Михаил Синельников

[Стас]

Интервью с Михаилом Синельниковым, московским поэтом и переводчиком восточной поэзии, автором антологии «Незримое благословенье. Исламский Восток в русской поэзии», многих сборников, включая «Лазурит. Книга исламских стихов».

- Вы известны как поэт, переводчик и собиратель восточных, исламских сокровищ в поэзии на русском языке. В чём особая острота, актуальность взаимного напряжения между Россией и Кавказом – в поэтическом отражении с давних времён вплоть до наших дней?

- Взаимоотношения России и Кавказа всегда, а в особенности на протяжении двух последних столетий, были трагичными – и нужны ли комментарии, почему так случилось… Но всё же интеллигенция кавказская, выучившаяся в России и в совершенстве освоившая русский язык, всегда тянулась к русской культуре и вряд ли даже в отдалённом будущем обойдётся без великой русской литературы.

С другой стороны, и русская литература также тянулась к Кавказу, сочувствовала его гордым народам. Как сказал Пастернак: «Звериный лик завоеванья дан Лермонтовым и Толстым…»

Именно Кавказская война заставила величайших русских писателей мучительно размышлять о столь разрозненном и раздираемом бессмысленными распрями человечестве, о железном пути цивилизации, разрушающем патриархальные общества, близкие к природе. «Под небом места много всем!» – восклицал Лермонтов, осудивший жестокую резню.

В русской поэзии навсегда остались кавказские стихи и блистательные переводы Николая Тихонова, Арсения Тарковского. И, в частности, стихи Сергея Маркова, Семёна Липкина, в которых выражено искреннее сочувствие кавказским народам, репрессированным и депортированным в годы сталинского кровавого террора. Я сам ранен с детства этой темой, ибо ранние мои годы прошли в Средней Азии и в школе моими соучениками и друзьями были дети кавказских спецпереселенцев.

В истории было много скверного, но всё же это была совместная история. Мир становится единым и нужно двигаться навстречу друг ко другу, залечивая раны и преодолевая пропасти.

- Вы один из «последних могикан» советской школы поэтического перевода. Нужна ли эта традиция будущему? Есть ли теперь ученики, талантливо продолжающие дело прославленных мэтров?

- Да, в советское время существовала замечательная школа поэтического перевода. Многие произведения народов СССР были переведены превосходно. Продолжателей дела я сейчас не вижу. Во всяком случае, новых талантливых перелагателей восточной поэзии не обнаруживаю. Но, возможно, я консервативен и недостаточно осведомлён?

- Каковы, на Ваш взгляд, лучшие переводы дагестанцев на русский язык?

- Наиболее замечательными переводами из поэзии народов Дагестана мне кажутся переводы переводы Эффенди Капиева из даргинского поэта Батырая. Не думаю, что Капиев, лакец по национальности, знал даргинский язык – в Дагестане ведь десятки языков, не имеющих между собой ничего общего. Но, допустим, знал, главное не в том – он виртуозно владел русским стихом и переводил вдохновенно, с восторгом передавая энергию ритма. Капиев был замечательным русским прозаиком, мастером редкого жанра: автором незабываемых записных книжек – люблю их с детства. Он принадлежал и кавказской традиции и русской культуре.

Какие проникновенные слова с печалью и горечью этот потомок горцев, до последней капли крови резавшихся с русскими, произнёс над могилой юного русского офицера Мещерского, павшего в одном из сражений стародавней Кавказской войны!..

Конечно, прекрасны переводы молодого Тарковского, хороши многие переводы Наума Гребнева, несомненно родившегося поэтом, но с головой ушедшего в переводы. Следует отдать должное и переложениям мастеровитого Якова Козловского.

- Насколько для Вас лично важна исламская тема в поэзии?

- Вы знаете, что я много времени и сил отдал изучению влияния мировых религий на русскую литературу, ведь Вы были титульным редактором моей антологии «Незримое благословение. Исламский Восток в русской поэзии». Мир Ислама был близок мне с детства, проведённого в Средней Азии, когда я ощутил непосредственную связь земли, ландшафта с избранной народом религии. Ясно, что эта избранная религия является базисом каждой национальной культуры. И мусульманское влияние на культуру русскую, я убеждён, более значительно, чем оно кажется людям недостаточно неосведомлённым.

Я родился в Ленинграде в семье, пережившей блокаду, но, ещё будучи младенцем, оказался в Ферганской долине, на кыргызском Юге – это моя родина, подарившая мне сияющее серебро хребтов Тянь-Шаня, пронзительную прохладу мчащихся рек, свежесть ореховых лесов. И сверх того, гостеприимство своих чабанов и дружбу поэтов. Здесь очень рано я догадался о том, что вероисповедание выбирается народом неслучайно, что этот выбор определяется и особенностями национального характера, и даже чертами пейзажа — жгучей бирюзой небес, лазуритом плещущей воды.

