Каракалпакская поэзия

[Polat]

НАДО

Коль сиротой ты родился на свет,

Тебе ни радости, ни ласки нет,

И сгорблен ты под ношей горьких бед —

Скорее бы уйти в могилу надо.

Коль торжествует твой давнишний враг,

И силы нет втоптать его во прах,

И жар борьбы потух в твоих глазах, —

Покинуть этот мир унылый надо.

Я с вами, Аблатдин и Нуратдин,

Встречаю бег безжалостных годин,

Но тает снег, и Солнце-властелин

Ведет весну. Помочь светилу надо!

Как много на земле гостило нас!

Страдали мы, мечтая и томясь,

Смерть настигала нас в ненастный час —

Расстаться против воли с милой надо.

Роскошествуют лжец, богач, злодей,

А ты, бедняк, лишь дырами владей.

Мы падаем, мы бьемся средь сетей,—

Покончить нам с нуждой постылой надо,

С умом за дело взяться мы должны,

Нужна нам верность, как клинку — ножны,

Нужна поддержка друга иль жены,

И больше правды быстрокрылой надо.

Отеш-шаир лишь истину сказал,

Свой ум он напоказ не выставлял.

Хочу я, чтобы каждый правду знал, —

Чтоб цель достигнуть, много силы надо!

Отеш-шайр

[Polat]

ГУЛЬМУРАТ-ШАИР

Гульмурат жил и творил в первой половине XIX века. Никаких достоверных сведений о нем не сохранилось. Предание о том, что он происходил из семьи рыбака, дошло до нас через муйнакских рыбаков, среди которых широкой популярностью пользуется его песня "Одинокий гусь".

Гульмурату принадлежит несколько интересных стихотворений. Однако в историю каракалпакской литературы он вошел именно как автор названной песни.

[Polat]

ОДИНОКИЙ ГУСЬ

У берега бьется привязанный гусь,

Он крыльями машет, в глазах его грусть.

Напрасно, бедняжка, клюет он веревку,

Напрасно гогочет: "На волю я рвусь!.."

Увидев летящую стаю гусей,

Кричит он тоскливо и тянется к ней,

Он хочет, несчастный, взлететь в поднебесье,

На помощь зовет своих вольных друзей.

Услышала стая отчаянный зов

И кружит, и кружит среди облаков,

И вскоре спускаются гуси к собрату,

Привязанному у прибрежных кустов.

И ласково шеями трутся они,

И радостна встреча гусиной родни,

А в тайной засаде стрелок бессердечный

Готовит им гибель, скрываясь в тени.

Встречаются гуси у желтой волны,

Гогочут от радости, счастьем полны,

Но тут ударяет в них громом охотник

И жизнь отнимает у них без вины.

У берега бьется привязанный гусь,

Он крыльями машет, в глазах его грусть,

Напрасно, бедняжка, грызет он веревку,

Напрасно гогочет: "На волю я рвусь!.."

Увы, не избавился он от петли,

А стая скрывается в синей дали.

В тоске безнадежной он лапки сжимает,

И в черную землю их когти вросли.

ГУЛЬМУРАТ-ШАИР

[Polat]

КУДА Я ПОЙДУ?

Семья голодает, и сам я голодный,

Спасения нет от нужды безысходной,

Дороги не вижу прямой и свободной,

Куда же, хоть мир и широк, я пойду?

Полно мое сердце печали и боли,

Доколе мы мучиться будем, доколе?

Дождусь ли когда-нибудь радостной доли?

Куда от забот и тревог я уйду?

Меня оглушили все беды на свете,

Невзгоды жестокие хлещут, как плети,

Рыбачить хотел — унесло мои сети,

Где в море теперь их клубок я найду?

Когда наконец залечу свои раны,

И выскажу всё, и страдать перестану?

Увы, не дождавшись весны долгожданной,

Наверно, за смертный порог я уйду...

Друзья, на себя положиться осталось.

Ведь недругам нашим неведома жалость.

Коль жив человек — это вовсе не малость,

Познав справедливость, в свой срок я уйду.

От горя огнем я горю и сгораю,

Устал от тоски — нет конца ей и краю!

Надежды мои не сбылись... Увядая,

Как сломленный ветром цветок, я уйду,

В руках моих шест, он и крепкий, и длинный,

С плота тростникового сети закину.

На берег озерный, унылый, пустынный,

Нерадостен и одинок я иду.

Камыш и куга стали тощи и сухи,

Их корни мы летом жуем с голодухи,

Измучены дети, глаза их потухли,

Чтоб дать им хоть рыбы кусок, я иду.

"Голодному не повезет и в охоте",

"Посейте зерно — урожай соберете",

Но где семена?.. Ив угрюмой заботе,

Сминая прибрежный песок, я иду.

Я вижу, как плещутся щуки, сазаны,

И радуюсь этому я несказанно.

Пустым было дно казана непрестанно,

Теперь закипит казанок, — я иду.

Дай, море, улов! Дай мне счастье рыбачье!

Пускай мне хоть раз улыбнется удача,

Чтоб дети впервые заснули, не плача!

Почувствовав силы приток, я иду.

Закинул я сети в местечке укромном

И вот из воды выбираю их темной,

Но что-то вытаскивать слишком легко мне,

Пугаясь, что мало извлек, я плыву.

И правда: попались мне только три штуки —

Сазан небольшой да костлявые щуки.

За шест ухватились в отчаянье руки,

По озеру наискосок я плыву.

Вдруг ветер с востока набросился, воя,

И берег исчез за стеной дождевою...

Сумею ли быстро добраться домой я?

Халат мой дырявый промок... Я плыву...

Волна о волну ударяется с ревом,

Я еле держусь на плоту тростниковом,

Мой плот устоит ли под натиском новым?

От страха дрожа, как щенок, я плыву.

Пригнул камышовые головы ветер,

Он глубь водяную завил круговертью,

Земли словно не было вовсе на свете,

Туман мне глаза заволок... Я плыву...

Гляжу я вокруг, от тоски холодея:

Исчезну вот-вот в этой бурной воде я!

На сушу мне выбраться надо быстрее!

Надеясь, что путь недалек, я плыву.

В упорстве своем я уверен заране:

До берега я доберусь и в тумане,

Быть может, и это пройду испытанье,

Пусть шаток мой плот и убог, — я плыву!

Прибой даже камни уносит, бушуя,

В беду ненароком попал я большую:

Несет меня по морю, смерть свою чую,

Сквозь пенный, бурлящий поток я плыву.

С семьею своею увижусь ли скоро?

Кто будет родителям старым опорой?

Измученный, средь водяного простора,

От гибели на волосок я плыву.

А может, судьба не захочет обидеть

И жизнь у меня не захочет похитить?

Народ свой родной мне бы только увидеть,

И пусть я совсем изнемог — я плыву.

Друзья, этот мир оказался злодеем,

Где недруги жалят, подобные змеям,

Затравлен нуждою, унижен, осмеян,

В миру, что, как море, глубок, я плыву.

Кто умер, тот в мир не вернется постылый,

А я еще жив, хоть у края могилы.

Земля разве так бы со мной поступила?

В народе спасенья залог! Я плыву...

Ждут дети меня, озираясь тревожно,

А море уносит меня безнадежно,

И дна уж нащупать шестом невозможно...

Скорбя, что удел мой жесток, я плыву.

ГУЛЬМУРАТ-ШАИР

[Polat]

САРЫБАЙ

Биографические данные о Сарыбае, поэте второй половины XIX века, не сохранились. По всей видимости, он занимался рыбацким промыслом на южном побережье Аральского моря.

Сарыбай примечателен как первый каракалпакский поэт, обратившийся к жанру басни, в специфических образах которой он изображал жестокость властей и горькую долю бедняков.

[Polat]

Я ВАС ПРОКЛИНАЮ, ГОДЫ МОИ!

Без малого семьдесят лет я живу,

О, каторга злая — годы мои!

Как в мрачном аду, я горю наяву

И вас проклинаю, годы мои!

Не было ни удалого коня,

Ни дорогих одежд у меня,

Жил в нищете я, долю кляня,

Вас проклиная, годы мои!

Век не носил я белых сапог,

Ночью под кровлей дырявой мок,

С вами сражаясь, я изнемог,

Черная стая — годы мои!

Молча таил я слезы мои,

Стоны мои, угрозы мои,

Нету детей, нету семьи —

Один доживаю годы мои...

Счастья я ждал, — но мои мечты

Погибли от горя и нищеты.

Горькая жизнь! Для чего мне ты?

Я вас проклинаю, годы мои!

Сарыбай

[Polat]

РАЗГОВОР С ЛЕТУЧЕЙ МЫШЬЮ

С а р ы б а й

Смотрю на тебя — и глазам я не верю:

Куда подевала ты мягкие перья?

Тебя не украсила эта потеря.

Что скажешь с утеса, летучая мышь?

Л е т у ч а я м ы ш ь

Облезлая шапка из шкуры барана,

Твой смех непочтительный слышать мне странно,

Следи же за речью своей неустанно

И будь поучтивей, когда говоришь.

С а р ы б а й

Зачем прозябаешь ты в темном ущелье?

Ведь сыро и холодно в каменной келье.

Крылатым без перьев какое веселье?

Ответь мне, пожалуйста, бедная мышь.

Л е т у ч а я м ы ш ь

На трудный вопрос ты желаешь ответа!

Была я в красивые перья одета,

Но сжил нас правитель жестокий со света,

По милости царской теперь я голыш.

С а р ы б а й

Гляди-ка: вон солнце за облаком скрылось.

Поведай мне, что же с тобою случилось?

К какому царю ты попала в немилость

И в чем провинилась, летучая мышь?

Л е т у ч а я м ы ш ь

Скрывать я жестокую правду не стану:

Коварство и пытки царя Сулеймана

Изведаны мною, и все мои раны,

Всевышний, один только ты исцелишь!

С а р ы б ай

Так вот оно что! Сулеймановы руки

Тебя обрекли на великие муки?

Тебя я расспрашиваю не от скуки,—

Поведай всю правду, летучая мышь.

Л е т у ч а я м ы ш ь

Наверное, мир Сулейману наскучил,

Давно на пернатых глазищи он пучил,

Поймал меня первую — чуть не замучил.

Я вырвалась — юркнула в частый камыш.

С а р ы б а й

Чего же от птиц-то ваш царь добивался,

Зачем он ловить и терзать их пытался,

О чем он старался и как расправлялся

С другими? Ответь мне, летучая мышь.

Л е т у ч а я м ы ш ь

У птиц он, тряся подбородком от злости,

Выщипывал перья, выдергивал хвостик,

На солнце высушивал легкие кости...

Не вырвешься, если к нему залетишь.

С а р ы б а й

Высушивал кости? А дальше-то что же?

Число неповинно загубленных множа,

К чему он стремился? Неясно мне всё же.

Рассказывай дальше, летучая мышь.

Л е т у ч а я м ы ш ь

Он птичьего племени целые тучи

Губил, собирал их в кровавые кучи.

Под кучей костер разводил он горючий —

Гори себе, птичка, пока не сгоришь.

С а р ы б а й

Нет слов, чтобы дальше с тобой состязаться,

Устал я... На север пора отправляться,

Ну что же, счастливо тебе оставаться,

Пора нам расстаться, летучая мышь.

Сарыбай

[Polat]

ОМАР-ШАИР

Омар-шаир, полное имя которого — Омар Сигиримбет улы (1879—1922), родился в местности Айрша, на южном побережье Аральского моря. Сохранившиеся биографические данные о нем крайне скупы. Известно, что поэт много странствовал в поисках заработка, батрачил у каракалпакских и казахских баев. Вкусив сполна горечь бедняцкого существования, Омар-шаир клеймит в стихах бездушие своих хозяев, их алчную жадность и грабительский нрав. В стихотворении "Бибиджан" поэт протестует против униженного, бесправного положения каракалпакской женщины. Примечательны сатирические стихотворения Омар-шаира, в которых он осмеивает духовенство ("Петух", "Видел" и другие).

[Polat]

Я ВОЗВРАЩАЮСЬ

(Отрывок)

Бежать в родной аул хочу,

Я на заре в нем быть хочу,

Я, как на крыльях, полечу —

Домой, домой я возвращаюсь!

Прощайте, нищие края, —

Там родина лежит моя!

Там ждет любимая семья —

К ней наконец-то возвращаюсь.

В семье подарков будут ждать,

Но нечего в подарок дать...

Чем похвалиться? Что сказать?

Гол как сокол я возвращаюсь.

Прощайте все, кого любил,

Хочу, чтоб светлым путь ваш был,

Чтоб недруг вас не погубил,

Один домой я возвращаюсь.

Душа, как птица взаперти,

Рвалась свободу обрести,

Но к счастью не нашла пути, —

Измученным я возвращаюсь.

Пять лет бродил в чужой стране,

За труд наград не дали мне,

И ни копейки нет в мошне —

Таким же нищим возвращаюсь.

Я горя много повидал,

Советы немощным давал,

Всегда несчастным помогал,

А сам несчастным возвращаюсь,

ОМАР-ШАИР

[Polat]

ВОЗДАМ

Всем скорпионам, жалящим людей,

Я мщенье своевременно воздам!

Соперники всех ядовитых змей,

Убежища я не оставлю вам!

А также тем, кто землю или скот

Возьмет у бедных и во мрак невзгод

Себе подобного, смеясь, пошлет,

За горе и мученья я воздам.

Внемлите вы, кем разорен бедняк!

Пусть только он покажет мне синяк

От вашей палки иль укус собак, —

За всё без промедленья я воздам.

Тем, кто труды других сосет легко,

Как будто пьет не кровь, а молоко,

Тем, кто вознесся слишком высоко,

За грех и преступленья я воздам!

Всем алчущим скота и серебра,

Вам, в чьей богатой юрте нет добра

Без воровского тайного тавра, —

За ложь и ухищренья я воздам.

Когда злодей, как ураган, с пути

Желает жизни встречные смести,

Пусть он потом не шепчет мне:

"Прости!" Ему без сожаленья я воздам!

ОМАР-ШАИР

[Kamal]

Небольшой сборник стихов каракалпакских поэтов.

Каждому, кто хоть раз побывал в Каракалпакии, навсегда запомнится особая степная романтика опаленной солнцем древней, возрожденной Великим Октябрем к новой жизни земли: запомнятся рисовые и хлопковые поля у величавых развалин старинных хорезмийских крепостей, тонущие в зелени колхозные аулы у самой границы раскаленных песков, бурливый бег воспетого многими поэтами непокорного Джейхуна — полноводной красавицы Аму-Дарьи, стремительно несущей свои волны в объятья серебристого Арала... Этот край, когда-то считавшийся одной из самых глухих окраин Российской империи, стал за годы советской власти цветущим оазисом, зеленой стрелой, вонзенной в сердце пустыни, краем хлопка и садов, буровых вышек и автомагистралей. Напряженные трудовые будни каракалпакского народа, его мечты и свершения, его обычаи и легенды — все это, словно в многогранном зеркале, правдиво отразилось в произведениях каракалпакских писателей.

Каракалпакию можно по праву назвать страной поэзии. Не зря русский фольклорист И. Беляев, собиравший в дореволюционных аулах образцы народного творчества, называл каракалпаков «степными соловьями», а лучший поэт каракалпаков Бердах называл себя «соловьем пустыни». Издревле славился этот край своими народными певцами и сказителями — певучим звоном струн их кобызов и дутаров, протяжными, задушевными песнями и древними героическими эпосами, воскрешавшими в памяти поколений славные подвиги великих батыров — отважных воителей за справедливость. Из рода в род, от одного певца к другому переходили предания, в которых отразился весь многовековой путь каракалпаков - этого небольшого, но стойкого, вольнолюбивого народа, сумевшего пронести сквозь столетия, полные бедствий и скитаний, свою самобытность, свои традиции, свои песни и сказания.

http://www.abdikamalov.narod.ru/abdikamalov/stepn.pdf

[Kamal]

Сборник поэм и стихов Ибраима Юсупова.

ТОМИРИС (Массагетская поэма)

«...Клянусь Солнцем, владыкою массагетов, я утолю твою жажду крови, хоть ты и ненасытен»,— сказала Томирис персидскому царю Киру.

Г е р о д о т . История, I, 214

Массагеты доказали свою доблесть в той войне с Киром...

С т р а б о н. География, X I , 8

Так и женщина стала боевым кличем.

Б е р д а х. Родословие

В основе поэмы лежит рассказ Геродота (V в. до н. э.) о борьбе массагетской царицы Томирис с Киром — основателем древнеперсидской государственности. Массагеты жили между Оксом (Амударьей) и Яксартом (Сырдарьей) на большом пространстве к востоку от Каспия. Отдельные их племена, которые обитали на островах и болотах вблизи Оксианы (Аральского моря).,, являлись первопредками современных каракалпаков.

http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9C%D0%B0%D1%82%D1%80%D0%B8%D0%B0%D1%80%D1%85%D0%B0%D1%82

Каракалпаки, по большей части проживающие в низовьях реки Амударьи, имели много общих культурных черт со своими соседями-кочевниками — казахами, узбеками, ногайцами, башкирами . В то же время каракалпаки ещё в начале XX века сохраняли ряд уникальных культурных явлений, восходящих к наиболее древнему пласту их этногенеза — кругу сако-массагетских племен, обитавших во второй половине 1 тыс. до н. э. — первых веках н. э. в Арало-Каспийском регионе.

Исторические документы свидетельствуют о сильных матриархальных обычиях в управлении массагетских племен и их родов, о значительной роли женщин даже в военном деле массагетов.[16] Убедительным подтверждением сообщений историков об особой роли женщины в жизни племени является эпическая поэма каракалпаков «Кырк кыз» — «Сорок девушек», повествующая о подвигах дружины девушек-воительниц. Главной героиней поэмы является их предводительница — прекрасная и отважная пятнадцатилетняя Гулаим. Мотив девицы-богатыря известен в эпосе многих народов, но сюжет о дружине амазонок зафиксирован в Средней Азии только у каракалпаков. Гулаим и её подруги-сверстницы живут на острове в неприступной крепости, где большую часть времени проводят, упражняясь в воинском искусстве. В тяжелый для родной земли час, когда на неё напал враг, девушки вступают в битву за свободу своего народа и торжествуют победу.

Любопытно, что яркий образ девушки-воина запечатлен у каракалпаков не только в эпических строках, но и в элементах костюма невесты. Его основу составляло длинное платье синего цвета, которое девушки начинали носить в 15-16 лет (как раз в возрасте Гулаим!). Платье украшалось обильной вышивкой, получившей название «узор кольчуги». В середине XIX в. платье шили из домотканой хлопчатобумажной материи, а до этого из ткани «торка», изготовленной из волокон кендыря — дикой конопли; эта ткань обладала удивительной прочностью и необыкновенной легкостью. Примечательно, что в языке киргизов, имеющих с каракалпаками много общего, слово «торка» обозначало плотную ткань, непробиваемую для стрел, а значит, вполне подходящую для доспехов. Головной убор невесты — саукеле, состоящий из двух частей, напоминает боевой шлем. Нижняя часть, изготовленная из войлока и простеганной на вате ткани, очень плотная и массивная; она имеет большие наушные лопасти и выступ, закрывающий переносицу, с нашитой на нём большой металлической бляшкой в виде шипа, которая вместе с другими украшениями, обильно покрывающими поверхность убора, довершает сходство саукеле со шлемом. Интересно отметить, что такой шлем надевает перед сражением одна из героинь поэмы «Сорок девушек». Верхняя часть саукеле представляет собой металлическую шапочку с плоским верхом, которая, как корона, венчает новобрачную. Сохранение в облике саукеле черт царственного головного убора связано с уподоблением брачующейся пары князю и княгине, имевшим широкое распространение в культуре разных народов.

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

Томирис! Материнское горе

Клонит гордую голову вниз,

Боль на сердце и темень во взоре —

Тяжела твоя скорбь, Томирис.

Но про царскую помни корону,

Слабость женскую прочь прогони;

Массагеты от горя не стонут,

Головы не склоняют они.

Конь надежды твоей воротился,

Но, увы, опустело седло...

Сын твой кровью своей расплатился

За ошибку... Тебе тяжело!..

Ты, что съела тигриную печень!

Пред тобою робеют мужи.

Лик твой силою властной отмечен.

Справься, голову выше держи.

Род обидят враги — воздаешь ты

За обиду с лихвой, Томирис!

Не из черепа ль вражьего пьешь ты,

Беспощадная,свежий кумыс?

Кто, скажи, под луной круторогой

Не воспел твою силу и стать?

Нет, на Оксе нашлось бы немного

Тех, кто мог о тебе не мечтать.

Не тоскуй, Томирис, и не сетуй,

Ослепи своим саукеле

Знай, не любят твои массагеты

Безысходной тоски на челе.

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

Волос ее распущенных копна

С поникшей головы к земле клонится.

Такая в юрте белой тишина,

Как будто не толпа вокруг царицы.

Уж в очаге чуть тлеет саксаул.

Сидит она, уныло плечи горбя,

Глаза потухли, а в груди разгул

Огня великой материнской скорби.

Безухий воин был пред ней сейчас.

Куда же скрылся вестник тот зловещий?

