
– Пойдём! 
Сели за стол. Сломали кусочек черного хлеба и выпили в знак примирения. Посидев немного в обнимку и поговорив, снова встали и вернулись в ухающий частушками круг. 
Пока они, как говорил Яковлевич, «ремонтировались», прошли уже четыре схватки. Вишнёвые густые капли пятнали истёртый пол. Где-то хаотичными кляксами образовывались неровные скопления, видимо, раненый стоял там дольше. А в некоторых местах поперёк круга тянулись рябиновыми бусами кляксы, в том направлении, куда проигравший ножевик, зажимая рану, уходил из круга. 
Василий Яковлевич заметил, что и на стене по зелёной масленой краске пробегала строчка густых тёмно-красных звёздочек. Капельки набухли и собирались вот-вот пролиться вниз. 
– Кто это? – обратился он к заулыбавшемуся в ответ соседу. 
– Кавалерия! Михаил Васильевич. Рукой дёрнул, когда ножом попали. 
Не мрачное, а скорее азартное и завораживающее зрелище, казалось, захватило общее внимание людей в мощный водоворот. У всех, кто пришел сегодня с ножами, клинки были разной длины, поэтому получалось часто, что для равного боя один и тот же окровавленный нож переходил из рук в руки, продолжая жадно отхлёбывать новой и новой руды. 
Пара сменяла пару, и вскоре не порезанных бузников почти не осталось. Стояли кто забинтованный подвернувшейся тряпкой, а кто и просто зажав расходящиеся края раны рукой. Все пели под гармонь, стоя в кругу с радостными лицами напроказивших детей. Ни один не заметил, как хлопнула дверь и в комнате появилась заведующая – Антонина Васильевна. 
Влетела в комнату она радостная и торопливая, слыша весёлую мелодию гармони, но открывшееся зрелище ввело её в состояние ступора. Она замерла, едва войдя, и так стояла, хлопая глазами и не умея ничего вымолвить. 
Колобков заметил это и тут же сориентировался в изменившейся обстановке. Выручая друзей, он моментально накинул на себя пиджак, спрятав пораненную руку. И с обезоруживающей улыбкой галантного ухажёра подхватил Антонину Васильевну под локоть и развернул так, чтобы её застывший взгляд соскользнул с кровавых пятен на полу и стене. 
– Антонина Васильевна? – сказал он, как бы между прочим. – А что погода-то у нас на неделе? Такая же хорошая будет? По заводям у Медведицы на бредине уже листочки вот такие! – и нераненой рукой он показал в воздухе окружность размером с лопух. 
– Я так люблю вот это время! Птицы щебечут! Гнёзда вьют! Всё оживает! И помните, как в той песне, – продолжал он, выводя растерявшуюся заведующую на улицу. – И даже пень в весенний день берёзкой снова стать мечтает… 
Антонина Васильевна опомнилась, только когда сзади хлопнула дверь. Из-за неё и из окон неслись обрывки песни: 
– Утаманы, утаманы! 
Сами ножики куют! … 
– Сорок восемь протоколов 
На весёлого меня!.. 
Она взяла себя в руки. Собралась и, обращаясь словно за помощью к Колобкову, спросила: 
– Что же мне теперь делать-то!? 
– А ничего не надо. Сейчас всё закончится. Уже почти нарадовались. Приберёмся и разойдёмся. Не комкайте людям праздник. В кои-то веки так посидели! 
– Да уж! Посидели! Слов нет! Как дети малые! Нельзя вас было одних оставлять! Ну и влетит же теперь всем! Сильно хоть? Крови-то сколько! 
– Не сильно. Не беспокойтесь. Все целы. 
– Врача надо! – растерянным голосом, словно сама себе, сказала Антонина Васильевна. 
– Ну, врача, пожалуй, можно. Старые уже. Не помешает, – добродушно и примирительно, тоже словно сам себе, произнёс Колобков. 
– Что же делать! Ну, я побегу! – и переходя с быстрого шага на бег, заведующая поспешила в сторону больницы. 
Колобков проводил её взглядом. Вдохнул жадно дурманящий, молодой весенний ветер, повернулся по-военному и шагнул внутрь. 
Мужики стояли кругом. Гармонь молчала. 
– Дайте-ка и мне отметиться, пока не разогнали! – сказал Николай Алексеевич. – Сыграйте кто-нибудь! 
Гармониста заменили. 
– Ты на меня! Я на тебя! – воскликнул он, встав в круг и указывая рукой на Колобкова. 
– Ты же однорукий! – ответил улыбающийся Колоб. 
– Ничего, я тебя и одной рукой распишу под орех! – глядя вороном, засмеялся Николай Алексеевич. 
Встали в круг. Заиграла гармошка. Старики осторожно начали кружить. 
Поскольку одна рука у Николая Алексеевича плохо слушалась, он положил её себе на живот, прижал и защищался только уклонами и вооруженной рукой. Резались беспощадно, но никому не удавалось достать соперника. Оба уже явно устали, но не сдавались, надеясь воспользоваться утомлением соперника. 
Наконец Колобков сказал: 
– Не хочу я с тобой, чёрт однорукий! Мало мне чести однорукого подрезать. Давай, выходи! При своих останемся. 
– Слабо стало!? – ответил Николай Алексеевич, озорно ухмыляясь. 
В этот момент в комнату вбежали курившие на улице ветераны. 
– Заведующая идёт! А с ней врач в халате и участковый в форме! 
Стоявшие в кругу деды спрятали ножики, суетливо похватали свои пиджаки и свитера и, кто как мог, замаскировали свои праздничные раны. 
– Не хочу просто так уходить! – и Николай Алексеевич демонстративно порезал сам себе прижатую к животу руку. Неторопливые капли зашлёпали по полу. 
– Твоя, Колобков, взяла! - негромко вымолвил он, отвернувшись от соперника. 
В помещение уже входили… 
– Не хочу и я так! – сказал Колобков, глядя на нож Николая Алексеевича. – Пусть будет ничья! – и он демонстративно, на глазах у участкового (почему-то держащего фуражку в руках), врача и задыхающейся заведующей провел своим ножом себя по груди, отчего его зелёная рубашка сразу потемнела вокруг разрезанной ткани и стала намокать. Колобков улыбался, явно торжествуя. В ответ улыбался одними глазами и Николай Алексеевич. 
Только что атаковавшие друг друга ножами фронтовики спрятали клинки и крепко обнялись. Николай Алексеевич выдернул из матицы воткнутый до этого времени нож и спрятал себе за спину. Гармонь молчала. Праздник кончился. 
Что было потом, спросите вы? 
Потом старики выпили «на посошок». Их бинтовали, зашивали, стыдили и развозили по домам. Чрезвычайное происшествие земляки замяли, а ветеранов перестали собирать вместе. На всякий случай. 
Много позже, расспрашивая участников событий об этом празднике, я всегда слышал одно и то же: 
– Как же славно мы погуляли тогда! Хорошо успели! 
Серые, карие, синие, зелёные глаза светились при этом одним и тем же тёплым огоньком какой-то древней, забытой нами радости, которую трудно понять и очень редко можно теперь встретить в нашем торопливом мире. 

Базлов Григорий. Тверь. 
9 мая 2017.

 

С