Воронецкий Михаил

[Стас]

Михаил Воронецкий (Кузькин) - обрусевший хакас из койбал, койбальских степей, значительную часть жизни прожил за пределами Хакасии, писал только на русском языке.

Каменные жены.

Светом вечных снегов,

просквозивших Саяны,

затопило глаза мне:

сквозь стынущий свет

вижу

низко осевшие в землю

курганы-

пронесенный на юг

умирающий след...

Если брат был, то брату,

а не было- другу

оставляя печаль обреченной жены,

уходили раскосые всадники к югу,

посвященные

древнему богу войны.

Без команды,

без звяка,

без вздоха,

по-волчьи

огибая хребты,

уходили на юг...

Ржали кони,

пронзенные стрелами;

молча

падал всадник,

не выронив саблю из рук.

По каким-то

невдомым нынче

законам-

мир от крови,

спекавшейся камнями,

слеп...

Но никто

никогда не вернулся.

Драконом

поглощала их

там, за Саяноми,

степь.

Тыщи раз

отрешались курганы от снега...

Но стоят

в своей каменной позе тоски

эти жены гранитные:

ждут из набега

тех, что были когда-то им

кровно близки.

КНЯЗЬ ИРЕНАК

В Москве приняли послов Иренака. Но переговоры затягивались. Нетерпеливый Иренак в 1684 году собрал войско и пошел к Белому озеру, но в это время вернулись его послы, сообщив, что все его требова-нин удовлетворены. Иренак подписал договор, по которому русским отошли земли к северу от Чулыма, где они имели право строить остроги и осваивать земли.

Н. Н. Козьмин.

Княэь Иренак Как быть?

Чингизиды — извечно враги — в Саянах...

у Тарбогатая — джунгары... Ночами в степи колыхались пожары -их отблеск касался Кузнецкой тайги.

Кочевья.

Семнадцатый век.

Иренак.

Мечтатель —

Хакасию видеть великой

хотел он в тот век —

и кровавый, и дикий,— минуя судьбы упреждающий знак.

За каждой скалой -притаившийся враг...

И в прятки со смертью сыгравшийся рано, царю на джунгар

доносил Иренак,— с джунгарами об руку

бил Алтын-хана...

Он спит

уже триста беспамятных лет

в кургане у скал Чулышмана, однако

в степях

сокровенней сказания нет, чем песни хайджи

о судьбе Иренака.

Курганы.

Их пощадил когда-то

Гуннский шад,-

Зато теперь к ним тянут жадно руки

Бугровщики:

От имени науки

Могилы наших предков потрашат.

Карьеры.

Заводские корпуса.

Аэродромы.

Автомагистрали,

Пронзающие степь за полчаса,

Где на конях

Неделями скакали.

От этого теперь, мол, не уйдешь;

И люди забывают понемножку, как вслед за табунами

Шли под нож

Отары-

Работягам на кормёжку.

Но что сказал бы

Мой койбальский предок,

Вдруг оживи он именно сейчас,

Когда табун, как приведенье, редок

И редок степью скачущий хакас.

Уж как бы

он воспринял перемены,

Любивший прямоту, горяч и груб,

Увидев средь курганов

Эти стены

И дым,

Фонтаном рвущийся из труб?

Врезаясь в разговоры невпопад,

Твердил бы нам, забыв былые раны,

Что нынешняя жизнь-

и есть тот ад,

Каким пугали грешников шаманы.

Язычник

Холмы по-над Тубой, когда на вас

Смотрю с тоской былого человека,

Мне кажется, что я и сам хакас

Того еще, семнадцатого века.

Еще понятен мне лесной язык,

А лишь едва качнувшаяся ветка

Предупредит задумчивого предка

А том, что жить ему осталось только миг.

А я бреду распадком по реке

С копьем на круторогого марала

И в место транссаянского шоссе

Обвалов грохот

Слышу с перевала.

Еще совсем темна

моя судьба:

ни матор,

ни батыр Шандыки-бека*-

простой хакас

из племени Туба

того еще, семнадцатого, века.

Бреду с печальной думой старика…

Такая историческая малость:

У племени Туба

была река,-

исчезло племя,

а река осталась.

Изба- листвы узоры на стекле;

Наедине с раздумьями своими

Бреду- лесной язычник Микеле

Из племени, утратившего имя.

---------

*Матор- предводитель дружины, Шандыка-бек последний князь племени Туба, погибший вместе со своим племенем в 1692 ( в Восточных Саянах) в битве с войсками полковника Василия Многогрешного.

Слезами облегченья.

Ах, степняки...

Мы всюду одиночки.

Одно у нас, как видно, на уме:

коснуться взглядом

журавлинной строчки,

обнять могилы предков на холме.

Камнями ссохлось на дороге слякоть,

осел курган, где дедушка зарыт...

И так отрадно

пасть в ковыль и плакать

слезами облегчения-

навзрыд.

В степи, где, замирая, слушал грозы,

где у груди в ненастье грел ягнят,

я плачу,-

может, только эти слезы

теперь меня

с родной землей роднят.