Его рассказ слух родичей потряс,

А Томирис узнала боль похлеще.

Звенит в ушах...

«Владычица земли!

Чуть вражье войско в бегство обратилось,

За ним погнались мы в густой пыли,

Но Солнце в этот день на нас гневилось.

Разостланный в пустыне дастархан

Предстал пред нами вдруг в разгар погони.

Вокруг него мы свой разбили стан...

И ждали нерасседланные кони,

Пока мы мяса вдоволь поедим;

Напиток в бурдюках шипел отменный,

И пили мы и наслаждались им,

Не ведая коварства влаги пенной.

Рвалась душа куда-то... Сон морил,

И наливалась голова туманом,

Потом бороться с ним не стало сил.

Так захватили нас враги обманом.

Воспоминанье тяжелей горы —

Тот день был унизительный и скверный:

Враг ликовал победные пиры,

Когда очнулись мы порой вечерней.

Жгуты и на руках и на ногах,

Недвижные лежим — живые трупы.

Хохочет на походном троне шах.

Позором нашим упиваясь глупо.

Вдруг на ноги вскочил из нас один,

Пред голубым шатром сверкнул очами —

То был могучий Спаргапис, твой сын:

«Шах, ты победу одержал над нами,

Но прикажи мне руки развязать, —

Твой пленник, я хочу вздохнуть свободно.

О массагетах что-нибудь узнать

От сына ль Томирис тебе угодно?»

Подумал я: «Дрожишь, джигит, юлишь,

Честь массагета-воина порочишь.

Как говорят, нужней живая мышь,

Чем мертвый лев... Ты вот о чем хлопочешь!»

На кубок посмотрел, подумал Кир...

(Проклятое питье в том кубке было.)

«От настоящей матери — батыр

А резвый конь — от стоящей кобылы.

Гляжу я на тебя — ты смел, юнец.

За храбрость и врага я уважаю.

Рукою твердой правил твой отец,

К своей стране чужих не подпуская.

К нам слухи что ни год о нем неслись.

Жаль, извели его, согнали с трона

И власть отдали в руки Томирис.

Ну что ж, к лицу красавице корона.

Хоразм и Согд давно кидает в жар —

Наперебой к себе царицу клонят...

Ищи в горах убежище, архар,

Когда тебя охотник степью гонит!

Высокую вершину покорил

Орел благодаря могучим крыльям...

Ахурамазда добрый наградил

Меня великим царством и всесильем.

Он славное оружие мне дал.

Мир изрубив мечом, копьем истыкав,

Я непокорных всюду покорял —

Мидян, парфян, бактрийцев и дербиков

К чему противоборствуете мне,

Где разум ваш кочует, массагеты?

Полмира я собрал в моей стране,

Пойми, юнец, подвластны мне полсвета!

Грядущее свое предугадав,

Пусть Томирис к раздорам не стремится

И, Кира покровителем признав,

Пожалуй, пусть останется царицей.

Спокойно заживет наш древний род

Мне, Персии судьбу свою доверя.

Тогда лишь ветер в юрты к вам войдет.

Лишь он посмеет рваться в ваши двери.

Да где!.. Твоя всезнающая мать

Невеждой как была, так и осталась.

И суждено ей сына потерять,

И в западне треть войска оказалась

Ха! Управляет женщина страной! —

Мы только в ваших землях видим это.

Быть головой народа и — одной?

Да где ж мужчины ваши, массагеты!

Не мать, а должен ты, лишь ты один

Народом править, власть забравши круто!..»

Сказал слова такие властелин,

Снять повелев с локтей батыра путы.

«Шах, доказала правоту твою

Победа, что навек защемит души.

Ты мудро поступил. Тебе спою

Я песню массагетскую. Послушай.

В упряжке тигр взамен коня,

Увы, не вырулит меня.

Пусть кровь во рту сгустится в ком —

Не плюйся кровью пред врагом.

Архара посади на цепь —

Умрет он, вспоминая степь.

Мозг виноват — рука права:

Расстанься с шеей, голова!»

Он выхватил у стражника кинжал,

Сверкнул клинок, и — упорхнула птица...

Я плакал, я от зависти дрожал.

Дочь Солнца Томирис, моя царица!

Отважной смертью долг свой заплатил

Твой сын, военачальник мой, мой идол.

Не враг сразил-—он сам себя пронзил,

Но массагетских тайн врагу не выдал!

Я тоже умер...

Я мертвец, и все ж

На голову позор от всех приемлю:

Мелькнул два раза надо мною нож.

Отрубленные, шлепнулись на землю

Два уха... Палачу от шаха честь:

Шах приказал их подобрать и съесть.

Боль униженья воин ли снесет!..

Меж тем меня готовили к дороге;

В седло сажали задом наперед,

Вязали руки, спутывали ноги

С напутствием от шаха к Томирис:

Мол, пусть она взывает к Солнцу-богу,

Чтоб ей в грядущем битвы удались,

Вот так меня отправили в дорогу.

Прощай, царица! Передал как есть

И срамный долг свой выполнил твой воин...

Я скорбную тебе поведал весть

И быть с тобою рядом — недостоин

Я унесу подальше от людей

Следы невыносимого позора,

Меня еще припомнит лиходей...»

И он исчез во тьме проворней вора.

[Kamal]

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

Будь проклят день, что в тьме кромешной!

Ты душу истерзал и плоть.

Убитой горем, безутешной

Тоску легко ли побороть?

И сердце матери-царицы —

Как голубь, сбитый хищной птицей;

И чья-то цепкая рука

Трясет и мучит голубка.

Рука коварная и злая,—

Не оттолкнуть ее никак! —

Степной цветок сорвать желая,

В тугой сжимается кулак.

Безжалостна и волосата.

Уже пугавшая когда-то,

Увы, сегодня вновь она

Над Томирис занесена.

О память! Отступи, не мучай!..

Иные страны покорив,

Давно персидский шах могучий

Над Томирис навис, как гриф.

В мозгу всплывает воспаленном:

Прикинулся тогда влюбленным

В нее, царицу, хитрый шах.

Доверься — будь в его руках!

Она послам его сказала:

«За честь весьма благодарим»,

Да с миром их и отослала.

Кир, лютой злобой одержим

И распален ее ответом,

Пришел с войною к массагетам,

Чтоб доказать свою любовь.

Пролив в степях широких кровь.

Пригнал бесчисленное войско

И стал на Оксе, вдоль реки,

Плоты вязать и по-геройски

Дуть в меховые бурдюки.

Еще бы лодок плоскодонных...

Тем временем к нему два конных

По порученью Томирис

Вплавь через Оке перебрались.

Царица вразумляла Кира:

«Опомнись, о великий шах!

Тебе, завоеватель мира,

Нужда ли в наших-то степях?

Богат и славен повсеместно,

Тебе за Оксом разве тесно?

Не сала ль ищешь, чтоб усы

Себе помазать для красы?

Или в стране твоей огромной,

Как я, вдовицы нет такой?

Не нарушай ты силой темной

Народа мирного покой.

Коней, овец пасет он либо

Охотится да ловит рыбу...

Шах, отступись, оставь наш край,

Людскую кровь не проливай!»

Не слушал Кир,

Гонимый жаждой

Захватывать и разорять,

Войска свои злодей однажды

Стал через Оке переправлять.

В бою побила силу сила,

Коварство — сильных победило;

И вот известье: много жертв,

Любимый сын царицы мертв.

Кто их, обманутых, осудит!

По мертвым — только тосковать...

Горюющую душу нудит

Их тяжкий стон:

«Прости нас, мать!»

Чуть Томирис глаза прикроет —

Пред нею длинной чередою

Идут ее богатыри И говорят ей:

«Собери

Волос рассыпавшихся пену,

Будь беспощадна, будь смела!»

И вот царица постепенно

Очнулась, встала — ожила.

Она — не женщина отныне:

С врагом ей драться, как мужчине! —

И аребек, свой женский знак,

Сняла и кинула в очаг —

Так исстари в роду ведется...

Из юрты выскочили прочь

Ее старшины, полководцы.

Густела тьма. Стояла ночь.

Сраженная огнем небесным,

Чинара старая торчит.

Толпа все гуще. В круге тесном

Костер разложенный трещит.

Рычит народ.

От черной вести

На лицах гнев и жажда мести,

Зикр — массагетский танец-хор —

Врагам выносит приговор.

Вдруг стихло все, и стало глуше,

Чем в голове того телка,

Которому влепили в уши

Два оглушительных шлепка.

К костру, на середину круга,

Явилась поступью упругой,

Небесной прелести полна,

Царица — светлая луна.

Под шитым поясом трепещет

Ее волнующая стать,

В глазах-угольях звезды блещут,

Что мир могли бы осиять.

Тьму ночи прочь отодвигая,

Багровым пламенем сверкая,

Сын Солнца, светлый Дух огня

Дарил ей свет, что ярче дня.

«Ты, массагетский род старинный,

Ты, степь свободная моя,

Что кровь впитала с пуповины,

Когда на свет рождалась я!

Коль струшу или изменю вам,

Пусть черный ворон хищным клювом

Глаза мне выклюет...»

И вниз

Хитон рванула Томирис.

Толпа вздохнула, простонала.

Склонилась Томирис к огню

И — к правому сосцу прижала

Пылающую головню.

То страшная была присяга.

Желанье мести, гнев, отвага,

Прилив необычайных сил

Вмиг массагетов охватил.

К огню старик шаман теснится,

Раскрыл он шамкающий рот:

«Дочь Солнца, милая царица,

Смотри, тебя удача ждет:

Вон Тиштриа-звезда на счастье

Конем сверкает белой масти

Да будет славен твой удел!»

Он руки к небесам воздел

И вдруг в припадке беснованья

Метнулся в глубину костра.

Толпа плясала, и камланье

Не прекращалось до утра.

ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Чубатые стяги из конских волос

Трепещут, на жерди надеты.

И цепью, и валом, и кучей вразброс

Выходят в поход массагеты.

В пути растянулись в дневной переход

Походные их вереницы, —

Так четко прочеркивают небосвод

Стрелой перелетные птицы.

Лавина людей покидает страну,

Озера ее и болотца,

Там будит высокий тростник тишину,

Там ветер один остается...

В походе — тяжелая поступь коней.

Гортанные выкрики, кличи,

Дрожанье земли — все сильней и сильней —

И всполохи вспугнутой дичи.

Глава вереницы с утра у горы

Проснулась — и путь продолжает;

Там к вечеру хвост вереницы костры

Разводит, вьюки разгружает.

Как будто сгустилась над войском гроза,

Как будто бы тучи наплыли:

То Солнце лучистые жмурит глаза

В оранжевом облаке пыли.

Вороны кровавого пиршества ждут

Кружат над людьми и. конями.

В безводье ступив, массагеты идут

Без отдыха, даже ночами.

Не водятся тут ни корсак, ни лиса —

Спи, ткнувшись в гривастую шею...

Три раза светлели уже небеса,

И стали в четвертый светлее,

Когда впереди заблестела река.

Коней наконец расседлали;

День целый на Оке подходили войска.

Всю ночь у костров отдыхали.

Под самое утро семь лучших коней

В честь Солнца зарезаны были.

Царица и все массагеты за ней

К восходу лицо обратили.

Шолпан удалилась, лик Солнца узрев;

Достойная с нею сравненья

Дочь вольных степей начала нараспев

Глаголить слова поклоненья.

ПОКЛОНЕНИЕ МАССАГЕТОВ СОЛНЦУ

Громким ржаньем степь огласивший,

Злато крепких удил закусивший

Быстроногий жертвенный конь

Полетит к тебе, Солнце-огонь.

Помоги нам, доброе Солнце,

Поддержи нас, быстрое Солнце!

В бубен кожаный бьет сама

В небе злая Гюлдир-мама

Ты на пастбищах травы растишь,

Шевелишь приозерный камыш —

Помоги нам, щедрое Солнце,

Поддержи нас, доброе Солнце!

Повели, чтобы белый козел

Всю отару в кошару отвел;

Повели, чтоб скакун быстроногий

Не споткнулся, рыся по дороге.

Помоги нам, доброе Солнце,

Поддержи нас, быстрое Солнце!

Пусть очаг наш горит негасимо,

Пусть промчатся все беды мимо.

Пусть тела будут силой налиты

И крепки у коней копыта.

Помоги нам, доброе Солнце,

Поддержи нас, гневное Солнце!

Покажи нам всех гор вершины,

Дай увидеть нам вражьи спины.

Дашь удачу — большую дай.

Если смерть — от меча пускай.

Нашим юртам дай мирные дни,

От огня, от воды храни.

Помоги нам, доброе Солнце,

Поддержи нас, светлое Солнце!

[Kamal]

ПЕСНЬ ПЯТАЯ

Так встретив утро, Солнцу поклонясь.

Батыра Томирис к себе зовет

И, на его отвагу положась,

Рискованный приказ ему дает:

«Поедешь к шаху. Собирайся в путь.

Троих джигитов в спутники даю.

Предстанешь перед Киром — не забудь

Пересказать до слова речь мою:

«Не хвастай силой, кровожадный Кир!

Ты кровью хочешь обагрить весь мир,

Но от нее кружится голова.

Вот первые мои тебе слова.

Слова вторые: хитрости оставь.

Коль честью дорожишь, так не лукавь!

Мой сын не в честной битве побежден —

Питьем коварным подло опоен.

Сок винограда, сладкий и густой,

В дурман вы превращаете, в отстой;

Напьетесь — обезумеете вмиг,

И непотребно говорит язык.

Увы, мой сын неосторожен был,

Он за ошибку жизнью заплатил.

О ты, виновник множества смертей.

Точится яд из-под твоих ногтей.

Ты рану мне жестокую нанес,

Ужели ты и вправду — кровосос?!

Ужель, покуда жив ты. вновь и вновь.

Все будешь пить и пить людскую кровь?

Верни мне тех, кто жив в твоем плену,

И с войском уходи в свою страну.

Там, в Персии, любой цветущий сад

Тебе доставит множество услад.

Отвергнешь ныне добрый мой совет —

Познаешь завтра горечь многих бед.

Услышь сегодня истину в словах,

Чтоб завтра не раскаиваться, шах!

Но если, ненасытен и упрям,

Ты силой угрожать посмеешь нам,

Я клятву Солнцу вечному даю:

Тебя досыта кровью напою!»

Быстрее ветра конники неслись,

До неба столб из пыли вырастал...

Кир, слушая посланье Томирис,

Кривлялся и беспечно хохотал.

ПЕСНЬ ШЕСТАЯ

«Дочь Солнца» — звали массагеты

Прекрасную свою царицу,

Не вопрошая, как же это

Дочь Солнца в мир могла явиться.

О таинстве рожденья девы

В небесной книге не прочтете:

Родилась Томирис из чрева

И от животворящей плоти.

Единовластно в дни былые

За Оксом мать ее царила,

Где прежде Царство женщин было,

Где нам, мужчины удалые,

Надолго задали острастку!..

Вот быль, похожая на сказку.

Вам, человеческого рода

Прекраснейшая половина,

Вам предназначила природа

Рожать, быть спутником мужчины.

Но вас обида одолела:

Мужчины, гордые тираны,

Дарили жгучей лаской тело,

А сердцу наносили раны.

Не сказка — мало их на свете ль! —

История тому свидетель:

Одно из женских поколений

В свою девическую пору

Мужчин склонило на колени

К их безусловному позору.

И было им, мужчинам, скверно,

А девы волей беспримерной

Отдельный трон себе воздвигли

Вдали, на острове...

Ну, словом,

Великомужества достигли

В уединении суровом.

Обузданных, покорных трону

Мужчин вдали держали девы...

Кто б ваше Царство женщин тронул,

Будь заодно, едины все вы!

И многажды то царство было

Во все века в стихах воспето:

Единство красоты и силы —

Вот потрясение для света!

И я в порыве вдохновенья

Его, быть может, тоже славил,

Но есть такое ощущенье,

Что я увлекся и слукавил.

Да жизнь ли это, в самом деле,

Когда любимого не знаешь!

Век без любви — борьба без цели,

А что ты в мире оставляешь?

Зачем бескрылая орлица,

Очаг, где пламя не взыграло?

Зачем в ручье воде струиться,

Коль и земли не напитала?

Зачем скала с могучей грудью,

Коль эту грудь не гладят волны?..

Когда жужжанье пчел не будит

Цветов степных в расцвете полном,

Когда деревья увядают,

Не отягченные плодами...

Кто добровольно выбирает

Такую жизнь? Судите сами...

Нет слов, красива лебедь-птица,

Но в паре — краше многократно.

И строгая к себе царица

Уразумела, вероятно,

Что в жизни истинно, что ложно,

Клятвопреступницею стала:

С царем соседним бестревожно,

Неосторожно поиграла

И понесла во чреве скоро...

Скрываясь, утреннею ранью

Ушла беременная в горы,

Одна ушла, с жеребой ланью.

И дважды там свершились роды.

Судьбе дитя свое доверя,

Царица вышла на свободу,

А дочь оставила в пещере...

Семь раз уж застывали воды,

Деревья в зелень одевались,

И полосатые удоды

Семь раз на сопках объявлялись.

Однажды, небольшим отрядом

В степи охотясь на оленей,

Погнались всадницы за стадом.

Вдруг перед ними быстрой тенью

Голышка-девочка помчалась —

Смуглянку словно ветер нес,

Издалека в глаза бросалась

Густая тьма ее волос.

Задав коням лихую гонку —

Кто с ходу вправо взял, кто влево —

Словили наконец девчонку

И привезли к царице девы.

Стоит девчонка-семилетка

И в первый раз глядит на мать:

Царице сердце — птицу в клетке —

Пред этим взглядом не унять.

К неопаленной левой груди

Вдруг молоко ей подступило.

Но, чувство замолчать принудя,

Спокойно дев благодарила,

Сказав им: «Солнце пожелало,

Явившись мне сегодня в ночь,

Чтоб я ребенка воспитала.

Смуглянку выращу как дочь»

О Томирис! Ты дни и годы

Привыкнуть к дому не умела;

К оленям, в степь, дитя свободы»

Ты убегала то и дело.

Там на безлюдье, на приволье,

Душе и телу — полный роздых:

Там в пшце нет противной соли,

В низине влага, небо — в звездах;

Бывала голодна — орла ты

Сражала на лету из лука.

Так у людей переняла ты

Пока всего одну науку...

Потом уж, девушкой-подростком,

Ты приняла и все людское,

Но что досталось в детстве жестком,

Осталось навсегда с тобою:

И настороженность сайгачья,

И безоглядная отвага,

И зоркость черных глаз в придачу,

И стройность ног, и мягкость шага.

Прабабкою каракалпачки,

О Томирис, была не ты ли?..

Что ж, наши девушки-степнячки

Твое наследье сохранили.

Весь долгий день, один из многих,

Дичком в степи она играла —

Джейранов легких, быстроногих,

Как ветер, мчась, перегоняла.

На дереве высоком к ночи

На отдых дева примостилась.

Спала... От трескотни сорочьей

Уже под утро пробудилась.

Внизу, под деревом, в засаде

Голодный тигр сайгака ждал.

Прыжок ему на спину — сзади

Вонзился в хищника кинжал!

В агонии когтистой лапой

Тигр насмерть в Томирис вцепился

Давясь от собственного храпа,

Подмял, всей тушей навалился.

Тут жарко разгорелась схватка,

И Томирис изнемогла...

Внезапно зверю под лопатку

Вошла звенящая стрела.

Тигр дрогнул, вытянулся, замер.

Искала дева в изумленье

Еще тревожными глазами,

Откуда к ней пришло спасенье.

Приподнялась и видит — что же?

Мужчина, ЛУЧНИК перед ней!

Сперва забилась было в дрожи

И — стихла, стала вдруг смирней.

Дочь царская не знала толком,

Но догадалась: вот мужчина.

И наблюдала тихомолком,

Как улыбается детина.

Дни — не тянулись, время мчалось

Оленем на степном просторе;

С мужчиной Томирис встречалась,

К нему совсем привыкла вскоре.

Он в деве женщину разбудит:

Душа горела, чувства зрели,

Девичьи маленькие груди,

Как рожки у бычка, твердели.

...Была им степь надежной свахой:

Барахтались в траве высокой,

Не знали робости и страха

И были счастливы... до срока.

Сказал джигит: «Моя царица,

Так дальше жить тебе опасно:

За пазухой, как говорится,

Не спрячешь хвост лисицы красной.

От материнского-то взгляда

Ничто не может быть укрыто.

Дознаются — не жди пощады...

Но есть же храбрость у джигита

И сила есть! Пойду — не струшу —

На Царство женское войною,

Все уничтожу, все разрушу,

А ты, газель, пойдешь со мною!»

И вот, как утверждают деды,

Сорокадневное сраженье

Мужчинам принесло победу,

А Царству женщин — пораженье.

Не ведал победитель грозный,

Как неоправданно жесток он:

Не внял мольбе народа слезной —

Царице голову отсек он

И, Томирис забравши в жены,

Не мужем стал ей, а тираном!

Семь лет не утихали стоны,

И люди в страхе постоянном

Семь лет терпели, выжидали,

А силу в стороне копили.

Однажды на него напали

И в лютом гневе умертвили.