Земля, в которую я в детстве закапывал урюковые, персиковые, дынные косточки, иногда прораставшие, была поистине Землёй Ислама.

«Люблю я осень жгучих стран Аллаха *,

Гранатовую, влажно-золотую, Могучую, тугую густоту Исчерпанности смертной изобилья. Здесь детским сердцем я узнал Ислам

И в облаках увидел неземное».

И, конечно, дивное чудо природы, вырастающее посреди древнего Оша: гора Тахт-и-Сулейман, Трон Соломона. По преданию, на горе, окружённой почитаемыми мазарами, похоронен иудейский царь и мудрец, легендарный Экклезиаст, повелевавший джиннами. На вершине полтысячелетия простояла небольшая мечеть, воздвигнутая будущим «Великим Моголом», завоевателем Индии, замечательным тюркским поэтом Бабуром. В ночной темноте этот «белый домик» выглядел фантастично: окружённый крупными звёздами и увенчанный полумесяцем (не бронзовым, а настоящим!) купол.

Я видел эту картину каждый вечер, ведь ранние мои годы прошли на юге Кыргызстана, и наши окна были повёрнуты на Сулейман-гору. И ещё одно ослепительное воспоминание, уже не вечернее, а утреннее: несметная толпа богомольцев, поднимающихся к Бабуровой мечети и влекущих за собою жертвенных баранов. Вся гора шевелилась и текла яркими лоскутами праздничных одежд. Терпение властей однажды, в некий неистовый год хрущёвского «волюнтаризма», истощилось: обряды были запрещены, мечеть разрушена, сама гора переименована (не нашли лучшего наименования, чем вульгарное «Гора Красивая»).

Лишь через десятилетия всё, говоря словами царя Сулеймана, «вернулось на круги своя». И мечеть, восстановленная на пожертвования мусульман и русских археологов (в том числе, моего учителя Ю.А. Заднепровского), вновь стала местом молитвы. Молятся здесь и паломники из самых отдалённых стран. Побывала, между прочим, и Беназир Бхутто, ведущая своё родословие от Бабура.

Хазрет-Айюб

В Джалал-Абаде похоронен Иов.

Паломники в купальню входят, где

Я в детстве плавал в долготерпеливой

Иодистой и сернистой воде.

В той мусульманской ласковой купели

Благословенья не заметил я,

И столько мы с тобой перетерпели,

Насыщенные днями, жизнь моя!

Что овцы мне с ягнятами своими,

Онагры и в потомстве торжество!

Делами озабочены моими

Создатель и архангелы Его!

Ош

Древний город с горой Сулеймана

Так легко разломать, размолоть,

Но солома и глина самана,

Это — жизнь моя, память и плоть!

Кирпичи и мешки алебастра,

Шлакоблоки и комья земли —

Где горели костры Зороастра,

Где исламские толпы текли.

Повторяя псалмы или суры,

Вижу в облаке нынешних смут,

Как верблюдов понурых фигуры

В отдалённое детство бредут.

Словно старую книгу раскрою,

И, как светлое пламя, обдаст

Твой гранатовый куст под горою,

Где покоится Экклезиаст.

Сулейман-гора

Сулейман-гора, Сулейман-гора,

Пёстрая гора, полая гора!

Ты откуда к нам, ты идёшь куда?

Душно по холмам зацвела джидда…

Изнемог пророк и промолвил: «Хош!»

И — рекой потёк гордый город Ош.

Небеса в овраг льются с вышины…

И под аркой так нежно-зелены.

Шёл народ в байрам, — шли, отринув прах, —

Скалы, — здесь и там — в красных лоскутах.

Реял, мельтеша, жертвенный багрец.

Жалось, как душа, блеянье овец…

Тысячами тел сглажена скала,

Звёзд лиловый мел режет зеркала.

И с утёсов здесь сбрасывали жен…

Жёлтый факел днесь — газовый — зажжён.

Белый, белый дом сломан, сброшен вниз.

В облаке пустом месяц твой завис.

Имя у тебя отнято, гора,

Камень твой дробя, ходят грейдера…

Но, что было сил, держишь знамена,

Зеленью могил имени верна!

… Вот повеет зной и весной обдаст.

За твоей стеной спит Экклезиаст.

И глядит в туман Сулейман-гора,

Словно великан вышел из шатра.

Входит караван, кузнецы гремят,

И горит, багрян, под горой гранат.

http://www.gumilev-center.ru/?p=360