Дочь Солнца Томирис — царица,

Ей — массагетскую корону!

Никто отныне не решится

И кошек массагетских тронуть.

Спокойные настали годы —

Без войн, без битв, без мелкой драки,

Лишь с дружбой шли сюда пароды:

Согдийцы, хоразмиицы, саки;

Скот множился, в местах пустынных

Садами пах каленый воздух,

И птицы на овечьих спинах

Свивали без опаски гнезда...

Но жизни мирное теченье

Свирепый шах нарушить хочет.

Грядет великое сраженье,

Польется кровь и заклокочет.

[Kamal]

ПЕСНЬ СЕДЬМАЯ

Уже не легенда, а быль...

Два вала, друг другу навстречу,

Вздымая летучую пыль,

Пошли на кровавую сечу.

И рокот глухой нарастал,

Все громче, грозней становился;

Он словно бы бился средь скал,

Из пропасти выход искал

И — в рев наконец превратился,

Вот горы вдали сотряслись

От грохота, гула и звона:

На пиршестве смерти сплелись

Два алчущих крови дракона

И вгрызлись — вонзили клыки

Друг другу в змеиное тело...

На битву!

И сшиблись полки,

Нацелены острые стрелы.

Вот кожаный бич завизжал,

Вот лук изогнулся упруго,

И первый метнулся кинжал,

И вспорота чья-то кольчуга.

Секир ослепительных медь...

Рука, охватившая гриву...

Кровь брызнула — черная смерть

Тотчас отыскала поживу,

Но свой ненасытный живот

Не туго покамест набила...

Тут сила на силу идет,

Там хитрость в сраженье вступила

С размаху ударившись в щит,

Меч лязгает, искрами брызжа.

Копь прянул й рухнул с копыт —

Под брюхом багряная жижа.

Вонзаются в жаркую грудь

Холодные копья и пики.

Клич мщенья, кровавая жуть,

Предсмертные хрипы и крики.

Змеиноголовы, страшны,

Схватились, как люди, верблюды...

Все выше на поле войны

Растут неподвижные груды.

С холма неприступного шах

На битву взирает спесиво:

Разбить неприятеля в прах

Давно уже Киру не диво.

Сатрапы покорные с. ним

И Крез тут, лидиец лукавый,

Уверен, что непобедим

Властитель огромной державы.

Прикажет монаршья рука,

И в битву пойдут легионы

Наемных колоссов — войска

Ассирии и Вазилона.

Они выручали не раз,

Не жаден и шах на посулы...

Но что-то не слышит сейчас

Он с поля победного гула.

Наемников царских теснят —

Ни стойкости в них, ни отваги;

Треть войска отходит назад,

Роняя в сумятице стяги.

Насупился царственный лик,

Властитель три дня в раздражень

Он в битвах величья достиг,

Он к легким победам привык

И — сник, угадав пораженье.

Гонцов к нему темники шлют

За помощью, трижды побиты...

То гневен воитель и лют,

То смех на губах ядовитый.

В начале четвертого дня,

Покорные жесту владыки,

Давя, сокрушая, тесня,

Пошли слоноводы-дербики

Народ кочевой оробел,

Ужасны слоны-исполины:

Лавина свистящая стрел

Для них — что укус комариный.

Победные звуки трубы —

Утеха для царской гордыни!..

Скитались, уйдя от борьбы,

Три дня массагеты в пустыне,

Манили врагов за собой;

Час выбрав, коней повернули,

Стремительно кинулись в бой,

И снова секиры блеснули!..

ПЕСНЬ ВОСЬМАЯ

Оке полноводный, величавый,

Как ныне, много лет назад

Точил высокий берег правый...

...Печально смотрит на закат

У берега, в степи, гробница,

И родничок — змеиный глаз —

Здесь из расселины струится,

Чист, как слезинка, как алмаз!

Фазанов бегающих стая,

Густой осоки желтый мед.

И, головы не отрывая.

Конь, не разнуздан, пьет и пьет.

Кто, обхватив плиту гробницы.

Прижался к ней, ничком лежит?

То массагетская царица

Над прахом матери скорбит.

Здесь все ей близко, все ей мило:

Здесь родилась она на свет,

Лань молоком ее вскормила.

Здесь были игры детских лет.

Здесь и любовь она познала,

Нашла и потеряла мать.

А муж? От тигра спас сначала,

Потом вонзил ей в душу жало!..

Не муж он был — убийца-зять.

И над поруганной любовью,

От горя, что поныне жжет,

Приникнув жарко к изголовью,

Дочь на могиле слезы льет.

И грустно каменные бабы

Над нею произносят речь:

«Зачем крепишь рукою слабой

На поясе тяжелый меч!..»

...А там, вдали, в песчаной туче

Бурлил, ревел кровавый вал,

То набегал, лихой, могучий,

То ненадолго отступал.

Устав с тоской своей бороться,

С гробницы встала Томирис,

И вкруг царицы полководцы

На сход вечерний собрались.

Совет держали до рассвета.

Из-за горы взошла Шолпан —

Зашевелились массагеты:

В кольчугу белую одета,

Дочь Солнца объезжала стан.

Все умывались, воду пили

Холодную, из родника.

Места свои занять спешили —

Царица строила войска.

И вот, резвее резвой лани

Вскочив на белого коня,

Лавину воев к новой брани

Ведет она с началом дня.

Степному воинству навстречу

Звезда сияет сквозь туман,

И снова возгласы: «На сечу!»

«Дай нам победу, Акшолпан!»

И, как две тучи грозовые,

Два войска на холме слились;

Вновь пики гнутся боевые;

Ярясь, глаза в глаза впились,

Зрачки сошлись — не видят цели, —

На лоб с натуги лезет бровь, —

Остервенели, озверели!

Песок и кровь.

Песок и кровь.

Как люди все ж непостижимы! —

В них зла и щедрости размах;

То добротою одержимы,

То месть жестокая в сердцах,

Кто от людей рожден, тот вправе ль

Творить убийства без числа?

Что ж, Каином убитый Авель

Иным — лишь оправданье зла!

Увы, со дня творенья люди

На страх за жизнь обречены

И на создание орудий

Жестоких пыток и войны.

Война — изгнание покоя,

Уничтоженья черный стяг

И кровь, пролитая рекою.

Война — вот Жизни главный враг!

[Kamal]

ПЕСНЬ ДЕВЯТАЯ

Вы, создатели древних деспотий,

Вы, новейших времен палачи, —

Вы не люди из крови и плоти,

Твари вы, на манер саранчи:

Налетаете, грабите, бьете,

Упиваясь убийством, войной;

Кровь людскую веками вы пьете,

Раздираете шар наш земной.

Ваша цель — на колени поставить

Пред собой человеческий род;

Разделяя и властвуя, править,

Поднимая народ на народ.

Век от века меняли мотивы,

Век от века меняли пути,

Но во все времена — палачи вы,

И от гибели вам не уйти!

Где ж пришельцы, топтавшие тупо

Мирных, вольных кочевников край?

Степь на версты усеяли трупы.

Кто лежит там — попробуй узнай!..

Чья там кровь на верблюжьей колючке –

Полководца ль, что бредил войной.

Земледельца ль?

В бессрочной отлучке

Он оплакан детьми и женой,

Или мастер гончарного круга.

Не желавший идти воевать,

Без опоры оставил подругу,

Без кормильца — печальную мать?

Вор богатый ли, бедный — все вор он!..

...Этот навзничь лежит, этот — ниц.

Персиянину ль выклевал ворон

Клювом хищным глаза из глазниц?

Массагета ли с грудью пробитой

Мать-земля навсегда приютит?

Был он родине верной защитой.

Меч отброшен.

Расколот и щит...

Мертвецов оглядев, перещупав,

Массагеты в песчаной пыли

Средь безвестных, неузнанных трупов

Тело грозного Кира нашли.

Ближе всех к нему воин безухий

В массагетской одежде лежал.

И торчал в развороченном брюхе

У персидского шаха кинжал.

И главу отделили от тела...

...На отвесной скале Томирис

Оперлась на копье, почернела!..

Кровь и пот на лице запеклись.

Луч заката еще золотится,

Зацепившись за горную цепь.

Долгим взором обводит царица

Цепенелую в сумраке степь.

Скорбь воительницы прекрасной,

Как и доблесть ее, велика.

Катит воды свои бесстрастно

Гордый Оке.

Говорит река:

«С берегов моих прочь ступайте,

До людей мне и дела нет.

Братья, братьев своих убивайте,

Коль не дорог вам белый свет.

Только знайте, все быстротечно,

Все имеет свои края,

Все — конечно.

Что в мире вечно?

Вечны двое мы: время и я».

Но, не слушая речи чванной,

Люди свежей воды напились,

Взобрались на берег песчаный,

Внемлют гневным словам Томирис.

«Чужеземный завоеватель,

Ты себя над людьми вознес;

Ты, чужого добра искатель,

Создал реки кровавых слез.

Получил ты урок полезный...

Раскаленный железный прут

Кочергою — тоже железной! —

Ковали из огня достают.

Меч, преследуя нас упрямо,

Напоролся на прочный щит.

Кто другому копает яму,

Сам в нее же и угодит.

Видно, алчность не знает границы;

Жив ты — жадность в глазах велика,

А умрешь — и присыплет глазницы

Только горстка сухого песка.

Кир, отверг ты мои увещанья,

Что ж, исполню я клятву мою

И досыта тебя на прощанье

Кровью, кровью живой напою!»

Тут взяла она голову шаха,

Подержала немного и вдруг

Окунула спокойно, без страха,

В полный кровью овчинный бурдюк

Массагеты! Вы — барсы пустыни,

Быстроноги, крепки и ловки,

Мир в степи поселили отныне,

Вышли к берегу Окса-реки.

Вышло гордое, сильное племя,

Одолевшее тяжесть потерь.

Стало прошлым тяжелое время, —

Нет, никто не грозит вам теперь.

Поколения сменятся... Годы

Залатают пробитую брешь.

Степь — Судьба вековая народа,

Оке — Истории зримый рубеж.

О потомки! Был век тот жестокий

Массагетами прожит не зря!..

...Небо с краю — кулан белобокий,

Загорелась заря на востоке,

То великой надежды заря!

http://www.abdikamalov.narod.ru/abdikamalov/stixi.pdf

[Kamal]

http://techlib.info/40girls.php

Каракалпакская народная поэма «Сорок девушек» («Кырк Кыз») является выдающимся памятником культуры предков современных каракалпаков, живших в Приаралье. В поэме в ярких и сочных образах выражены вековые мечты каракалпаков о независимости, показана гордая душа свободолюбивого народа. Многоплановые панорамы народной жизни, красочный язык, глубинная мудрость- вот что заставляет говорить о поэме как о непреходящей ценности духовной жизни Средней Азии.

(Кстати, в прошлом году отмечалось 1000- летие эпоса «Кырк Кыз»).

40 девушек - ПРЕДИСЛОВИЕ

Огромны поэтические богатства народов Советского Союза. В сказках, песнях, эпических сказаниях на протяжении тысячелетий народ выражает свои радости и печали, думы и мечты о лучшем будущем, уверенность в победе правды над несправедливостью.

Песни и сказания, в которых переданы мечты о человеческом счастье, создаёт и хранит и каракалпакский народ, трудолюбивый и мужественный, в результате Великой Октябрьской социалистической революции впервые в истории получивший государственную самостоятельность. В Советской Каракалпакии осуществились вековые надежды народа о дружной, свободной и мирной жизни.

Одним из замечательных поэтических сокровищ каракалпакского народа, в котором нашли выражение его высокие идеалы, является эпическая поэма «Сорок девушек» - «Кырк кыз». Это произведение, по-видимому, первоначально создано среди каракалпакского племени муйтенов, издавна жившего у берегов Аральского моря и на островах, занимавшегося земледелием и рыболовством. Первоначальное исполнение поэмы связывается с именем Жиена-жрау, древнейшего из прославленных каракалпакских сказителей, принадлежавшего к племени муйтенов: его деятельность относится ко второй половине XVIII века. Записана же поэма «Сорок девушек» в 1940 году в колхозе «Обком» Турткульского района Каракалпакской АССР со слов известного сказителя Курбанбая Тажибаева.

Курбанбай родился в 1876 году и, по его словам, происходит из каракалпакского рода Кара-Мангыт, племени Мангыт. Отец Курбанбая, бедный крестьянин, обрабатывал небольшой участок солончаковой земли, урожай с которого не мог прокормить семью. Это заставило Курбанбая с одиннадцати лет стать чабаном у бая, батрачить. Вскоре же, в юные годы Курбанбай начинает слагать и петь песни. Однажды бай услышал песню пастуха. Пораженный её красочностью, он захотел узнать, где пастух этому научился. Курбанбай ответил по традиции, как это было принято у сказителей: «Во сне». Впрочем, Курбанбай, добродушно посмеиваясь, не прочь и теперь рассказать легенду о «чудесном сне», во время которого он получил поэтический дар.

Песни Курбанбая вскоре приобрели популярность, его стали приглашать как певца на празднества и пиры. Старшие, вспоминает Курбанбай, советовали ему учиться музыке и художественному слову у известного в то время каракалпакского сказателя Халмурата (умер около 1902 года), жившего в Нурате (Самаркандская область Узбекской ССР). Нуратинский район, как и некоторые другие районы Самаркандской области, был знаменит и узбекскими сказителями; у них, по-видимому, были связи и с шаирами (творцами, импровизаторами и исполнителями) Каракалпакии, продолжавшими традиции Жиена-жрау. При первой возможности, восемнадцати лет, Курбанбай уехал в Нур-ату к Халмурату; учась у него и, прислуживая ему в течение шести лет, он на слух выучил одиннадцать сказаний. В числе этих сказаний-поэм (дестанов) были «Сорок девушек», «Ширин и Шекер», «Боз замаю>, «Ер-Косай», «Джаханче», «Илим-хан», «Алпамыс», «Коблан», ногайский эпос «Курманбек» и др.

По совету Халмурата Курбанбай побывал затем у престарелого каракалпакского сказителя Ербая из племени Анна, жившего в Бухарском ханстве близ берегов воспетого в сказаниях озера Байсун (ныне Сурхан-Дарьинская область Узбекской ССР); у Ербая он услышал дестан «Ер-Зивар», который, как и все другие сказания, исполняет и сейчас, несмотря на свои преклонные годы. Халмурат, вспоминает Курбанбай, бил палкой тех своих учеников, которые, передавая усвоенные у него дастаны, произвольно изменяли их; он требовал, чтобы в дастаны ничего не добавлялось.

Мастерской игре на кабызе - струнном музыкальном инструменте, на котором сказитель аккомпанирует себе при исполнении дестана, Курбанбай выучился у музыканта Нурабуллы (Абдрасуля Калбалы), жившего тогда в Кунграде (Караклпакская АССР). После установления в Каракалпакии советской власти Курбанбай работал в национальной труппе каракалпакского драматического театра, а затем, до 1940 года, когда началась запись исполнявшихся им дестанов, в республиканском радиокомитете. В августе 1954 года Курбанбай, проживающий сейчас в Турткуле, участвовал в работе третьего съезда Союза советских писателей Кара-Калпакии, состоявшемся в Нукусе.

Жизнерадостный, полный энергии и любознательности, рассказывал он на товарищеской встрече с писателями о своей жизни и творческих планах. Курбанбай относится к прошлому, отображенному в исполняемых им эпических поэмах, не безразлично, не пассивно, а активно. Эпос- это своего рода повествование о прошлом, в котором в то же время отражены взгляды народа и на события его дней и на будущее. Эта черта объясняет особую привлекательность, которую имеет для нас и поэма «Сорок девушек».

Версия дестана, записанная от Курбанбая, с начала до конца сложена стихами. По-видимому, первоначально в нём, как и в некоторых других дестанах народов Средней Азии, стихотворный текст перемежался с прозаическим, частью ритмизованным повествованием. Это подтверждает и Курбанбай, указывающий в то же время, что, исполняя «Сорок девушек>, он, увлекаясь, передаёт всё в стихотворной форме. Последнее придаёт особую силу и обаяние этому жизнерадостному дестану.

40 девушек - ПЕСНЯ ПЕРВАЯ

Говори, струна, со струной,

Говори, струна, со струной,

Пой, кобыз громозвучный мой,

О родной стороне,

О седой старине,

О делах старины седой!

Звездный кружится небосвод.

Вслед за годом уходит год.

Вслед за родом уходит род.

Вслед за словом слово идет.

Зиму побеждает весна.

Дивно преображается степь.

Кони ржут, звенят стремена.

Травами украшается степь.

Расселяются племена.

Умножаются города

В стародавние времена,

В незапамятные года

Жил в Саркопе-городе бай,

Знаменитый на целый край.

Был богат и годами стар

Именитый бай Аллаяр.

Накопил он много добра;

Тысячи агачей земли

Он пометил знаком своим;

Горы золота-серебра

Под руками его росли;

Тучный скот четырех родов

Тьмы покорных ему рабов

На поемных лугах пасли;

Старый бай шестерых сынов

Удальцов

И сорви-голов,

Приумножив свой род, имел,

И, на зависть отцам другим,

Дочь красавицу Гулаим

Цель забот своих и щедрот,

Сердца верный оплот имел;

И росла день за днем она,

Как среди облаков луна,

Словно ловкая лань, легка,

Словно ивовый прут, гибка.

Мы сравним

Красу Гулаим

С талисманом золотым.

Было ей четырнадцать лет.

Весть о ней облетела свет:

Гулаим - как пери была.

Речь - неспешная,

Стан - стрела,

Рот-наперсток,

Румянец- мак,

Косы- змеи,

Губы - каймак,

Зубы - жемчуг,

Стыдливый взор,

На голове - золотой убор.

Была и скромна и стройна Гулапм,

Джигитов пленявшая взглядом одним

И слава о дивной ее красоте,

Как гром, прокатилась по странам земным.

Блеснет ли ее золотое кольцо,

Сверкнет ли ее молодое лицо.

Джигиты готовы и славу и жизнь

Отдать за ее дорогое словцо.

Она поначалу не знала сама,

Что каждого встречного сводит с ума.

Когда открывались глаза Гулаим,

В рассвет превращалась безлунная тьма.

Была Гулаим как стоцветный венок,

И если бы солнечный пламень поблек,

Лица ее луноподобного свет

Залить бы до края вселенную мог.

Словно горя на свете нет,

Гулаим, не зная забот,

Прожила пятнадцать лет;

Как пошел шестнадцатый год

Пыль клубится, и кони ржут,

Сваты в юрте уж тут как тут;

У высоких ее дверей

Больше негде ставить коней,

И конями площадь полна.

Байский сын ли за Гулаим

Заплатить намерен калым,

Усмехаясь в ответ, она

Выпроваживает послов,

Не сказав и нескольких слов,

С малых лет Гулаим была

Несговорчива и смела.

День настал, когда Гулаим

Сорок девушек созвала;

Научась на любой вопрос

Без запинки отвечать,

Поклялась Гулаим: без слез

И без страха врага встречать,

Поклялась: прекрасных волос

По плечам не распускать,

Настоящим джигитом стать,

Храбрецам-джигитам подстать.

Пожелала Гулаим

Разлучиться с отцом родным,

Жить от братьев милых вдали.

И любимой дочери в дар

Престарелый бай Аллаяр

Отдал остров Миуели.

И, в поступках своих вольна,

Возвела кибитку она

Посредине своей земли

И двенадцати

Из числа

Аллаяровых мастеров

Повеление отдала

Стену выстроить

Вырыть ров.

Встала бронзовая стена,

Ров глубокий пред ней пролег,

Кузнецы из чугуна

Крепкий выковали порог.

Как взялись мастера за труд

Льют свинец,

По железу бьют,

Сталь куют

И песни поют.

День проходит,

Проходит год,

Год проходит,

Идет второй

И готовы створы ворот,

Изукрашенные резьбой,

Удивительной высоты,

Ослепительной красоты.

Чтобы им из века в век

Охранять Миуели,

Триста тридцать человек

Подымать ворота пришли;

Приклепали к створам замок

О пяти золотых ключах;

И тогда с весельем в очах

Подошла к воротам стальным

И замкнула их Гулаим,

Повернула в замке все пять

Золотых чеканных ключей,

Отдала приказ распахать

Все холмы на земле своей,

Из быстротекущей реки

Воду щедрую провести,

На седые солончаки

Удобрения привезти.

Быстро дни за днями прошли.

Превратился Миуели

В несравненный зеленый сад:

Розы алые расцвели,

Соловьи засвистали в лад,

И - венчающие труды

Созревающие плоды

Отразились в глади воды.

Полюбив неробкой душой

Шум и удаль игры мужской,

Гулаим устроила той

С козлодранием и борьбой,

Повела за собой подруг

На широкий зеленый луг,

Завязала потешный бой.

Кони быстрые горячи,

А в девичьих руках - мечи.

На своих подруг дорогих

Гулаим глядит, весела,

Ободряет и учит их

Выбивать врага из седла,

В боевом наряде мужском

По-мужски сражаться с врагом,

Тонкий стан стянув кушаком,

Без ошибки владеть клинком;

Учит их искусству, каким

Настоящий храбрец-батыр

В грозный час удивляет мир.

Вот разумница Гулаим

Говорит подругам своим:

"Плачу я, подруги, плачу - слезы лью

Снег пойдет зимою в дорогом краю.

Сорок вас, подруги, сорок милых мне,

И от вас тревоги я не утаю.

Добрый конь арабский бросится в полет

Из-под черной гривы заструится пот...

Что ж теперь почуял конь мой Актамкер?

Все дрожит, косится, крепкий повод рвет...

Добрый конь арабский бросится в полет

Из-под черной гривы заструится пот...

Что ж теперь почуял конь мой Актамкер?

Все дрожит, косится, крепкий повод рвет...

Актамкеру плетка больше не страшна,

Добрая хозяйка больше не нужна.

Отчего, скажите, конь копытом бьет,

Почему дрожит он и не ест зерна?

Почему сегодня быстроногий мой

Не остановился конь перед стеной?

Птицей через стену он перелетел,

Чтобы там, на воле, мять ковыль степной.

Может быть, он чует приближенье бед?

Мне тревога злая застит белый свет.

Если не сегодня, то уж не поздней,

Чем под вечер завтра, дайте мне ответ!"

Стали держать совет,

Услыхав такие слова,

Сорок девушек удалых.

Как под зимней бурей трава,

Загорелые лица их

Пожелтели от крепких дум.

Но ответ не пришел на ум

Ни единой из сорока.

Оседлали они коней

Мол, родная степь широка,

Не найдется ль разгадки в ней?

Из сорока девиц

Самой младшей была

Смуглолицая Сарбиназ.

Ни одна из старших сестриц

Вровень стать не могла

С младшей сестрицею - Сарбиназ.

Из сорока соколиц

Самой смелой была

Соколицею Сарбиназ.

Сарбиназ

Отрада глаз

В каждом споре была права,

Словно жемчуг были слова

у разумницы Сарбиназ.

На родном

Раздолье степном

День и ночь провела в седле,

Стала девушкам вожаком

И назад в предрассветной мгле,

В благодатный, прохладный час

Привела подруг Сарбиназ;

На поклон Гулаим отдав,

В ясной памяти удержав

Всех вчерашних вопросов нить,

Взор потупила Сарбиназ.

Гулаим дала ей приказ

Без утайки все говорить;

Та скромна и взором светла

Вот какую речь повела:

"Я весною цветы соберу в саду,

Я вослед за тобой и на смерть пойду.

Принесла я ответ тебе, о сестра,

Хоть большую тебе он сулит беду.

Было время: сюда мастера пришли;

Крепость грозная вышла из-под земли.

Девятнадцати месяцев нет еще

Горделивой твердыне Миуели.

Наши силы, как луки, напряжены,

Кони наши откормлены и сильны,

Древки доблестных копий у нас в руках

Позолоченной сталью оснащены.

Ты за дело взялась, как прямой батыр.

Ты готовишься к битвам, хоть любишь мир.

Чтоб клинки не заржавели, ты в ножны

Терпеливо втираешь смолу и жир.

Ты подругам вручила мечи, уча

По-мужски нападать и рубить сплеча,

Чтобы дорого враг нашу кровь купил,

Не ушел от девического меча.

Так разумно ты действуешь потому,

Что грядущее зримо порой уму.

Принесешь ты спасенье от рабства нам

И отечеству милому своему.

На крутом берегу Ак-Дарьи живет

Хан калмыцкий, терзающий свой народ.

Ровно через шесть лет грабежом-войной

На Саркоп этот хан Суртайша пойдет.

о трех тысячах юрт ак-дарьинский стан.

Тьмы батыров помчит за собою хан.

Он осадит Саркоп; загремят бои,

Хлынет красная кровь из горючих ран.

Будет крупною дрожью земля дрожать,

Будут кони усталые громко ржать,

На гнедом скакуне твоего отца

Будет черный чекмень в день беды лежать.

Дерзкий враг тебя схватит за воротник,

Твой родник замутит, отведет арык;

Шестерых твоих братьев пошлет на казнь,

Отчий город заставит рыдать калмык.

Ты наденешь кольчугу, подымешь меч,

Сорок дев поведешь по дороге сеч,

Будут звонкие стрелы железо рвать,

Будут головы вражьи валиться с плеч.

Но когда по золе, по родной земле

Кровь рекой разольется в кромешной мгле,

Не споткнется о трупы твой верный конь,

И удержишься ты в боевом седле.

Конь ушами прядет и копытом бьет,

Чует сердцем стремительных стрел полет,

Слышит ржанье калмыкских лихих коней-

И не хочет зерна, и воды не пьет

Вот и все, что я знаю, сестра, мой свет.

Я даю на вопросы прямой ответ.

За недобрые вести прости меня.

Мне от горьких предчувствий покоя нет".

И, подругой младшей горда,

Гулаим обняла тогда

Прозорливую Сарбиназ,

И вложила по связке роз

В обе смуглых ее руки,

И, целуя в обе щеки,

Милой умницей назвала,

В юрту белую повела

И ее усадила там,

И сложила к ее ногам

Вороха нарядов цветных

Ярко-красных и золотых;

Обошла с корзиной сады,

Принесла подруге плоды;

Остальных, стоявших вокруг,

Угостила медом подруг;

Подарила всем сорока

Платья, радующие глаз;

Нарядила подруг в шелка,

И поставила выше всех

Прозорливую Сарбиназ.

И счастливую Сарбиназ

Прославляли сорок подруг,

Пировали сорок подруг,

Пели песни, венки плели

Из цветов родимой земли,

За крепостной

Крепкой стеной

В белых юртах Миуели

Отдыхая перед войной.

[Kamal]

40 девушек - ПЕСНЯ ВТОРАЯ

У костра

Хорошо, светло.

Но подчас

И костер браним.

Достается одним

Тепло,

А другим

Достается дым.

В неподкупную Гулаим,

В недоступную Гулаим,

В этот яркий цветок луны,

Были многие влюблены.

Не один джигит изнемог,

Испытав напрасную страсть;

Из страдальцев никто не мог

В крепость этой пери попасть,

И в плену печали они

Проводили черные дни,

у ворот помногу недель,

Словно псы, лежали они

И, вздыхая, смотрели в щель.

Но лица не являла им

Несравненная Гулаим,

И они уставали ждать

И ни с чем уходили вспять.

Под широким шатром небес

Встарь великий Саркоп стоял.

Этот город троих повес

На своей груди воспитал.

Звали их: Аманкул, Ашир

И безухий Сайеке.

И для них потемнел весь мир,

И они слонялись В тоске,

Возмечтав, подобно другим,

О красавице Гулаим.

Раз держали они совет.

Сайеке сказал:

"Пустяки!..

Оседлаем коней чуть свет,

Души вылечим от тоски.

К юрте, где живет Гулаим,

На лихих конях подлетим;

Сорока подружкам ее

Даже рта раскрыть не дадим,

Победим их в споре, друзья,

И добудем вскоре, друзья,

По два яблока наливных.

А когда мы добудем их,

Мы на острове день-другой

В развлечениях проведем,

Отдохнем, поедим, попьем,

А потом вернемся домой.

Что ж, хорош ли совет, друзья?

Вы согласны иль нет, друзья?"

Аманкул склонился без сил

Тайный страх его подкосил.

Без сознания, бел, как мел,

Целый час лежал Аманкул:

Еле веки он разомкнул,

Еле страх свой преодолел,

И решил отправиться в путь

За безухим другом своим,

Чтоб хоть глазом одним взглянуть

На красавицу Гулаим.

Не желал опасным путем

Вслед за ними Ашир пойти,

Стал он, сидя пред очагом,

Говорить об этом пути.

Проливая потоки слез,

Сам не свой, Ашир произнес:

"Эй, Аманкул, безумец, услышь меня!

Гляди, умрешь бездетным, судьбу кляня.

Я друг тебе, мы вместе росли с тобой.

На этот раз не надо седлать коня.

Любовным нетерпеньем ты занемог.

Пускай с повесой этим ты в должный срок

До крепости доедешь.

А где ключи?

Ты знаешь, на воротах какой замок?

Приедешь, будешь злиться, лежать в пыли,

Молить, чтобы на помощь к тебе пришли.

Тебя пригонит голод назад в Саркоп,

Ты проклянешь, рыдая, Миуели.

Но чем тебе поможет твой горький плач?

Что если в завершенье всех неудач

Тебе падет на шею меч Гулаим

И голову заставит плясать, как мяч?

Пусть Гулаим- как роза весной в саду,

Зачем ты имя это твердишь в бреду?

Я все сказал.

Не езди. Остановись.

Не езди, ты прибавишь к беде беду".

"Что болтает этот глупец?"

Сайеке безухий шепнул.

"Что ты мне говоришь, наглец?

Закричал в сердцах Аманкул.

Не учи меня, замолчи!

Гулаим от своих ворот

Мне ключи

Сама принесет!"

Расходился Аманкул,

Одержимый злобной тоской,

И Ашир тяжело вздохнул,

Замолчал и махнул рукой.

Ночь прошла, рассвет блеснул,

Ветерок прохладный подул,

Кони вздрогнули под седлом:

Сайеке и Аманкул

В путь отправились вдвоем.

Время шло,

И в полдневный час

У Ашира из черных глаз

Со слезами кровь потекла,

И, утратив душевный мир,

Отложил он свои дела:

И в предчувствии многих бед,

Полетел на коне Ашир

За уехавшими вослед.

Он камчой гнедого сечет;

Конь летит, и жаркий пот

По бокам его течет;

Конь летит, не устает,

С хрустом удила грызет,

И горят в глазах коня

Два рубиновых огня.

Мчится всадник-удалец,

Пригибается к луке,

Догоняет, наконец,

Аманкула и Сайеке.

Прах летит

Из-под копыт,

Под копытами степь дрожит,

И разносится по сухим,

Раскаленным пескам степным

Скачки бешеной ровный гул.

"Гулаим! Гулаим!

Гулаим! Гулаим!"

На скаку твердит Аманкул.

Это имя ему, как мед,

Умиляется Аманкул.

Это имя, как пламя, жжет,

Распаляется Аманкул.

В умилении Аманкул

Предвкушает рай на земле.

В нетерпении Аманкул

Усидеть не может в седле.

Три наездника мчатся в ряд,

Три плетеных камчи свистят,

Три коня бок о бок бегут,

Потники протерлись до дыр,

И коням отдохнуть дают

Аманкул, Сайеке, Ашир.

Три наездника едут в ряд,

Едут шагом и говорят

У троих на языке

Лишь красавица Гулаим.

Повторяет Сайеке:

"Ай, мне нравится Гулаим!"

И вздыхает Сайеке:

"С Гулаим посмотрим в зеркальце одно,

Разум помутится, да уж все равно.

Эх, джигиты, -в мире краше Гулаим

Ни единой пери не сотворено.

Льется свет алмазный от ее перстней,

Сорок дев-красавиц верно служат ей.

Я коснусь щекою розовой щеки

И не испугаюсь тысячи смертей.

Я отдам всю душу Гулаим во власть,

Лишь в ее объятья дайте мне упасть.

Маленькие руки лягут в руки мне,

Я судьбу-старуху перестану клясть.

Меч моей любимой сердце мне пронзил.

Дух мой болен страстью, плоть моя без сил.

Поцелуя милой - больше ничего

Никогда у неба я бы не просил".

На него сердито взглянул

И сказал ему Аманкул:

"Надежды напрасные, брат Сайеке!

Чем конь пред тобой виноват, Сайеке?

До крови камчой ты его исхлестал.

А ну, поезжай-ка назад, Сайеке!

Она за тебя все равно не пойдет,

И не отомкнет пред тобою ворот,

И слушать не станет тебя, хоть умри;

Напрасно пустился ты в этот поход.

В лучах ее - полная меркнет луна;

Весеннего солнца ей сила дана;

Подруги-батыры - опора ее,

Тебя покарать им прикажет она.

Достанется эта красавица- мне:

Она мне любовь обещала во сне.

Кто скажет, что я не достоин ее?

А ты, Сайеке, почему на коне?

Зачем проливаешь ты слезы рекой,

Вздыхаешь, тревожа пустынный покой?

Ты друг мои, но если соперник ты мне,

Умрешь, Сайеке, как и всякий другой!

В юдоли земной мы однажды гостим,

И пусть я умру, но я буду любим!

О, как величава походка ее!

Клянусь, я тебе не отдам Гулаим!"

Тут рассвирепел Сайеке,

Меч блеснул у него в руке.

Испугался Аманкул

И коня назад повернул.

Вот обрушится роковой

И непоправимый удар!..

Но взмолился Ашир: "Постой!

Я прошу его душу в дар!"

И, сойтись не давая им,

Начал он бранить Гулаим:

"Из-за девки бьетесь, братья, горе вам!

Вместо губ у твари этой рваный шрам.

Брови точно шерсть собачья,- срам и

Уши длинные, ишачьи, - стыд и срам!

Сухорукая, скупая Гулаим,

Толстопалая, тупая Гулаим,

Неумытая, в коросте,-для чего

Вам косая и слепая Гулаим?

Рот щербатый вкось прорезан и широк,

Все лицо ее в морщинах, как сапог,

Веки вздуты словно рыбьи пузыри,

Две подушки в желтых пятнах вместо щек!

Не сердитесь, мы избрали тяжкий путь.

Пусть нам ветер дует в спину, а не в грудь!

Гулаим распутных девок поводырь.

Не домой ли нам, джигиты, повернуть?"

Тут недобрый огонь сверкнул

У Сайеке в глазах,

Он в лицо Аширу взглянул

И ему закричал в сердцах:

И в траве друзья прилегли

В ожидании Сайеке.

А над ними звезды текли,

Золотой подобно реке,

И алмазами Гулаим

Звезды ночи казались им.

"Что болтаешь, глупец Ашир,

Клеветник, бродяга, шайтан!

Проклят будь твой отец, Ашир!

Ты с ума сошел или пьян,

Что чернишь языком дрянным

Несравненную Гулаим?

Мне терпеть эту ложь невмочь.

Ночь кругом-ничего, что ночь,

Гулаим в ночи разбужу,

Все, что ты говорил, точь-в-точь

Ей дословно перескажу ,

И клянусь тебе: Гулаим

Снимет голову твою прочь!"

Крикнув так, исчез вдалеке

Средь глухих песков Сайеке.

Аманку л и Ашир вдвоем

Совещались, держа совет,

И решили так:

"Подождем,

Поглядим, что нам даст рассщп.

Сайеке с седла не сойдет

Вплоть до самых ее ворот.

Разве станет с, глупцом таким

Эта умница Гулаим

Разговоры вести

Да венки плести?

Час придет,

И, словно купец,

Потерявший товар в пути,

Возвратится он, наконец,

Присмиреет, придет в себя,

Руки будет ломать, скорбя.

Где-нибудь поставим коней.

Подождем его, последим,

Поглядим, как тучи мрачней,

Он вернется от Гулаим".

И в траве друзья прилегли

В ожидании Сайеке.

А над ними звезды текли,

Золотой подобно реке,

И алмазами Гулаим

Звезды ночи казались им.

[Kamal]

40 девушек - ПЕСНЯ ТРЕТЬЯ

Вы теперь послушайте сказ

О безухом Сайеке.

Встречный ветер в полночный час

Ловит слухом Сайеке.

Никого!

Степной простор

Сон сковал до самых гор,

Только эхо звучит вдали,

Мнится, будто и там, в горах,

Там, в горах,

На краю земли,

Скачет конный, вздымая прах,

Только эхо звучит вдали...

Сайеке во весь опор

Мчится по Миуели,

Конь его через ров несет;

Сайеке уже у ворот,

Он уже Гулаим зовет!

Гулаим как раз

В этот поздний час

Выводить коней

Отдала приказ.

Поспешили к ней сорок дев,

И, кольчуги на них надев,

Копья им вручает она.

Звучно звякают стремена.

Актамкер на дыбы встает.

Гулаим говорит:

"Пора!"

Но внезапно из-за ворот

Чей-то голос ее зовет.

Прекращается игра,

И одной из своих подруг

Гулаим приказ отдает

Сей же час покинуть круг

Тридцати девяти подруг;

К ней, горя

Броней, как заря,

Обращается, говоря:

"В трудный час из глаз живая соль бежит.

Под пятой обид порой трещит гранит.

Кто из-за ворот меня позвал?-узнай!

Меч возьми с собой.

Возьми, сестрица,щит.

Если там чужой-пускай он будет рад,

Что не бьют его, не гонят, не корят;

Если вестник там-ворот не отворяй,

Нам не званый гость потопчет виноград.

Если вздором он сочтет твои слова,

Не бранись, не злись, хоть будешь и права.

Не отъедет прочь-не оскорбляй его,

Вспыхивать не смей, как в засуху трава".

И посланница Гулаим,

Станом стройная, как стрела,

Пять ключей спокойно взяла,

Отворять ворота пошла,

Повернула ключи в замке,

Вышла медленно из ворот

И-увидела Сайеке.

До чего ж

Он был нехорош!

Бледножелтый, как скорпион,

От испарины мокр, как мышь,

Он качался, точно камыш,

И его колотила дрожь,

Потому что боялся он.

И залепетал Сайеке:

"Я замучил коня, я всю ночь скакал,

Я не сбился с пути средь песков и скал.

Гулаим оклеветана!

Услыхав Нестерпимую ложь,

я без чувств упал.

Отравил меня яд чудовищных слов

Этих двух злоязычных клеветников,

И, вскипев, я сюда прилетел, как вихрь.

Вот зачем я покинул родимый кров?

я искал их повсюду.Я сбился с ног.

Но двоих изловить я один не мог.

Пусть поймать их поможет мне Гулаим.

Горе мне! Я не ведаю их дорог.

Нет отца у меня...

Мать-вдова. Я сир.

Мать-вдова...

Мой родитель покинул мир...

Не попались мне в руки клеветники.

Ай, сбежал Аманкул!

Ай, сбежал Ашир!"

И посланница Гулаим,

Станом стройная, как стрела,

Эту речь пославшей ее

Деве-пери, ждавшей ее,

Слово в слово передала.

Эту речь пославшей ее

Деве-пери, ждавшей ее,

Слово в слово передала.

Во главе сорока подруг

Несравненная Гулаим

Появилась в воротах вдруг.

Страстью дерзостной одержим,

Увидав, кто стоит пред ним,

Сайеке поводья из рук

Уронил и -лицо склоня

Пал без чувств на шею коня.

И увидела на щеке

У безухого Сайеке

Слезы радости Гулаим.

Полный сладости, прозвучал

Звонкий голос ее, меж тем

Как в седле безухий лежал,

От великого счастья нем.

"Долго, видно, ты был в пути.

Что ты хочешь у нас найти?"

И, услышав ее вопрос,

Проливая потоки слез,

Не стерпев огня своего,

Он упал с коня своего.

И не встал Сайеке с земли,

И слова его потекли:

"Покидая родимый кров,

Я мечтал на тебя взглянуть.

Не желал я с твоих цветов

Золотое счастье спугнуть.

Да не вянет твой белый лик.

Да не блекнет твой алый рот.

Слаще сахара твой язык.

Речь твоя - благодатный мед.

Послужу тебе, Гулаим,

Кровь пролью

Во славу твою.

Все скажу тебе, Гулаим,

И ни слова не утаю.

Обитает в нашем краю

Аманкул, повеса и лжец.

По тебе, красоты венец,

Женской прелести образец,

Повелительница сердец,

Изнывает этот глупец.

Но, не смея к тебе прийти

И упасть у твоих ворот,

Начал он клевету плести,

Одурачивая народ,

Затемняя твой светлый день,

Вкруг тебя расстилая тень.

Чтоб завяли твои цветы,

Он под ними развел костер,

Говорит он, зол и хитер:

Что совсем беззубая ты,

Что тупая, грубая ты,

Что распухли щеки твои,

Что страшны пороки твои,

Что похож твой нос на волдырь,

Что распутниц ты поводырь,

Что твой рот и крив и широк,

Что лицо твое как сапог,

Что грязны объятья твои,

Что бродяги братья твои,

Что немая рабыня, ты,

Что скупа, как пустыня ты,

И что руки твои - камыш,

И что жизнь в нищете влачишь.

Нет на свете таких клевет,

И таких измышлений нет,

Чтобы дерзостный Аманкул

Ими вслед тебе не плеснул,

И Ашир, клеветник другой,

Их не множил бы день-деньской.

Умоляю тебя, мой свет,

Огради себя от клевет.

Заклинаю тебя, мой свет,

Свято выполни

Мой совет:

Сердца гордого через край

Горьким горем не наполняй,

Зубы на врагов навостри,

Повнимательней рассмотри

Закатившийся в грязь клубок

Дел запутавшихся своих;

Ополчись на недругов злых

И для мести выбери срок,

И сторицей клеветникам

Заплати за великий срам!"

Растерялась Гулаим.

"Как мне быть с наглецом таким?

Научи меня, Сарбиназ !"

Говорит Сарбиназ:

"У нас

Говорят:

"И В счастливый час

С глупой вестью не приходи".

Замер стон у него в груди:

Сорок дев Миуели

Сорок прутьев принесли

И скрутили руки ему

Сыромятным крепким ремнем;

Многочисленные потом

Причинили муки ему,

И, когда избили его,

На коня назад лицом

Усадили и стали все

Сажей щеки ему марать,

Чтоб во всей своей красе

Сайеке возвратился вспять.

и сказала тут Гулаим:

"Ты принес мне глупую весть

И унизил девичью честь.

Пусть кто хочет болтает вздор:

Болтунам, а не мне позор.

Не закрыть мне чужого рта.

Что мне сделает клевета?

Старики не зря говорят,

Что и праведников бранят.

Вот ступил ты на мой порог

И от дела меня отвлек,

И печаль ты мне причинил.

Кто тебя приезжать просил?

Благодарность воздай судьбе,

Что тебя не убили тут.

А за весть - спасибо тебе!

Уезжай с наградой за труд,

Вспоминай,- сказала,- меня!"

И хлестнула его коня.

Стонет связанный по рукам

Сайеке на коне гнедом.

Ветер бьет его по глазам,

Хлещет свищущим бичом.

Подгоняет ветер коня,

Мчится конь.

Сайеке, стеня,

Горько плачет,

Сидит едва;

У него трещит голова

Руки стянуты за спиной,

А на шее аркан тугой.

Натрудив колени свои

И держась из последних сил,

Он мольбы и пени свои

К небесам ночным устремил:

"Связывает руки, укоряет, бьет,

Прутьями терзает гостя у ворот,

Сажею марает белое лицо,

На коня сажает задом наперед...

И за что все это? Разве я, как вор,

К этой дикой девке лез через забор?

Клевету прощает недругам своим,

Друга обрекает на такой позор...

Молодцом считался я средь молодцов,

Был пригож я с виду... а теперь каков?

Как на встречных гляну? Как я возвращусь

Вымаранный сажей под родимый кров?

Упаду на землю - разобьюсь, умру.

Без воды в пустыне пропаду в жару.

Будет мои кости грызть голодный волк,

Выклюет мне очи ворон поутру...

Ранен я досадой, горем уязвлен...

До небес дойдет ли мой последний стон?

Чтоб вам, потаскухам, свадеб не видать,

Дай вам бог, проклятым, сорок похорон!"

Словно жар костра под золой,

Гаснут звезды над головой,

Но зато, как живой цветок,

Блещет киноварью восток,

Небо в розовых облаках,

На земле и покой и мир.

Аманку л уже на ногах,

И уже на ногах Ашир.

Вот на север они глядят,

Видят

Мчится

К ним Сайеке:

Щеки в саже,

Померкший взгляд,

И, подобно грязной реке,

По щекам,

Волна за волной,

Слезы льются за воротник;

Руки связаны за спиной,

Окровавлен рваный потник.

Аманкул сказал:

"Вот И он!"

И зашли они с двух сторон,

И Ашир сказал:

"Ну и вид,

Ну и вид у тебя, джигит!"

И еще добавил Ашир:

"Здравствуй, друг, рассказывай, как принят

Как повеселился ты?

Что ел?

Что пил?

Ценные ли с острова дары везешь?

Приняла ли девушка твой страстный пыл?

Милым называла ли, обняв твой стан?

Сыпала ли золото тебе в карман?

Награжден ли шапкою - седым бобром

Да халатом шелковым девичий хан?

Правда ли, что в крепости блаженный рай?

Счастьем там оказанный прием считай,

Береги добытое!

И пусть пойдет

Впрок тобою выпитый зеленый чай!

Ты своих попутчиков оставил, плут,

Но без них не вырвешься из крепких пут.

Сажею измазан ты и слезы льешь.

Сказывай: у девушки - хорош ли прут?

Впопыхах непрошенный при мчался гость,

В синяках непрошенный умчался гость.

Наши поздравления прими теперь:

В дураках непрошенный остался гость.

Знать, удары сыпались как частый град.

Не имел никто еще таких наград.

От великой радости уселся ты

На коня голодного лицом назад!"

Аманкул и Ашир вдвоем

Сайеке стащили с седла,

И пока пустыню кругом

Не прикрыла ночная мгла,

Донимали они его,

Заставляли они его,

Слезы лить,

Пощады просить,

Тонким голосом голосить.

Сайеке из последних сил

Тонким голосом голосил.

Проучив его, Аманкул

Сайеке на коня швырнул,

И Ашир, наказав его,

Ухватил за рукав его,

Чтобы он не упал с коня.

Землю спящую осеня

Исполинским своим щитом,

Ночь плыла,

И ее броня

Полыхала серебром.

В поздний час повесы втроем

Возвратились домой верхом.

Доставалось так и другим,

Кто к насмешнице Гулаим

Дерзко пробовал подступить.

Но тоскующие по ней

Не могли ее разлюбить,

И седлали своих коней,

И спешили со всех сторон

К ней, красавице, на поклон.

Но не мог ни один джигит

Гулаим в лицо заглянуть:

Был в твердыню ее закрыт

Для несчастных страдальцев путь.

Под защитой крепкой стены,

Не изведав сердечных мук,

Гулаим науке войны

Обучала своих подруг.

[Kamal]

40 девушек - ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Стародавний сказ

Про запас

И на этот раз

Есть у нас.

Эй, друзья, отворите слух!

Жил да был на свете пастух,

Жил да был пастух Журынтаз.

Как стручок, он был с виду сух,

Некрасив он был и плешив,

Да зато - хитер и смышлен.

В горькой бедности жизнь про жив,

Пас овец Аллаяра он.

Бай не жаловал пастуха,

И ни кошки, ни петуха

Не имел бедняк Журынтаз.

Староват

Был на нем халат,

Дыроват

И коротковат,

И не мог Журынтаз

До колен его дотянуть.

Что ни час,

То из глаз

Соль бежала ему на грудь.

Хоть и был Журынтаз таким,

Как поведали мы о нем,

Но и он был тоской томим

По красавице Гулаим;

И его палючим огнем

Жгла мучительница-любовь;

И ему, своему рабу,

Приложила печать ко лбу

Повелительница-любовь;

И в его простое питье

Подмешала зелье свое

Отравительница-любовь;

И, внезапная, как чума,

И его лишила ума

Похитительница-любовь;

И пред ним во сне, что ни ночь,

Проплывала байская дочь.

Возмутительница-любовь

И ему отравила кровь.

В руки длинный посох свой,

Как дутар, он брал порой,

Издавая протяжный вой,

Помогал себе игрой.

Струн хоть не было-так что ж?

Видно, был дутар хорош,

И без этого кругом

Степь ходила ходуном.

Он все ногти сбил, сбил,

Он - по палке: раз! раз!

Посреди степи вопил,

Как безумный, Журынтаз:

"Влачу Я сиротскую долю свою

Вдали от тебя в этом голом краю.

В безлюдной степи я не сплю по ночам.

Внемли, Гулаим, своему соловью!

Пять лет я тружусь для отца твоего

И старею в блеске лица твоего.

Я выбрал тебя, и теперь ты должна

Влюбиться в Журына, певца твоего!"

и не выдержал, наконец,

Обезумевший Журынтаз

И погнал к загону овец

В недозволенно ранний час.

Как спровадил овец в загон,

Снял рванье свое с плеч долой,

Снял - и вооружился он

Бечевой

И большой иглой,

Стал халат свой рвать и кромсать,

Пыль над ним стояла столбом,

Полы он обкарнал на пядь,

Рукава окромсал ножом,

Приметал пятьдесят заплат.

Вкривь. да вкось,

Да как-нибудь,

Починил и надел халат

И, любовью руководим,

Потянулся в далекий путь

За красавицей Гулаим.

Журынтаза, как белена,

Отравила любовь.

Он был,

Мнилось, полон великих сил.

Он в арабского скакуна

Посох свой преобразил;

Переполненный через край

Хмелем неизъяснимых грез,

Свой засаленный малахай

Журынтаз, как сокола, нес.

И казался ему борзой

Быстрой, словно ветер степной,

Головастый, полуслепой

Позади плетущийся пес.

Дивно преобразился мир.

На неслыханные дела

С грозным кличем:

"Алла! Алла!"

Поспешал Журынтаз-батыр.

Он не помнил, кто он такой,

Он хлестал свой посох камчой;

С гордо поднятой головой

Он бежал по степи глухой.

Кровь хлестала из ног его.

Рок согнуть бы не мог его.

Зной, и тот не отвлек его

От безумных дорог его.

День за ночью и ночь за днем

Словно мимо него прошли.

Журынтаз на палке верхом

Прискакал на Миуели.

За крепостной

Крепкой стеной

День-деньской

Продолжался той.

Как среди степей молодой

Статный конь арабских кровей

Веселится, освободясь

От узды золотой своей,

Так, безудержу веселясь,

Целый день на Миуели

Гулаим провела вдали

От волнений, скорбей и зла.

За стрелой

Летела стрела,

Раздавалось ржанье коней,

Стук мечей

И посвист камчей.

Шел потешный бой С утра,

За потешным боем - игра,

Отдых, Пиршество И-без ссор

Тихий дружеский разговор:

В этот вечно мирный затвор

Никогда не входил раздор.

Рассыпавшийся, как жемчуг,

Звонкий смех сорока подруг,

Струн сереброголосый звук,

Пенье слушала Гулаим.

А когда вечерняя мгла

На счастливый остров сошла,

Меду скушала Гулаим,

Над широким ложем своим

Белую кошму подняла,

Отдыхать-почивать легла.

И дыхание Гулаим

Золотилось в лучах луны

И светилось в лучах луны,

Словно благоуханный дым,

Покидая уста ее.

И тогда красота ее

До того луну довела,

Что в слезах, от злости бела,

Раньше срока луна зашла.

Гулаим тревожно спала.

Тяжело вздыхала она,

И вздымалась грудь, как волна;

Сердце прядало, трепеща,

Словно пойманный соловей;

И дрожали ее плеча;

И на шее снега белей

Жилка билась, как мотылек,

Что на пламени крылья сжег.

Этой ночью приснился ей

Арыслан, батыр-исполин,

Золотого Хорезма сын,

За которым народ родной

Был поистине в те года

Как за каменною стеной.

Этот робости никогда

Не изведавший Арыслан,

Этот воин, цепью стальной

Опоясывавший свой стан,

Эта гордость славы земной,

Этот лев над львами всех стран.

Арыслан, и никто иной,

В искрометной своей броне

Гулаим явился во сне. Журынтаз

В этот самый час

Подбежал к высокой стене,

За которою Гулаим

Предавалась грезам ночным.

Он в безумии совершил

То, о чем, не имея крыл,

И помыслить не мог вовек:

На бегу халат распахнул

Через стену перемахнул

Этот бешеный человек!

Перед спящей Гулаим

Он упал, как саранча.

Лицезрящий Гулаим

Журынтаз рыдал, бормоча:

"Твой батыр приехал!

Смерть твоим врагам!

Стала ты, как пери, к десяти годам,

С той поры я рыщу на коне гнедом

По немым пустыням, шумным городам.

Я искал по свету розу-Гулаим,

Плачь, батыр, и сетуй!

Розу-Гулаим

Разбудить не можешь...

Покажи лицо,

Подари мне эту розу, Гулаим!

Спишь, подняв над ложем белую кошму,

Льнет прохладный ветер к ложу твоему.

Пробудись и выйди, молви что-нибудь,

Сильною рукою стан твой обниму.

Мчатся врассыпную орды от меня,

Чуть моя литая заблестит броня.

Ждешь батыра?

Вот он!

Сокола прими,

Привяжи скорее моего коня!

Пусть мой жар сердечный превратится в лед,

Если сна любимой зов мой не прервет!

Голодом томимый, заклинаю: встань!

Жаждою палимый, жду твоих щедрот!"

"Встань!"

Воскдикнул Журынтаз.

Приоткрыла очи она:

Пронизала, пробудясь,

Тьму глубокой ночи она

Взором, словно лучом двойным.

Но была черноты черней

Ночь, клубившаяся пред ней:

Остроглазая Гулаим

Не могла разглядеть лица

Неизвестного пришлеца

И подумала:

"Это он,

Это длится еще мой сон".

На подушку облокотясь,

Тщетно вглядываясь во тьму,

Говорит она, обратясь

К посетителю своему:

"Кто ты, нарушивший мой сладостный сон?

Ветром ли, бурей ли в мой сад занесен?

Что же ты прячешься?

Смутил меня твой

Страстный, томительный, пронзительный стон.

Если, примчавшийся на быстром коне,

Ты мой возлюбленный, приснившийся мне,

Сердцем возрадуйся!

Не он- так беги,

Или по собственной погибнешь вине.

Воин, приснившийся

В полночной тиши,

Слезы горючие мои осуши!

Если же родина твоя не Хорезм,

Быть тебе, дерзкому, без мухи-души.

Разве не жаль тебе моей красоты?

Косы ли черные мои не густы?

Если бы истинно ты был Арыслан,

Ты бы не прятался, не медлил бы ты".

И тогда, приблизясь на шаг,

Журынтаз ответил ей так":

"Батыр, чей конь могуч и бронь светла,

Кому во сне ты сердце отдала-я,

Кого звала, за кем покорно шла вслед,

Кого ты за руки во сне брала-я.

Без отдыха из золотой страны нес

Мой конь меня по сумрачной стране слез.

Встань, соловья-скитальца не гони прочь,

Избранница моя и госпожа роз.

Письмо, наверное, прочла мое ты,

И приготовила для нас жилье ты.

Скажи: привяжешь ли коня?

Устал конь.

Прервешь ли сладостное забытье ты?

Как можешь ты батыра заставлять ждать,

На страстный мой призыв не пожелать встать?

Я жду тебя. Довольно спать!

Не то мне

Придется быстрого коня погнать вспять".

Роза, встанъ, приди...

В плену Этих слов, она поднялась:

Лживой речью, поверив сну,

Очарована, поднялась

Околдована, поднялась,

Ни жива и ни мертва

Опустила кошму сперва;

К очагу потом подошла,

Изгибаясь, как лоза,

В очаге огонь развела.

И светились ее глаза,

Лоб ее сверкал белизной,

И неторопливой змеей

По плечам скользила коса.

Шелком и тяжелой парчой

Свой высокий стан облекла,

В руку правую - золотой

Гулаим гребешок взяла,

Косу, хлынувшую рекой,

Расчесала и заплела,

Левой - зеркальце пред себой,

Зарумянившись, подняла;

Поправляя здесь и там,

Оглядела свой наряд,

Повязала белый плат

Кончиками к небесам

И, потупив скромно взгляд,

Из кибитки вышла в сад.

Тут, медлительно приподняв

Стрелы длинных ресниц,

она Закричала, чуть не упав,

Застонала, потрясена.

Перед ней стоял Журынтаз.

Плешь блестела, как медный таз.

С плеч егo свисало рванье.

Посинели губы его,

И стучали зубы его.

Алчный взор он вперял в нее.

Гулаим, вскипев,

Не знала, куда

Деть свой гнев.

Дрожа от стыда,

Позвала она сорок дев.

И забился, точно сазан,

Жгучим ужасом обуян,

Мигом связанный Журынтаз.

Этот ужас его и спас,

В явь из мира сна возвратив,

Спавший ум его разбудив.

Гулаим сказала потом,

Наклонясь над своим рабом:

"Журынтаз! Эй, Журынтаз!

Отвечай скорей, Журынтаз,

Что ты хочешь?

Всю степь кругом

Кровью, как дождем, оросить,

И обрубком лежать в земле

Или в тесной висеть петле,

Превратившись в воронью сыть?

Ну-ка, подлый, скажи-ка мне,

Как ты смел в этот час ночной

Без приказа прийти ко мне

И смеяться надо мной?"

Руку приложив

К груди,

Он взмолился к ней:

"Пощади!

Пощади меня, Гулаим!

Разве ты уже не ханым,

Чтобы я, пастух простой,

Смел смеяться над тобой?

Беден я, и слаб, и сир,

Я ни в чем не виноват.

Если б не Арыслан-батыр,

Не попал бы я в этот сад!

Развязать меня повели!"

"Развязать!" Сказала она.

"Разреши подняться с земли!"

"Можешь встать!"Сказала она.

"Рассказать ли, зачем и как

Прибыл я?"

Спросил Журынтаз.

И она дала ему знак,

Чтобы начал он свой рассказ.

Журынтаз, расхрабрясь, опять

Начал с правдою ложь сплетать:

"Много Я бродил по стране,

Пас овец отца твоего.

Что дало пастушество мне?

Кроме бедности - ничего.

Я скитался из края в край,

Ничего не ждал от небес,

И пригнал я овец в тогай

По названию Капес.

Вечер был, погас небосклон,

Я загнал отару в загон,

Стал чинить у костра халат.

Слышу - конь заржал вдалеке.

И копыта его стучат;

Едет с соколом на руке

В золотой броне великан,

И его исполинский стан

Опоясан цепью тройной.

Поровнялся батыр со мной

И сказал мне:

"Я Арыслан.

Я держу из Хорезма путь.

Разреши мне здесь отдохнуть".

"Что ж, садись!"-

Он сошел с коня,

Братски за руку взял меня,

Рядом сел и уставил взор

На пылающий мой костер.

Не могу его доброты,

Красоты его описать,

Но скажу тебе: только ты,

Только ты ему и под стать!

Он промолвил:

"Мой друг Журын!

Я попал в большую беду:

В Гулаим влюбился я.

Золотого Хорезма сын,

Не спугнув соловья в саду,

В дальнцй путь устремился я.

У стремился я в трудный путь,

Чтоб хоть раз на нее взглянуть,

Чтоб хоть раз на короткий миг

Мне блеснул ее лунный лик,

Хоть словечко ее одно

У слыхать от нее самой,

А потом... Не все ли равно,

Что случится потом со мной?

Проводи кратчайшей тропой

К этой дивной пери меня,

Слиток дам тебе золотой

Больше, чем голова коня!"

Небо я возблагодарил,

Арыслана восславил я,

По степи, не жалея сил,

Много пугал расставил я,

Защитив от зверей ночных

Дорогих овечек своих.

И меня батыр посадил

На коня позади седла;

Удила скакун закусил;

Словно буря нас понесла;

Вдаль посмотришь-холмы вдали,

Минет миг-позади холмы.

О полночи Миуели,

Наконец, увидали мы.

Ждали, ждали мы у твоих

Неотворчивых ворот,

Звали, звали мы часовых,

Ждем, зовем, а никто не идет.

Рассердясь, батыр сгоряча

Как хлестнет скакуна камчой!

У него камча-всем камчам камча!

Ты не видывала такой.

Взял могучий скакун разбег,

Перенес во единый дух

Через стену двух человек,

Ты подумай только: двух!

Конь на славу!

Конь - огонь!

Опустился на землю конь

Задрожала земля кругом!

"Встань!"-молил Арысл~н тебя,

Слезы лил Арыслан, скорбя,

Но спала ты глубоким сном.

Долго не отзывалась ты,

С ложа не подымалась ты,

О зачем, о зачем над ним

Издевалась ты, Гулаим!

Почему задержалась ты

И не поспешила на зов?

Он обиды стерпеть не мог,

Он коня камчой обжег,

Взвился к небу-и был таков.

А меня он оставил тут,

Позабыв заплатить за труд".

И В своем зеленом саду

Разрыдалась Гулаим,

Застонала, как в бреду,

Заметалась Гулаим.

Сжала сердце ее печаль

И склонилась девушка ниц,

Слезы крупные, как хрусталь,

Побежали с ее ресниц.

И при виде столь тяжких мук

Сорок верных ее подруг

Стали руки себе ломать,

Стали быстрых коней седлать.

Затянули сорок подпруг,

И сказали сорок подруг:

"О сестра, не плачь! ничего!..

Мы в степи догоним его!"

"Нет, не надо!"-шепнула им,

Приподняв лицо, Гулаим

И слезам запретила течь.

И ее певучая речь,

Успокоенно зазвучав,

Полилась, как ручей меж трав.

"Уехал любимый. Что будет со мной?

Нам не были в тягость ни стужа, ни зной.

Мы горя не знали, мы были дружны,

И я не скучала за этой стеной.

Следы его ног отыщу я в саду,

Целуя их, грудью к земле припаду.

Зачем он заставил заплакать меня?

Зачем он привез мне в подарок беду?

Безумные вы, расседлайте коней,

Подумайте, сестры, о чести моей.

Просить возвратиться назад- и кого?

Мужчину!

Да я умерла бы скорей!

Я верю в счастливую долю мою.

Потешимся вволю в родимом краю,

А там поглядим, далеко ли Хорезм,

Отыщем кибитку - мне ведомо чью!

и знаю, кому справедливый упрек

Я брошу в лицо.

О подруги, как мог,

Как мог он в саду не дождаться меня

И сердце мое потоптать, как цветок!

Ступайте же: кони стоят под седлом.

А завтра мы с первым рассветным лучом

Проснемся, и-если желаете-той

Не старый продолжим, а новый начнем".

Обратились к ней сорок дев:

"Что же делать нам с пастухом?"

На плешивого поглядев,

Уголками губ - чуть-чуть

Улыбнулась Гулаим, усмехнулась Гулаим:

Отгадала, умница, суть

Чувств его и сердечных мук

И его пожалела вдруг.

"Отпустить! - сказала.

Пускай

Возвратится Журын в тогай

К дорогим овечкам своим!"

Принесла ключи Гулаим,

Рядом с ним до ворот дошла,

Отомкнула пред ним замок,

Улыбнулась опять чуть-чуть

И промолвила:

"Добрый путь!"

От восторга не чуя ног,

Журынтаз на каждом шагу

Падал, снова вставал и пел,

Славя свой печальный удел:

"Не могу, - он пел,- не могу,

Не могу разлюбить тебя,

Не могу я забыть тебя,

Свет очей, Гулаим, алмаз!

Научи, как добыть тебя?"

Вот что пел пастух Журынтаз.

Стародавний сказ

Про запас

М на этот раз

Есть у нас.

Эй, друзья, отворите слух!

Жил да был на свете пастух,

Жил да был пастух Журынтаз.

Как стручок, он был с виду сух,

Некрасив он был и плешив,

Да зато - хитер и смышлен.

В горькой бедности жизнь про жив,

Пас овец Аллаяра он.

Бай не жаловал пастуха,

И ни кошки, ни петуха

Не имел бедняк Журынтаз.

Староват

Был на нем халат,

Дыроват

И коротковат,

И не мог Журынтаз

До колен его дотянуть.

Что ни час,

То из глаз

Соль бежала ему на грудь.

Хоть и был Журынтаз таким,

Как поведали мы о нем,

Но и он был тоской томим

По красавице Гулаим;

И его палючим огнем

Жгла мучительница-любовь;

И ему, своему рабу,

Приложила печать ко лбу

Повелительница-любовь;

И в его простое питье

Подмешала зелье свое

Отравительница-любовь;

И, внезапная, как чума,

И его лишила ума

Похитительница-любовь;

И пред ним во сне, что ни ночь,

Проплывала байская дочь.

Возмутительница-любовь

И ему отравила кровь.

В руки длинный посох свой,

Как дутар, он брал порой,

Издавая протяжный вой,

Помогал себе игрой.

Струн хоть не было-так что ж?

Видно, был дутар хорош,

И без этого кругом

Степь ходила ходуном.

Он все ногти сбил, сбил,

Он - по палке: раз! раз!

Посреди степи вопил,

Как безумный, Журынтаз:

"Влачу Я сиротскую долю свою

Вдали от тебя в этом голом краю.

В безлюдной степи я не сплю по ночам.

Внемли, Гулаим, своему соловью!

Пять лет я тружусь для отца твоего

И старею в блеске лица твоего.

Я выбрал тебя, и теперь ты должна

Влюбиться в Журына, певца твоего!"

и не выдержал, наконец,

Обезумевший Журынтаз

И погнал к загону овец

В недозволенно ранний час.

Как спровадил овец в загон,

Снял рванье свое с плеч долой,

Снял - и вооружился он

Бечевой

И большой иглой,

Стал халат свой рвать и кромсать,

Пыль над ним стояла столбом,

Полы он обкарнал на пядь,

Рукава окромсал ножом,

Приметал пятьдесят заплат.

Вкривь. да вкось,

Да как-нибудь,

Починил и надел халат

И, любовью руководим,

Потянулся в далекий путь

За красавицей Гулаим.

Журынтаза, как белена,

Отравила любовь.

Он был,

Мнилось, полон великих сил.

Он в арабского скакуна

Посох свой преобразил;

Переполненный через край

Хмелем неизъяснимых грез,

Свой засаленный малахай

Журынтаз, как сокола, нес.

И казался ему борзой

Быстрой, словно ветер степной,

Головастый, полуслепой

Позади плетущийся пес.

Дивно преобразился мир.

На неслыханные дела

С грозным кличем:

"Алла! Алла!"

Поспешал Журынтаз-батыр.

Он не помнил, кто он такой,

Он хлестал свой посох камчой;

С гордо поднятой головой

Он бежал по степи глухой.

Кровь хлестала из ног его.

Рок согнуть бы не мог его.

Зной, и тот не отвлек его

От безумных дорог его.

День за ночью и ночь за днем

Словно мимо него прошли.

Журынтаз на палке верхом

Прискакал на Миуели.

За крепостной

Крепкой стеной

День-деньской

Продолжался той.

Как среди степей молодой

Статный конь арабских кровей

Веселится, освободясь

От узды золотой своей,

Так, безудержу веселясь,

Целый день на Миуели

Гулаим провела вдали

От волнений, скорбей и зла.

За стрелой

Летела стрела,

Раздавалось ржанье коней,

Стук мечей

И посвист камчей.

Шел потешный бой С утра,

За потешным боем - игра,

Отдых, Пиршество И-без ссор

Тихий дружеский разговор:

В этот вечно мирный затвор

Никогда не входил раздор.

Рассыпавшийся, как жемчуг,

Звонкий смех сорока подруг,

Струн сереброголосый звук,

Пенье слушала Гулаим.

А когда вечерняя мгла

На счастливый остров сошла,

Меду скушала Гулаим,

Над широким ложем своим

Белую кошму подняла,

Отдыхать-почивать легла.

И дыхание Гулаим

Золотилось в лучах луны

И светилось в лучах луны,

Словно благоуханный дым,

Покидая уста ее.

И тогда красота ее

До того луну довела,

Что в слезах, от злости бела,

Раньше срока луна зашла.

Гулаим тревожно спала.

Тяжело вздыхала она,

И вздымалась грудь, как волна;

Сердце прядало, трепеща,

Словно пойманный соловей;

И дрожали ее плеча;

И на шее снега белей

Жилка билась, как мотылек,

Что на пламени крылья сжег.

Этой ночью приснился ей

Арыслан, батыр-исполин,

Золотого Хорезма сын,

За которым народ родной

Был поистине в те года

Как за каменною стеной.

Этот робости никогда

Не изведавший Арыслан,

Этот воин, цепью стальной

Опоясывавший свой стан,

Эта гордость славы земной,

Этот лев над львами всех стран.

Арыслан, и никто иной,

В искрометной своей броне

Гулаим явился во сне. Журынтаз

В этот самый час

Подбежал к высокой стене,

За которою Гулаим

Предавалась грезам ночным.

Он в безумии совершил

То, о чем, не имея крыл,

И помыслить не мог вовек:

На бегу халат распахнул

Через стену перемахнул

Этот бешеный человек!

Перед спящей Гулаим

Он упал, как саранча.

Лицезрящий Гулаим

Журынтаз рыдал, бормоча:

"Твой батыр приехал!

Смерть твоим врагам!

Стала ты, как пери, к десяти годам,

С той поры я рыщу на коне гнедом

По немым пустыням, шумным городам.

Я искал по свету розу-Гулаим,

Плачь, батыр, и сетуй!

Розу-Гулаим

Разбудить не можешь...

Покажи лицо,

Подари мне эту розу, Гулаим!

Спишь, подняв над ложем белую кошму,

Льнет прохладный ветер к ложу твоему.

Пробудись и выйди, молви что-нибудь,

Сильною рукою стан твой обниму.

Мчатся врассыпную орды от меня,

Чуть моя литая заблестит броня.

Ждешь батыра?

Вот он!

Сокола прими,

Привяжи скорее моего коня!

Пусть мой жар сердечный превратится в лед,

Если сна любимой зов мой не прервет!

Голодом томимый, заклинаю: встань!

Жаждою палимый, жду твоих щедрот!"

"Встань!"

Воскдикнул Журынтаз.

Приоткрыла очи она:

Пронизала, пробудясь,

Тьму глубокой ночи она

Взором, словно лучом двойным.

Но была черноты черней

Ночь, клубившаяся пред ней:

Остроглазая Гулаим

Не могла разглядеть лица

Неизвестного пришлеца

И подумала:

"Это он,

Это длится еще мой сон".

На подушку облокотясь,

Тщетно вглядываясь во тьму,

Говорит она, обратясь

К посетителю своему:

"Кто ты, нарушивший мой сладостный сон?

Ветром ли, бурей ли в мой сад занесен?

Что же ты прячешься?

Смутил меня твой

Страстный, томительный, пронзительный стон.

Если, примчавшийся на быстром коне,

Ты мой возлюбленный, приснившийся мне,

Сердцем возрадуйся!

Не он- так беги,

Или по собственной погибнешь вине.

Воин, приснившийся

В полночной тиши,

Слезы горючие мои осуши!

Если же родина твоя не Хорезм,

Быть тебе, дерзкому, без мухи-души.

Разве не жаль тебе моей красоты?

Косы ли черные мои не густы?

Если бы истинно ты был Арыслан,

Ты бы не прятался, не медлил бы ты".

И тогда, приблизясь на шаг,

Журынтаз ответил ей так":

"Батыр, чей конь могуч и бронь светла,

Кому во сне ты сердце отдала-я,

Кого звала, за кем покорно шла вслед,

Кого ты за руки во сне брала-я.

Без отдыха из золотой страны нес

Мой конь меня по сумрачной стране слез.

Встань, соловья-скитальца не гони прочь,

Избранница моя и госпожа роз.

Письмо, наверное, прочла мое ты,

И приготовила для нас жилье ты.

Скажи: привяжешь ли коня?

Устал конь.

Прервешь ли сладостное забытье ты?

Как можешь ты батыра заставлять ждать,

На страстный мой призыв не пожелать встать?

Я жду тебя. Довольно спать!

Не то мне

Придется быстрого коня погнать вспять".

Роза, встанъ, приди...

В плену Этих слов, она поднялась:

Лживой речью, поверив сну,

Очарована, поднялась

Околдована, поднялась,

Ни жива и ни мертва

Опустила кошму сперва;

К очагу потом подошла,

Изгибаясь, как лоза,

В очаге огонь развела.

И светились ее глаза,

Лоб ее сверкал белизной,

И неторопливой змеей

По плечам скользила коса.

Шелком и тяжелой парчой

Свой высокий стан облекла,

В руку правую - золотой

Гулаим гребешок взяла,

Косу, хлынувшую рекой,

Расчесала и заплела,

Левой - зеркальце пред себой,

Зарумянившись, подняла;

Поправляя здесь и там,

Оглядела свой наряд,

Повязала белый плат

Кончиками к небесам

И, потупив скромно взгляд,

Из кибитки вышла в сад.

Тут, медлительно приподняв

Стрелы длинных ресниц,

она Закричала, чуть не упав,

Застонала, потрясена.

Перед ней стоял Журынтаз.

Плешь блестела, как медный таз.

С плеч егo свисало рванье.

Посинели губы его,

И стучали зубы его.

Алчный взор он вперял в нее.

Гулаим, вскипев,

Не знала, куда

Деть свой гнев.

Дрожа от стыда,

Позвала она сорок дев.

И забился, точно сазан,

Жгучим ужасом обуян,

Мигом связанный Журынтаз.

Этот ужас его и спас,

В явь из мира сна возвратив,

Спавший ум его разбудив.

Гулаим сказала потом,

Наклонясь над своим рабом:

"Журынтаз! Эй, Журынтаз!

Отвечай скорей, Журынтаз,

Что ты хочешь?

Всю степь кругом

Кровью, как дождем, оросить,

И обрубком лежать в земле

Или в тесной висеть петле,

Превратившись в воронью сыть?

Ну-ка, подлый, скажи-ка мне,

Как ты смел в этот час ночной

Без приказа прийти ко мне

И смеяться надо мной?"

Руку приложив

К груди,

Он взмолился к ней:

"Пощади!

Пощади меня, Гулаим!

Разве ты уже не ханым,

Чтобы я, пастух простой,

Смел смеяться над тобой?

Беден я, и слаб, и сир,

Я ни в чем не виноват.

Если б не Арыслан-батыр,

Не попал бы я в этот сад!

Развязать меня повели!"

"Развязать!" Сказала она.

"Разреши подняться с земли!"

"Можешь встать!"Сказала она.

"Рассказать ли, зачем и как

Прибыл я?"

Спросил Журынтаз.

И она дала ему знак,

Чтобы начал он свой рассказ.

Журынтаз, расхрабрясь, опять

Начал с правдою ложь сплетать:

"Много Я бродил по стране,

Пас овец отца твоего.

Что дало пастушество мне?

Кроме бедности - ничего.

Я скитался из края в край,

Ничего не ждал от небес,

И пригнал я овец в тогай

По названию Капес.

Вечер был, погас небосклон,

Я загнал отару в загон,

Стал чинить у костра халат.

Слышу - конь заржал вдалеке.

И копыта его стучат;

Едет с соколом на руке

В золотой броне великан,

И его исполинский стан

Опоясан цепью тройной.

Поровнялся батыр со мной

И сказал мне:

"Я Арыслан.

Я держу из Хорезма путь.

Разреши мне здесь отдохнуть".

"Что ж, садись!"-

Он сошел с коня,

Братски за руку взял меня,

Рядом сел и уставил взор

На пылающий мой костер.

Не могу его доброты,

Красоты его описать,

Но скажу тебе: только ты,

Только ты ему и под стать!

Он промолвил:

"Мой друг Журын!

Я попал в большую беду:

В Гулаим влюбился я.

Золотого Хорезма сын,

Не спугнув соловья в саду,

В дальнцй путь устремился я.

У стремился я в трудный путь,

Чтоб хоть раз на нее взглянуть,

Чтоб хоть раз на короткий миг

Мне блеснул ее лунный лик,

Хоть словечко ее одно

У слыхать от нее самой,

А потом... Не все ли равно,

Что случится потом со мной?

Проводи кратчайшей тропой

К этой дивной пери меня,

Слиток дам тебе золотой

Больше, чем голова коня!"

Небо я возблагодарил,

Арыслана восславил я,

По степи, не жалея сил,

Много пугал расставил я,

Защитив от зверей ночных

Дорогих овечек своих.

И меня батыр посадил

На коня позади седла;

Удила скакун закусил;

Словно буря нас понесла;

Вдаль посмотришь-холмы вдали,

Минет миг-позади холмы.

О полночи Миуели,

Наконец, увидали мы.

Ждали, ждали мы у твоих

Неотворчивых ворот,

Звали, звали мы часовых,

Ждем, зовем, а никто не идет.

Рассердясь, батыр сгоряча

Как хлестнет скакуна камчой!

У него камча-всем камчам камча!

Ты не видывала такой.

Взял могучий скакун разбег,

Перенес во единый дух

Через стену двух человек,

Ты подумай только: двух!

Конь на славу!

Конь - огонь!

Опустился на землю конь

Задрожала земля кругом!

"Встань!"-молил Арысл~н тебя,

Слезы лил Арыслан, скорбя,

Но спала ты глубоким сном.

Долго не отзывалась ты,

С ложа не подымалась ты,

О зачем, о зачем над ним

Издевалась ты, Гулаим!

Почему задержалась ты

И не поспешила на зов?

Он обиды стерпеть не мог,

Он коня камчой обжег,

Взвился к небу-и был таков.

А меня он оставил тут,

Позабыв заплатить за труд".

И В своем зеленом саду

Разрыдалась Гулаим,

Застонала, как в бреду,

Заметалась Гулаим.

Сжала сердце ее печаль

И склонилась девушка ниц,

Слезы крупные, как хрусталь,

Побежали с ее ресниц.

И при виде столь тяжких мук

Сорок верных ее подруг

Стали руки себе ломать,

Стали быстрых коней седлать.

Затянули сорок подпруг,

И сказали сорок подруг:

"О сестра, не плачь! ничего!..

Мы в степи догоним его!"

"Нет, не надо!"-шепнула им,

Приподняв лицо, Гулаим

И слезам запретила течь.

И ее певучая речь,

Успокоенно зазвучав,

Полилась, как ручей меж трав.

"Уехал любимый. Что будет со мной?

Нам не были в тягость ни стужа, ни зной.

Мы горя не знали, мы были дружны,

И я не скучала за этой стеной.

Следы его ног отыщу я в саду,

Целуя их, грудью к земле припаду.

Зачем он заставил заплакать меня?

Зачем он привез мне в подарок беду?

Безумные вы, расседлайте коней,

Подумайте, сестры, о чести моей.

Просить возвратиться назад- и кого?

Мужчину!

Да я умерла бы скорей!

Я верю в счастливую долю мою.

Потешимся вволю в родимом краю,

А там поглядим, далеко ли Хорезм,

Отыщем кибитку - мне ведомо чью!

и знаю, кому справедливый упрек

Я брошу в лицо.

О подруги, как мог,

Как мог он в саду не дождаться меня

И сердце мое потоптать, как цветок!

Ступайте же: кони стоят под седлом.

А завтра мы с первым рассветным лучом

Проснемся, и-если желаете-той

Не старый продолжим, а новый начнем".

Обратились к ней сорок дев:

"Что же делать нам с пастухом?"

На плешивого поглядев,

Уголками губ - чуть-чуть

Улыбнулась Гулаим, усмехнулась Гулаим:

Отгадала, умница, суть

Чувств его и сердечных мук

И его пожалела вдруг.

"Отпустить! - сказала.

Пускай

Возвратится Журын в тогай

К дорогим овечкам своим!"

Принесла ключи Гулаим,

Рядом с ним до ворот дошла,

Отомкнула пред ним замок,

Улыбнулась опять чуть-чуть

И промолвила:

"Добрый путь!"

От восторга не чуя ног,

Журынтаз на каждом шагу

Падал, снова вставал и пел,

Славя свой печальный удел:

"Не могу, - он пел,- не могу,

Не могу разлюбить тебя,

Не могу я забыть тебя,

Свет очей, Гулаим, алмаз!

Научи, как добыть тебя?"

Вот что пел пастух Журынтаз.

[Kamal]

40 девушек - ПЕСНЯ ПЯТАЯ

То, что было давным-давно,

То и сплыло давным-давно,

Да и то, что было потом,

Поросло седым. ковылем.

По-над степью летает пыль,

Покрывает седой ковыль.

Обошли мы всю степь кругом,

Быль нашли мы под ковылем.

Эту быль мы теперь споем.

Эй, друзья, послушайте нас!

Поздним вечером Журынтаз

Поскакал на палке верхом.

Страстью, этим бичом сердец,

К недоступной цели гоним,

Он, безумец, трехсот овец

Предоставил себе самим.

Овцам страшно:

Пастух исчез!

Блеют овцы:

"Где Журынтаз?"

Пала ночь на тогай Капес,

Подошел двенадцатый час,

Вой далекий овец потряс.

Раздаваясь, точно труба,

Приближаясь, точно судьба,

В их сердцах отдавался он.

И слилось в беспрерывный стон

Их блеяние,

И в загон,

Точно в город орда врагов,

Точно вихрь,

Двенадцать волков

Ворвались и начали той.

Неминучей смерти петлей

Бедным овцам горло стянув,

Опьянели, крови хлебнув,

Острозубые мясники.

Тех тащили за курдюки,

Этих-за ноги;

А иных

Оставляли волки в живых:

Мол, зарезать успеем их,

А пока пускай поглядят

На страданья своих ягнят!

Хочет волк с овцой поиграть

Прочь сдирает шкуру с овцы.

Надоело шкуру сдирать

Кость овечью дробят резцы.

Как в бою человечья кровь

Из-под острых мечей течет,

Так в овраги овечья кровь,

Словно бурный ручей, течет.

Вот уж начал восток светлеть.

Из трехсот перерезав треть,

С лап слизав кровавую грязь,

Волчья стая в степь унеслась.

На вторые сутки в тогай

Возвратился Журынтаз.

Как врагом разоренный край,

Простирался пред ним загон.

И без памяти целый час

Пролежал у загона он.

Словно под острием ножа,

Он лежал в пыли, не дыша;

Через час, тоскливо жужжа,

Возвратилась муха-душа.

Бледножелтый, словно мертвец,

Журынтаз глаза приоткрыл

И пошел из последних сил

Уцелевших считать овец.

Насчитал он двести голов

И, рыдая, проклял волков.

Слезы, падавшие из глаз,

Расшибались о камни в прах,

Будто нитка разорвалась

Крупных бус у него в глазах.

К сердцу посох прижал Журын,

К небесам устремляя взор;

Застонал он, как ни один

Не стонал пастух до тех пор:

"Tы посох мне дал, но лишил меня крыл,

У бая на службе меня изнурил...

Влюбленного-ныне казнишь, так скажи,

Зачем ты мужчиной меня сотворил?

Ты, боже, на слезы мои не глядел,

Ты, боже, молений моих не хотел;

Я славил и денно и нощно тебя,

А ты и козленка не дал мне в удел.

Не в силах я множества бед побороть:

Твой ветер в степях иссушил мою плоть.

Но можно ли так человека терзать?

Ты слишком суров и ревнив, мой господь!

Когда я свой стан распрямил, наконец,

И двинулся в ПУТЬ,-что ты сделал, творец!

Тебе не жена, не сестра Гулаим,

Зачем ты волков натравил на овец?

А все-таки был я на Миуели!

Сойди же на жесткое лоно земли,

Скорбящую душу возьми у меня

И плоть мою молнией испепели!"

Небеса не отозвались.

И рыдал он, уставясь ввысь,

А у ног его разлилось

И плескалось озеро слез.

К пастуху тогда подошел

Уцелевших овец посол,

Тяжело страдавший от ран

Круторогий белый баран,

И проблеял, рога склоня:

"О Журын! Послушай меня!

За пять лет впервые ты покинул нас,

В страшный час полночный от волков не спас.

Жалобу отары я тебе принес,

Нас любил ты прежде и как должно пас.

Ты в тот день лишился сякого стыда

И поторопился нас пригнать сюда.

Голодны мы были.

Накормила нас

Горькою отравой черная беда.

Волки не щадили,-слышиш ли, пастух?

Ни ягнят молочных, ни овец-старух.

И одна овечка кое-что тебе

Передать велела, испуская дух.

Так она сказала:

"Мне спасенья нет.

Если ты за мною не умрешь вослед,

Бедному Журыну, увидав его,

Мой чистосердечный передай привет.

Жаркою любовью ум его объят,

И в моей кончине он не виноват,

Виноваты волки. Но за кровь мою

С пастуха за гробом взыщут во сто крат.

Я покину скоро наш загон земной

И Журына буду ждать в стране иной;

Грех его забуду, кровь ему прощу,

Если назовет он Гулаим женой.

А не назовет он Гу лаим женой

Мертвый, он заплачет кровью предо мной,

Не прощу вовеки, за ноги схвачу,

Потащу Журына по стране иной".

Нет овцы скончалась, кровью изошла…

Ты ходил на остров.

Как твои дела?

Твой ответ я должен овцам сообщить.

Отпусти скорее скромного посла".

Журынтаз - великий хитрец

Кинул взор на своих овец.

В рот ему глядели они

По своей святой простоте,

И его жалели они

По своей большой доброте.

И вздыхали овцы кругом,

И залился он соловьем:

Я сирота.

Ростом я мал,

Телом худ.

Скорбь и любовь

Душу мою

Так и рвут.

У Гулаим Слезы я лил,

Вас лишен,

По Гулаим,

Овцы мои,

Плачу тут.

Долго я шел,

Шел и горел,

Как в огне,

И, наконец,

Стала видна

Крепость мне.

Глянул я вверх

Пери моя

Ждет меня,

Машет рукой,

Плачет, стоит

На стене.

Вышла ко мне

Пери моя,

В сад ввела,

Белой рукой

Шею мою

Обвила.

Я и не знал,

Овцы мои,

Что любим

Той, чье лицо

Лунный цветок,

Стан - стрела.

Овцы мои!

Целую ночь

Был я там,

Мед и вино

Сладостных нет

Пил я там,

С полным любви

Сердцем живым Розы роз

Полное сил

Сердце свое

Слил я там. я говорю:

"Овцы- одни,

Мне пора!"

А Гулаим:

"Не уходи

До утра!"

Был я в плену

И опоздал.

Сердце, плачь!

Бедный Журын

Зря от любви

Ждал добра".

Так бессовестный этот лжец

Одурачил своих овец;

Овцы ложь за правду почли

И, утешась, пастись пошли.

Журынтаз их мертвых сестер

По загону стал собирать,

В тень сносить и шкуры сдирать.

Ловкий был Журын шкуродер:

Он успел до поры ночной

Ободрать их всех до одной.

Предоставив отдых рукам,

Он работу задал уму.

Смолк давно уже птичий гам.

Овцы спали.

И здесь, и там

Безмятежно спалось кустам,

Травам и цветам,

И стрекозам,

И мотылькам,

И пустыне,

И небесам,

Журынтазу одному

После двух бессонных ночей

Не спалось во вселенной всей.

Думу трудную думал он:

Треть отары-большой урон,

И грядущее без прикрае

Рисовал себе Журынтаз.

Как воспримет такой удар

Страшный в гневе бай Аллаяр?

"Раб! Шайтан!-раскричится бай,

Что ты делал, когда в тогай

Волки резать овец пришли?"

Плачь не плачь, моли не моли,

Он убьет, не боясь греха,

Беззащитного пастуха.

Как тут быть?

Как беду избыть?

Как тут горю пособить?

Ерзал, ерзал Журынтаз,

Головою долго тряс;

И она от черных дум

Разболелась у него,

Не пришло ему на ум

Ровным счетом ничего.

Тут на посох свой невзначай

Он в отчаянии взглянул,

Взял его и в землю воткнул,

На него надел малахай.

И, крича:

"А ну, давай,

Ну давай поборемся, бай!"

Стал он гнуть и душить его,

Стал на землю валить его;

А когда на землю свалил,

Порешил он добить его;

А когда он его добил,

Он и сам свалился без сил.

Полежал немного и сел,

Посидел и думать стал.

Думал, думал: как тут быть?

Как такую беду избыть?

Думал так, что думать устал,

Как ни думал - все толку нет.

Посох поднял:

"А ну, сосед,

Будем вместе держать совет:

Как получше

Мне поступить,

Чтобы себя

Не погубить?"

Ждал он, ждал, но посох-сосед

Слово не проронил в ответ.

Bстал, сердясь, пастух и пошел,

Углубился в тогай Капес

И уперся в древесный ствол.

И на дерево это влез,

Влез на дерево,

Сел на сук.

А листва Шуршит вокруг,

А вверху Высока звезда,

А внизуЗемля тверда.

Что-то запищало вдруг:

Чуть не выпал у самых рук

Вороненок из гнезда.

Вороненку Журынтаз

Рассказал про свою беду.

"Близок, близок мой смертный час.

Где я спрячусь?

Куда пойду?"

По гнезду запрыгал птенец:

"Ай, Журын, какой ты глупец!"

Засмеялся птенец в гнезде

Где ты спрячешься?

Да нигде! я тебе помогу в беде;

Завтра страхам твоим конец.

Как пригонишь своих овец

И от глаз вечерняя тень

Скроет их следы на земле,

Опояшься белым, надень

Саван или лучше малле,

Плешь предательскую чалмой

Постарательнее прикрой,

Длинный посох возьми с собой

И в пророка преобразись.

Путник встретится-притаись,

К баю Аллаяру ступай,

И пускай бережется бай!

Ночевать в кибитке один

Будет завтра твой господин.

Тихо-тихо, словно ты дух,

Тихо к спящему подкрадись,

Но, смотри, не проговорись,

Что, мол, ты не дух, а пастух,

И еще плешивый притом.

Если ты наделен умом,

Без меня придумаешь сам,

Как тебе поступить потом.

И не нам,

Ничтожным птенцам,

Поучать таких мудрецов,

Не к лицу и вам,

Мудрецам,

Брать уроки у нас, птенцов.

Не грусти, пастух,

Не скучай

И не плачь.

А теперь:"- прощай !"

Спал давно уже весь тогай,

Мирно спали двести овец,

Спал спокойно Журын-хитрец.

Спали чутким птичьим сном

Все жильцы древесных вершин,

Вороненок не спал один.

Все плясал он в гнезде своем

И смеялся, потому

Что мерещилась ему

Плешь блестящая с золотой

Отражавшейся в ней звездой.

Ночь прошла.

Заря привела

Ослепительно яркий день,

Утомительно жаркий день,

Но и он догорел дотла.

С хитрым помыслом на уме

Журынтаз - в огромной чалме,

Подбирая полы малле,

Крался в душу вечерней мгле.

Жаль: преданья не говорят,

Где добыл он этот наряд,

Но в кибитку бая тайком

Он пробрался именно в нем.

День давным-давно потух.

Стихло все.

Полночный петух

Прокричал уже вдалеке,

Но еще не схлынул жар.

Растянувшись на сквозняке,

Именитый бай Аллаяр,

Сбросив пышный груз одеял,

Крепко спал.

А над ним стоял

И дрожал с головы до ног

Вслушивающийся в храп его

Жалкий, загнанный раб его,

Облаченный в чалме пророк.

Встрепенулся Журынтаз,

Оглянулся Журынтаз,

Оторопь превозмог,

Рассчитал прыжок,

Навалился баю на грудь!

Рад бы тот его боднуть

Да за горло схвачен рукой;

Не боднуть его, так лягнуть

Да придавлен к земле ногой;

Не лягнуть его, так стряхнуть,

Не стряхнуть, так вздохнуть чуть-чуть,

Каплю воздуху бы глотнуть,

Веки тяжкие разомкнуть...

Без сознания бай лежал.

И тогда Журынтаз чуть-чуть

Пальцы твердые разжал,

Аллаяру дал отдохнуть.

Аллаяр глаза приоткрыл,

Глянул из-за тяжелых век

И, чалму разглядев, спросил:

"Кто ты, если не человек?"

Журынтаз промолчал - и пять,

Твердых пальцев стиснул опять,

И опять Аллаяр затих.

Упражняя пальцы свои,

То сжимая пальцы свои,

То слегка разжимая их,

Журынтаз принудил на треть

Бая в поясе похудеть;

А когда перешло за треть,

Должен был пророк посмотреть

Не пора ли баю в мазар?

Бай, однако, был еще жив.

Отдохиуть ему разрешив,

Журынтаз воззвал:

"Аллаяр!

Эй, послушай, бай Аллаяр!

Я твой прадед, бай Аллаяр,

Я теперь большой пророк.

Приближается твой срок,

Скоро кончится твой базар!

Вижу я твой каждый порок:

Грешен ты, хоть годами стар,

Лень тебе молитвы читать,

Некогда святых почитать;

Предкам в бороду ты плюешь,

Сам как следует ешь и пьешь,

А другим огрызка не дашь,

А другим - дырявый шалаш;

Ты всегда был скуп, Аллаяр;

В небесах у нас говорят,

Что от стад своих и отар

Ты зажиливаешь зякат.

Кровь ты пьешь у людей из жил,

Душу ты мою иссушил;

Ты-богач, ты жил не тужил

И гордился своим скотом,

Но родился таким скотом,

Что заставил пророка ждать

Подаяния у дверей

Должен предок твой голодать

В небесах по вине твоей.

Долго, бычья ты голова,

Попирал ты мои права

Для себя мою часть берег

И дождался: пришел пророк,

А пророку велел господь

В пору сна тебя побороть,

Уничтожить твою семью,

Сокрушить кибитку твою,

Все твои стада погубить,

Все твои сундуки разбить,

А тебя самого - убить.

И сейчас я тебя убью!"

Журынтаз тут посох занес.

И, подобно тому, как пес

Вдруг слабеет, перебесясь,

Аллаяр совсем ослабел.

И лицо его, словно мел,

Побелело, перекосясь,

Каясь, бай сам себя корил,

Заикаясь, бай говорил:

"Грешен я, святой пророк,

На могилы ходить мне лень;

Хоть молитвы идут мне впрок,

Но молюсь я не каждый день.

Мне мой скот четырех родов

Блaгодати самой милей.

В жертву я принести готов

Что захочешь-душе твоей.

Перейдя через Ак-Дарью,

Разыщи отару мою

И возьми себе, мой отец,

Из отары десять овец".

И, услышав это, пророк

В cтpaшнoм гневе ногою в бок

Аллаяра, точно коня,

Во всю мочь ударил, браня:

"Будь ты проклят, бай Аллаяр!

Я тебе не Журын-овчар,

Чтоб насмешки твои терпеть!

Ты уже от смерти на пядь,

Шутки брось, не торгуйся впредь,

Перестань меня раздражать!

В рай мне нужно к утру поспеть,

Ибо ждет известья господь:

Уж не впал ли я, часом, в грех,

Не забыл ли я расколоть

Череп твой, как пустой орех?

Время нам учинить расчет.

Если ты, гордец и скупец,

Уделишь мне сотню овец

Из числа, что Журын пасет,

Из-под ложечки у тебя

Я не выну мухи-души,

И, свое потомство любя,

При готовлю в райской тиши

Для тебя шатер попышней

И красавицу понежней.

Я добром прошу тебя: дай,

Дай овец и увидишь рай,

А не то - на себя пеняй.

Что ты скажешь на это, бай?"

Бай не мог рукой шевельнуть,

Головы не мог повернуть,

И для вздоха мало ему

Проходило воздуха в грудь,

Очень плохо стало ему,

Гром железный стоял в ушах,

Затвердев, язык пересох,

и какой-то красный горох,

Словно град, запрыгал в глазах,

Сердце сплющилось, как в тисках,

И, как червь, точил его страх.

Хриплым голосом, сам не свой,

Бай сказал:

"Отец пресвятой,

Благостыней твоей клянусь,

Я отныне бога боюсь,

От гордыни я отрекусь,

Только ты не мучь, не души,

Не лишай ты меня души,

Не кроши ты моих костей,

Загустевшей крови не лей.

Грабь меня, пресвятой отец,

В жертву я приношу овец,

Можешь взять сто голов из тех,

Что пасет плешивый Журын".

Встал счастливый хитрец Журын:

"Я прощаю тебе твой грех,

Мир отныне дому сему.

К пастуху пойду твоему,

Приношенье твое приму,

Но, гляди, не греши вперед!

Если ж кто-нибудь скажет мне,

Что скорбит по твоей вине

Твой пастух сирота Журын;

Если мой возлюбленный сын,

Мой Журын,

В сравнении с кем

Ты не бай, а базарный тать,

И которого, между тем,

Ты дерзнул плешивым назвать,

Будет плакать, от горя нем;

Если ты еще хоть разок

Палкой примешься бить его

Или станешь бранить его,

Я вернусь, не будь я пророк,

И тебя уже не прощу,

На коне к тебе прискачу ,

На тебя огонь напущу,

Запалю тебя, как свечу,

А потом конем растопчу!

Без души останешься, бай!

Задержался я здесь.

Прощай!"

Глянул бай - а пророка нет.

И пока не настал рассвет,

Бай сидел, глядел в пустоту,

Разобраться ни в чем не мог,

С головы до пят был в поту,

Хоть прохладный дул ветерок.

Вдруг об овцах подумал бай:

Гонит прадед проклятый в рай

Сто жирнокурдючных овец,

Через всю небесную ширь

Тонкорунных, тучных овец.

Аллаяра желчный пузырь

Скупость начала раздувать,

Желчь пошла хлестать через край;

А как стала желчь подступать

Аллаяру к самым глазам,

Пожелтел он, точно шафран,

На глаза ему пал туман,

И без чувств повалился бай,

Как больной столбняком баран.

[Kamal]

40 девушек - ПЕСНЯ ШЕСТАЯ

Пронизало солнце листву,

И упало солнце в траву

Золотистое, как топаз,

И растаял рассветный дым,

И в тогай Капес невредим

Возвратился Журынтаз.

В эту ночь не ходил войной

На загон сизогривый полк,

Обошел тогай стороной

Супостат по имени Волк.

Сам себя хитрец Журынтаз

В эту ночь от гибели спас;

Все ему веселило взор,

Ликовала душа его,

Сердце прыгало выше гор;

Увенчать свое торжество

Порешил он тоем большим.

И созвал Журынтаз гостей

Всех окрестных птиц и зверей:

Только злобным волкам cтeпным

Не послал приглашенья он,

Приготовил на зависть им

Яства для угощенья он,

И потом-не как байский раб,

А как хан - принимал гостей,

И хвалили гости кебаб,

Не оставили и костей.

А среди гостей дорогих

Был один почетней других:

Вороненка три дня подряд

Мясом потчевал он из рук:

«Клюв открой, дорогой мой брат,

Ешь баранину, милый друг!»

Долго длился веселый пир,

Но пришел и ему конец,

И погнал за горы Шагыр

Жаурынтаз отару овец.

Он пригнал отару туда,

Где чиста, как слеза, вода,

Где поит ручей Ак-булак

Луговой шелковистый злак.

Там лепечущая струя

Разговор с пастухом вела,

И в Хорезм на юг от ручья

По долине дорога шла.

И за часом тянулся час,

И. глядел на юг Журынтаз,

И была пастуху мила

Песня влаги одна и та ж

Про судьбу неведомо чью.

На лугу поближе к ручью

Журынтаз поставил шалаш.

Как-то раз он загнал овец,

И лежал, и глядел в ручей,

Где дробился звездный венец

Золотая краса ночей.

Тут, наруша ход тишины,

Долетел до его ушей

Дальный грохот, тяжелый гром,

Топот с южной стороны.

Овцы в ужасе поднялись,

Колыхнулась трава кругом;

С Журынтазова шалаша,

На внезапном ветру шурша,

Пересохшие листья ввысь

Мотыльковым роем взвились;

Застонав, земля затряслась,

Ак-булак замутился вдруг;

И, вскочив, поглядел на юг

Перепуганный Журынтаз:

Превышая большой курган,

Раздвигая звездную тьму,

Словно кречет-великан,

Всадник близился к нему,

Что ни шаг, то путь дневной

Смаху брал скакун гнедой;

Подымались выше звезд

Четырьмя столбами огня

Искры из-под копыт коня:

Чудо-конь!

Исполинский рост,

Словно туча волнистый хвост,

Уши-ножницы,

Грива-ночь,

Изумрудные глаза

Полыхающая гроза.

Овцы с шумом кину лись прочь;

Конь на луг прилетел, горяч

И стремителен, как стрела,

И со звуком: «гардж! гардж!»

Грыз железные удила.

Журынтаз тогда поглядел

На того, кто в седле сидел.

Словно свечи, у него

В темноте сверкали зрачки,

Были плечи у него,

Как ворота, широки,

И как Молоты-кулаки;

Угодив под такой. кулак,

Сваей в землю вошел бы враг.

Если б этим батыром гнев

Завладел хоть на краткий срок,

Словно мышь, аравийский лев,

Прячась, рыл бы сухой песок;

Сталь дамасская, потускнев,

Хрупкой стала бы, как стекло,

И железо бы, потемнев,

Снегом тающим потекло;

Горы этот батыр бы мог,

Разметав, стереть в порошок;

Пот, со лба его побежав,

Мог бы адский огонь залить,

Жажду мучимых утолить.

Был он мощен и величав,

Смуглолиц и сероглаз,

Он касался небес копьем,

Драгоценный панцырь на нем

Семицветным играл огнем.

Пошатнулся Журынтаз,

В землю черную, точно кол,

От испуга чуть не вошел.

Сердце этого бедняка

Ледяная сжала тоска;

Зарыдал он - ни дать ни взять

Как в степи верблюдица-мать,

Потерявшая сосунка.

Но увидел пастух, что зла

Не желает ему батыр

Н что ясность его чела

Обещает надежный мир;

Что батыр, хоть и велик,

Взором светел и не суров,

Что пригож его смуглый лик,

Словно солнце средь облаков,

Н что этот лик золотой

Дышит кроткою добротой.

Заприметив это, пастух

Слезы стер со щек рукавом,

Перевел, успокоясь, дух;

Поклонился в пояс потом,

Великана мощную длань

Подержал в обеих руках

И сказал, пересилив страх:

«Да прольются дожди на твои луга,

Да плодится твой скот, о батыр-ага!

Как велишь называть-величать тебя?

Славы едешь искать иль карать врага?

Не прогневайся, молви, куда с копьем

И висящим на крепкой цепи мечом

И откуда, воитель, ты держишь путь

На коне удалом, скакуне гнедом?

Сталь-Убийцу с собой для чего ты взял?

Лук С собой исфаганской работы взял?

Вместе с луком тугим - эти сорок стрел

Ты с собой для войны иль охоты взял?

Что за подвиг замыслил ты?

Может быть,

Хочешь бая какого-нибудь убить?

Конь твой статен, как девушка, смел, как лев,

Жаль камчою такого красавца бить.

Раз уж ты посетил этот тихий край,

Я прошу: черногривому отдых дай.

Мой шалаш-твой шалаш.

Отдохни, поспи

Я зарежу овцу, приготовлю чай.

Много сеч ты украсил своей броней.

Я бесследно пройду по стране родной.

Кто ты, храбрый?

Утешь меня, дай ответ,

Не лишай меня гостя, побудь со мной!»

Тут приезжий сошел с коня

И, поводья держа в руках,

Молвил:

«Что ж, послушай меня,

Лжи не будет в моих словах.

О своем недуге поведу я речь.

Я и вправду слышал скрежет многих сеч.

Прежде чем пуститься за любимой в путь,

Закалил я снова свой булатный меч.

Я коня пшеницей год кормил из рук,

Выкосил на сено заповедный луг.

Лучший оружейник для меця ковал

День и ночь три года этот гибкий лук,

Упражнял я храбрость, разум свой растил,

Лил я пот ручьями, не жалел я сил,

Утром я покинул свой предел родной,

Путь подугодичный за день совершил.

Мой хранитель верный - Растами-Достан,

Я-Хорезма житель-прибыл в Туркестан,

Потому что сердцем я в Саркоп стремлюсь,

Дал мне мой родитель имя Арыслан.

Вещего до гроба не забуду сна,

Снилась мне однажды девушка-луна.

Во враждебном стане яркие костры,

Мнилось мне, погасли, чуть взошла она.

Сорок дев покорно шли за нею вслед,

И сверкал, играя, камень-самоцвет

у моей небесной пери на челе.

Было ей не больше чем пятнадцать лет.

я с тех пор на свете как во сне живу,

Изнываю, чахну, милую зову.

Так верблюд, от жажды гибнущий в степи,

О воде студеной грезит наяву.

Я песков бескрайных пересек простор,

Много снегоглавых миновал я гор.

О пастух, подаЙ мне весть о Гулаим!

Слезы нетерпенья мой туманят взор.

Укажи дорогу в розовыи приют,

Где во славу пери соловьи поют.

Проводи страдальца в город Гулаим,

Золотом по-шахски награжу за труд !»

Так от холода Журынтаз

Не дрожал, как от этих слов.

Хочет золота Журынтаз,

Потому что и хлеб, и кров,

И довольство,

И тепло

Принести бы оно могло;

Но стоит пред взором его

Луноликая Гулаим;

И, пронзив его существо

Лезвием своим ледяным,

Ревность душу ему язвит,

И бледнеет он, потрясен,

И притворно смеется он,

Весь трясется и говорит:

«Меня прельщаешь ласкою, не казной.

Езжай, батыр, пожалуйста, вслед за мной.

Живет в Саркопе-городе Гулаим.

Она, батыр, доводится мне женой.

у старой сбились волосы, что кошма.

Страшна горбунья бедная, что чума.

Порадуй неумытую, пожалей!

Она, к несчастью, выжила из ума!

Не легкая, батыр-ага, ноша-честь.

Один цветок и в засуху должен цвесть.

Лишь лучшее и Худшее чтит молва.

На каждого пескарика-щука есть.

Тебе, видать, шайтанова снилась дочь.

Сам бог ко мне привел тебя в эту ночь.

Бери жену без выкупа, мой батыр,

Хоть беден я, но ближнему рад помочь».

Простодушный Арыслан

Неспособен был на обман,

И не думал; чтоб кто-нибудь

Пожелал его обмануть.

Журынтаза хитрую ложь

Он за чистую правду счел.

На рычанье льва был похож

Стон его, огласивший дол.

Меч он выхватил из. ножон,

Чтоб мечом себя поразить,

За копье ухватился он,

Чтоб копьем себе грудь пронзить;

Но тогда родная страна

Хорезмийцу вспомнилась вдруг.

Ноги вставил он в стремена,

Повернул гнедого на юг

И пустился в обратный путь,

Свесив голову на грудь.

Землю топот копыт потряс,

И растаял в тишине,

И остался Журынтаз

С овцами наедине.

Летом по зеленым лугам,

А зимой - по белым снегам

Он скитался из края в край.

Был все тот же халат на нем,

Тот же вытертый малахай.

Время шло своим чередом,

День сменялся новым днем,

Новый день сменялся другим.

Журынтаз мечтал об одном:

О женитьбе на Гулаим.

[Kamal]

40 девушек - ПЕСНЯ СЕДЬМАЯ

День да ночь

Сутки прочь,

В небе темноголубом

Трепетали звезды, горя,

На своем языке ночном

О самих себе говоря;

Розовым своим рукавом

Утром их сметала заря.

Время шло чередом своим.

День сменялся новым днем.

Журынтаз мечтал об одном:

О женитьбе на Гулаим.

Гулаим на Миуели

Веселилась в кругу подруг.

Таял снег,

Сады цвели.

Соловьи о тысячах мук

Сладкозвучный спор вели

По земле, к морям родным

Реки синие текли.

Горы жаждущей земли

Задержать их не могли.

Между тем отец Гулаим,

Аллаяр, великий богач,

Тяжело. занемог

И слег.

Худо стало ему-хоть плачь,

Век поднять он уже не мог,

Разло.мило старому бок,

Селезенку сперло ему,

И сдавило горло ему.

По Саркопу его гонцы

Поскакали во все концы,

И глашатаи-трубачи

Затрубили в сырнай-кернай:

Пусть, мол, к баю спешат врачи,

Мол, гадальщиков молит бай

Сей же час подать ему весть:

Где о.т смерти лекарство. есть?

Бай приносит в жертву скот,

Кровь ягнят молочных льет

И сокровища свои

За лекарства отдает;

Дни и ночи напролет

Ворожат ворожеи,

Колдуны колдуют над ним,

Знахари лютуют над ним:

Жгут костры –

И горячий дым

В зной глотать ему велят,

Мерзким зельем его поят;

Рядом-жены голосят,

Слезы льет в ногах Гулаим,

Сыновья в головах стоят,

Вервие на шею надев,

К небу руки свои воздев.

Аллаяру ничто не впрок:

Видно, сильно он занемог.

Мо.лвит близким Аллаяр:

«У меня есть прадед пророк.

Он, должно быть, помнит мой дар

Сто жирно.курдючных овец,

Тонкорунных, тучных овец...

Оседлайте-ка мне коня,

Подымите-ка вы меня,

Дайте мне мой лучший наряд,

Мой золототканный халат.

Подымусь

В халат облекусь

И на кладбище повлекусь,

Пред гробницею повалюсь,

Небожителю поклонюсь,

К покровителю я взмолюсь,

Со слезницею обращусь,

Исцеления испрошу,

Чистым воздухом подышу!»

Усадили бая в седло.

В путь-дорогу собрался бай,

Провожатых не взял с собой,

На луку налег тяжело.

Где поводья, а где камча

Разобрался кое-как,

И под ним ногами суча,

Заплясал лихой аргамак.

Ранним утром выехал бай.

Если и горячить коня,

От Саркопа, как ни считай,

До погоста пути полдня.

Жгучим жаром пышет степь,

А у бая темно в глазах,

Стали как чугунная цепь

Легкие поводья в руках,

Чудится, стучат в виски

Молоточки да молотки;

Блещут красные пески,

Стонет, бредит Аллаяр:

«Помоги Мне, пророк святой!

Едет-едет Аллаяр,

Едет хворый правнук твой!

Пробудись в гробнице своей,

Мощь верни деснице моей!»

А гробница - все далека...

Широка ты, степь, широка!

Журынтаз Отару как раз

В этот день у кладбища пас.

Аллаяра он увидал;

Разглядел, как тот исхудал,

И - покуда бай причитал

Мысли бая он прочитал;

В буераках отару скрыл,

И, петляя среди могил,

Задыхаясь, в поту, бегом,

Аллаяра опередил

И в гробницу скользнул ужом.

у погоста, за кустом

Хворый бай привязал коня;

Горло окрутил платком,

От простуды себя храня;

у могилы отцов потом

На колени стал с трудом,

Все аяты прочел, стеня;

И потом, совершив намаз,

Духу предка задал вопрос:

«Здесь ли ты, осушитель слез?»

«Здесь!»-ответствовал Журынтаз.

И, рыдая, бай произнес:

«О, выслушай! Стан мой согнулся, как лук,

И кожа моя почернела от мук.

Пророк мой, хранитель мой, встань, посмотри,

Что сделал со мною смертельный недуг!

Пришел отымающий души ко мне

И плоть мою скорбную держит в огне,

И в ребра вонзает мне когти свои,

И тащит в могилу меня на ремне.

Врачи да гадальщики, как воронье.

В мое отовсюду слетелись жилье,

И требуют мзды от меня, и клюют,

И рвут полумертвое тело мое.

Я гибну, хотя мой телесный состав

Пропитан, как вата, настоями трав.

От смерти лекарства у знахарей нет.

Я плачу, к тебе, благодетель, припав.

Из этой могилы, из райских ли рощ

Взгляни на меня, покажи свою мощь,

Приди,- я простерт пред тобою, как степь,

Что молит послать ей целительный дождь.

Ты видишь?-я стал на колени.

Я жду.

От смерти, от мук избавления жду;

За некогда взятых тобою овец

Отпущенных в долг - исцеления жду !»

Так пророку взмолился бай,

И слезами залился бай.

А лукавый хитрец Журын,

Самозванный мертвец Журын,

Загудел из-под земли:

«Аллаяр! Аллаяр! Внемли!

Отвечает пророк святой,

Прадед и покровитель твой.

За даянье твое в раю

Я хвалы тебе воздаю,

Хлопочу о тебе, мой свет,

Но - увы! - пророк Мухаммед

Только гневается в ответ.

Как зимою горный хребет,

Льдом покрыты брови его,

Мглой повиты брови его,

Ибо хмурит он в гневе их.

Хочешь ты остаться в живых,

Слезы льешь, неразумный бай,

От меня исцеленья Ждешь,

Не желаешь свой тесный кош

Променять на просторный рай,

Хорошо, мой свет, - но сперва

Богом будет еще одно

Испытанье тебе дано.

Бай, запомни мои слова:

У тебя есть овчар Журын,

Сирота, пастушеский сын,

Сердцем кроткий, точно овца.

Как пасет он твоих овец,

Так овец твоего отца

Пас его покойный отец.

Это был святой человек,

В рабстве он вековал свой век;

Можно было его продать,

Можно было его купить,

Можно было его прогнать,

Можно было его прибить,

Он безропотно: точно вол,

Выносил любой произвол.

И показывали его

Как примерного раба,

И привязывали его,

Как собаку, у столба,

И наказывали его

Столь сурово, что со лба

Кровь и пот

У него текли,

Как ни били, как ни секли,

Он и стона издать не смел,

Только вздрагивал, бел как мел,

Будто он от слез онемел.

Не имел он вдосталь еды,

Не имел он вдосталь воды,

Не имел одежды пастух,

Чтобы плечи свои прикрыть,

Не имел надежды пастух

Где-нибудь халат раздобыть;

Иссушили его пески;

Убелили ему виски

Ранним инеем седины

Годы голода и тоски.

За собой не зная вины,

Он погиб от байской руки,

Яростной, хозяйской руки.

Твой отец, и ты, и твой род,

Все вы, пьющие кровь и пот,

Вы убийцы, а не судьба,

Вы в ответе за кровь раба!

Лучше бы за грош вы его

У ступили другим, чем зря

Жечь да резать, злобой горя.

Твой отец подошвы его

Приказал ножами рассечь,

И огнем его спину жечь,

И повесить на трех жердях.

Чтоб на всех четырех ветрах

Семь недель качался пастух.

С жизнью распрощался пастух;

Видно, силу хотел свою

Твой отец испытать на нем,

Бай ведь был большим богачом.

Тут, зубами заскрежетав,

Зарыдал Мухаммед в раю;

Ангелы, затрепетав,

Стаей лебединой в:шились,

Райскую покинули высь,

Стрелами к земле понеслись;

Опустились, как легкий пух,

К вытянутым ногам пастуха,

Поглядели-плачет пастух:

Слезы по щекам пастуха

Катятся одна за другой,

Словно скатный жемчуг морской.

Ангелы, крылами плеща,

Вынули его из петли,

Приняли его на плеча;

Как святыню - с черствой

земли Рваный подняли малахай,

Мученика в рай понесли,

Малахай понесли

В рай.

Жертву бая у райских врат

Встретил сам пророк Мухаммед,

Страстотерпца за руки взял,

Даровал очам его свет,

Ввел в сияющий райский сад,

А потом две обновы дал:

Малахай бобровый дал

М халат шелковый дал;

А потом приставил к нему

Двух красавиц-гурий пророк,

И дворец в лазури пророк

Лучший предоставил ему.

Сердцем возликовал пастух,

Гурий равнопрекрасных двух

Чередой целовал пастух;

Девы миловали его

М не ревновали его.

И доныне по целым дням

Он гуляет в райском саду

И, питая любовь к цветам,

Собирает он розы там;

Обе гурии - рядом с ним.

Чуть звезда приведет звезду,

Он, сказав: «Гулянью-конец!»

Возвращается во дворец;

Обе гурии - рядом с ним.

Вот пастух сидит на коврах,

И дутар у него в руках:

Обе гурии рядом с ним.

Вот лежит он в пуховиках,

У него-плоды в головах...

Часто сам пророк Мухаммед

Во дворец приходит к нему,

Чтоб держать с пастухом совет,

Удивляться его уму.

КаждыЙ день, слетаясь толпой,

Затевают ангелы той;

Ликование - каждый день,

Козлодрание - каждый день,

Утешению-нет конца,

Угощению-нет конца;

Тут тебе и мясо и мед,

Пенье, музыка и смех!

Жирно ест и сладко пьет

И сидит превыше всех

Меж других безгрешных душ

Сей пастух, сей праведный муж!

А пока он меж вами жил,

Кто, скажи мне, им дорожил?

Кто не издевался над ним

И каких он не знал обид?

Кем он только не был гоним,

Кем из вас он не был избит!

Вспомни, свет мой, как с детских лет

Ты раба, лишенного сил,

Словно зверя, псами травил.

Ныне - сам пророк Мухаммед

В память бед его и обид

С пастухом в обнимку сидит!

Мой же внук, а твой отец,

Столь приверженный злым делам,

Никогда не нравился нам:

Не любил его. сам творец,

Презирал Мухаммед-пророк,

Ненавидел халиф Али,

Я его выносить не мог,

Ангелы терпет,ь не могли,

Девам рая он гадок был,

Ибо кровь человечью пил;

А сошел он в землю - и там

Не понравился мертвецам.

Раньше срока на десять лет

Повелел пророк Мухаммед

Умертвить твоего отца,

И возрадовались в раю

Божьих праведников сердца.

Взяв с собой удавку свою,

Полетел в Саркоп Азраил,

Где злодея и умертвил.

Вскоре после похорон

Прилетел на кладбище он

С палицей железной в руках.

Глубоко под землей, впотьмах

Этой палицей Азраил

Череп грешнику раскроил,

Челюсть нижнюю раздробил;

Приложил ко рту мертвеца

Раскаленную печать

И не мог твой отец кричать,

И в морщинах его лица

Закипели слезы ключом.

Глядя на твоего отца,

Раб его смеялся в раю:

«Бай-ага, ты спал с лица,

Я тебя не узнаю.

Был ты первым гордецом,

Чтил ты золото и ложь,

Обернулся мертвецом

И посмертно слезы льешь.

Я при жизни был в аду,

Больше в ад не попаду:

Как в раю ты жил- ну что ж,

Больше в рай не попадешь.

Бай-ага, своей судьбой

Поменялись мы с тобой».

Ангел, слыша это, втройне

Бая стал истязать сильней.

То под палкою, то в огне

Извивался триста дней,

Словно рыба, твой отец,

Пил расплавленный свинец;

С виду стал похож на кебаб,

Ссохся весь, почернел, ослаб

И совсем лишился ума.

Как ни бился Азраил,

Как его ни скреб, ни палил,

А не счистил с него клейма

Всех его богомерзких дел.

Тут с волосяным силком,

Наконец, шайтан подоспел;

И в силке волосяном

Твой отец повис, как фазан,

И расхохотался шайтан

И понес его, хохоча,

Далеко, далеко, далеко...

В ад его зашвырнул сплеча

Глубоко, глубоко, глубоко...

Там огнем горит он, треща,

И от адского палача

Не уйти отцу твоему,

И ему в огне и дыму

Нелегко, нелегко, нелегко!

Аллаяр! И ты чуть-чуть

Не свернул на отцовский путь.

Вспомни ночь, когда к тебе

Я за подаяньем пришел.

Вспомни, правнук мой, как тебе

Легкий подвиг твой был тяжел.

Думал я, что своих овец

Больше прадеда любишь ты:

Мол, не дам овец- и конец!

И отказом погубишь ты

Плоть свою' и душу свою

И не будешь со мной в раю.

Но- ты спасся, мой свет!

Когда Без особенного труда

Я овец твоих получил,

Сам создатель доволен был».

Свой велеречивый язык

Утомив, пророк замолчал,

И, не слыша пророка, в крик

Ждавший чуда бай закричал:

«О, хвала тебе и хвала

И еще хвалы без числа

За благие твои дела!

Мой радетель, я. изнемог,

Что же делать мне?

Научи!

Благодетель!

Не исчезай !»

и опять загудел пророк:

«Я не все сказал.

Замолчи!

Не кричи,

Неразумный бай!

Аллаяр, лежащий в пыли!

Повеленью бога внемли!

о сокровищнице твоей

До небес долетела весть.

У тебя, златолюбец, есть

То, что всех сокровищ ценней:

Лебедь - белого белей.

Гладь озерная светла,

А над ней летит, как стрела,

Лебедь-вольные крыла.

Пери - милого милей.

Если б ношей прелесть была

Рук она бы не подняла,

Шага бы ступить не могла.

Соль - соленого солоней.

С этой солью горечь сладка,

Без нее и сладость горька,

Без нее и радость-тоска.

Солнце - светлого светлей:

У других - сума,

У тебя - казна,

У других - зима)

У тебя - весна,

Роза-алого алей.

У тебя есть дочь Гулаим,

Светлого она светлей,

Белого она белей,

Алого она алей,

Милого она милей,

Всех сокровищ мира ценней.

В рай простолюдина к себе

Не побрезговал бог призвать,

Преисполнясь к небу любви.

Пастухова сына к себе,

Чтоб гордыню свою попрать,

Многогрешный бай, при зови.

И, при звав Журына к себе,

Ублажать его, почитать

Должен ты и дети твои.

Должен ты своего добра

Для Журына не пожалеть,

Шапку из седого бобра

Должен ты на него надеть,

Должен рядом с кошем своим

Для Журына кош возвести,

Должен дочь свою Гулаим

К очагу его привести,

Ни гроша калыма не взять

Н Журына зятем назвать.

Чем тебе твой пастух не зять,

Чем угодник божий не сват?

Что же, рад ты или не рад?

Бог в раю судил этот брак.

Если сам ты себе не враг,

Не гордись, Аллаяр, смирись,

Воле божией покорись,

Дни твои продлятся тогда,

Дивно расплодятся стада,

Смертью, сладостною, как сон,

Мирно завершатся года.

Ангелами вознесен,

Ты проснешься у нас в раю,

Будешь ликовать,

Пировать,

С гуриями игры играть.

Голубком счастливым порхать

И свою

Поджидать семью.

И построит в раю Творец

Для Журына и Гулаим

Золотой дворец,

Что резной ларец;

Ты дождешься их, наконец.

Будут слуги-ангелы им

Угождать во веки веков,

Н среди небесных цветов

Для твоих безутешных вдов,

Для твоих сыновУдалых голов

Будет приуготован кров.

Лучше выдай дочь,

Не перечь,

А не то-не уйдешь домой,

Плачь-не плачь,

Я встану, могуч,

Выбью оба глаза долой,

Вырву напрочь душу твою

И швырну тебя прямо в ад,

Где котлы кипят

И костры горят,

Грешники немолчно вопят;

Я смолы тебе подолью

И тебя оставлю в аду,

Всю

Твою Семью Перебью,

В ад ее к тебе приведу!»

Аллаяр без чувств лежал

И почти совсем не дышал.

Час прошел-глаза приоткрыл,

Встал, шатаясь, несчастный бай,

Застонал из последних сил:

«Пощади, не убивай!

Пусть берет...

Я выдам дочь !»

Нет ответа.

Бай Аллаяр

Помолился на мазар,

Встал, кряхтя, и уехал прочь.

Из могилы Журынтаз

Вылезает на белый свет,

Что есть силы Журынтаз

Распевает на целый свет:

«Я беру твою дочь, отец!

Я-купец,

А ты - продавец,

Я - пророк,

А ты-глупец!

Спорь - не спорь.

А боль - твоя.

Хворь-твоя,

А соль-моя,

Роза алая-моя,

Лебедь белая - моя,

Веселись, отара моя!

Гулаим - задаром моя!

Прыгайте, овечки, в степи,

Словно вы-кузнечики в степи:

Дочь свою красавицу в дар

Отдает мне бай Аллаяр!»

Вот что пел плешивый Журын,

Пусть плешивый, Нерадивый, Некрасивый,

Да зато

Хитроумный и счастливый Журын.

[Polat]

Камал! Атаңа бәлли! Рахмет, өнип - өс! Қарақалпақлардың аманатларын жарық қылғаныңа мың да бир алғыслар!

Бул гәўҳарларымыз нәятый қымбат! Гүлли қарақалпақлар атынан миннадарман!

[Kamal]

Камал! Атаңа бәлли! Рахмет, өнип - өс! Қарақалпақлардың аманатларын жарық қылғаныңа мың да бир алғыслар!

Бул гәўҳарларымыз нәятый қымбат! Гүлли қарақалпақлар атынан миннадарман!

Рахмет! "Кырк кыз" очень объемный эпос, конкурирует с не менее знаменитым французским эпосом "Песнь о Роланде". Может быть открыть отдельную тему, как думаешь? У нас много таких эпосов, но у "Кырк кыз" свое особое место.

Каракалпакский фольклор в очень разнообразных формах отражает все стороны жизни народа. В нем большое место занимают темы, связанные с хозяйственной деятельностью, семейным бытом, традициями общественной жизни. В поэтической форме отражены многие исторические события. При отсутствии письменных данных, устное поэтическое творчество получает особенно важное значение для историков и этнографов, извлекающих из этого драгоценного источника ценные материалы о жизни народа, сведения о его исчезнувших бытовых условиях, о процессе развития общественно-философской мысли. Большинство произведений устного поэтического творчества отличается высоким художественным уровнем. Неспроста известный французский писатель и общественный деятель прошлого века Луи Арагон сравнивал образы эпоса "Кырк кыз" с героями знаменитой "Песни о Роланде", в которой французский народ воплотил свои идеалы, а известный казахский ученый Чокан Валиханов писал: «Тысячи рассказов, повестей, песен… сохранили в памяти бесчисленные каракалпаки… Каракалпаки почитаются в степях первыми поэтами или песенниками». Одних только эпических поэм у них насчитывалось более 50. Поэмы исполнялись жрау, бахсы и киссаканами, представлявшими каракалпакское народно-профессиональное искусство устной традиции.