Тоба

[Гость]

u predstavitelei plemeni jalair v Mongolii bituet ligenda o tom chto oni potomki plemeni toba ostavshie v mejdurechei Onona i Kerulena kogda bolshaya chast' plemeni toba otkochevala k yujnoi Gobi

[Акскл]

Тоба - это китайское название тюрков-табгачей.

Где на Интернете можно посмотреть современные халха-монгольские, калмыцкие и бурятские племена и рода?

[Гость sanj]

я вот надеюсь рустам вывесит их тут

[Гость]

v internete net informatsii o sovremennom rodo-polemenom sostave mongolov , no esli ochen nujno mogu pomestit' v forume , esli hochesh snachala mogu oiratov, ili khalkha ili buryatov i t.d

[Гость Урал]

Салам.

Хаома.

Аксклу:

Спасибо за сслку по Груссе.

Тоба, были монголами по происхождению, вероятно потомки Тоба - Табгачи.

Табгачи - верно, Акскл, говорили на языке тюрков Ашина.

Но ведь Ашина В ОСНОВНОМ тоже были по происхождению Монголами(сяньбийцами), Акскл.

Или вы не согласны?

ТОБА - ОДНО ИЗ ДАНСЯНСКИХ ПЛЕМЁН.

Современные Дансяны КНР - монголоязычный народ, по культуре - мусульмане.

Дансянские племена: Сифэн, Фэйтин, Ванли(Сили), Почао, Ецы, Фандан,

Мицин, Тоба. См. Цзю Тан Шу, гл. 198, С.2а, 1-2; Синь Тан Шу, гл. 221а, С. 1б, 1

В У Дай Ши Цзи, гл. 74, С. 4б, 1-2 перечислены только следующие

родовые названия дансянов: Сифэн, Фэйтин, Чжэ, Ели и Тоба.

Дом Тоба возглавлял наиболее могущественное объединение тангутских племён.

____________________________________________________________________

:!: Помимо дансянских Тоба, существовали и сяньбийские Тоба:!: , создавшие в 4 в. государство Северное Вэй (Тоба Вэй, Юань Вэй, Позднее Вэй). О возможных связях сяньбийских Тоба с дансянскими см. (Кычанов 1964).

____________________________________________________________________

Татабы - монголы по языку.

Татабы(Си, Хи, Дидоюй):

В Синь Тан Шу, как уже давно отметили исследователи, объединены

сведения о совершенно двух РАЗНЫХ народах ? Белых Си и Си. См. Синь Тан Шу, Гл. 217Б, С. 10а, 2-8); Сиратори, 1935, С. 11-12; Чэнь Чжунмянь, 1958а, С. 754-756.

Табгачи - действительно были связаны с тюрками Ашина (тюркютами), нежели с

татабами.

Были ли Табгачи, потомками Тоба - точно не установлено.

С уважением Урал.

[Гость sanj]

v internete net informatsii o sovremennom rodo-polemenom sostave mongolov , no esli ochen nujno mogu pomestit' v forume , esli hochesh snachala mogu oiratov, ili khalkha ili buryatov i t.d

источник у тебя какой чулу?

[Гость]

dorogoi Sanj istochnik vpolne nauchnii.(perepis' naseleniya 20-m veke , materiali isledovaniya akademii nauk, otdelnih uchenih, materiali gosudar.archiva)nichego otsebyatini

[Гость]

v okruge CHAMDO v Tibete est' aimak TOBA (administrativnii nazvanie raiona toje toba) ryadom jivut v 2 raionah potomki mongolov(DZACHUKAVA) , eti toba hotya i govoryat na tibetskom yazike , antropologicheski nemhogo drugoi chem tibettsi , i vedet svoe proishojdenie ne ot tibettsev

[Гость]

dorogoi Sanj istochnik vpolne nauchnii.(perepis' naseleniya 20-m veke , materiali isledovaniya akademii nauk, otdelnih uchenih, materiali gosudar.archiva)nichego otsebyatini

Давай что есть, все пригодится.

Я тоже в старом форуме постил по ойратам.

[Акскл]

Как-нибудь соберусь и переведу те несколько страниц из Груссе, где он пишет про ТЮРКОВ Табгачей-Тоба. А также несколько страниц про тюрков Шато, которые тоже основывали династии в Китае. Вообще - почитаешь Груссе и получается что тюрки-кочевники, вышедшие, как правило, с территории казахских степей, правили везде в Азии - и в Китае, и в Индии, и в Персии, и на Ближнем Востоке, на территории современной южной России и Украины, и даже в Корее, Болгарии и Венгрии, не говоря уже о Центральной Азии.

А может "Империя Степей" Груссе уже переведена на русский язык? Скорее всего нет - и ее просто ОБЯЗАТЕЛЬНО нужно перевести и издать в России и в странах СНГ!

[Гость]

Акскл,

Проснись.

[Aryslan]

Hauma

вероятно потомки Тоба - Табгачи.

- Не вероятно, а точно - Табгачи потомки Тоба. Но вот вопрос, почему если мы знаем, что Тоба - были монголами по языку, то почему их потомки Табгачи говорили на тюркском?

Табгачи - верно, Акскл, говорили на языке тюрков Ашина.

- Доказательство.

Итак поехали:

____________

В Северном Китае разразилась новая война [1]. Правитель Восточной империи Вэй, Гао Хуань,

заключив союз с жужаньским ханом Анахуанем и тогонским царем Куалюем [2] , напал на

Западную империю Вэй и сильно стеснил своего соперника Юйвынь Тая; однако решающая

победа союзникам в руки не далась. В поисках сторонников император Западной Вэй, Вэнь-ди,

послал некоего Ань Нопаньто [3] к тюркскому князю Бумыну [4] для установления

дружественных отношений.

Подробно см. на:

http://gumilevica.kulichki.net/OT/ot03.htm

Л.Гумилёв Древние тюрки.

Глава Начало истории древних тюрок (тюркютов).

_________________________

Но ведь Ашина В ОСНОВНОМ тоже были по происхождению монголами(сяньбийцами), Акскл. Или вы не согласны?

- Sorry, УТОЧНЕНИЕ :!: Ашина по мужской линии были потомками Хунну, Тюрков Алтая:!:

Насчёт князей Ашина. Ашина по мужской линии были тюрками Алтая(монголоидами) , потомками Хунну, которые во времена Таншихая сяньбийца(монгола) во 2 в. н.э. приняли родовое имя - Сяньби.

Хунно-сяньби - смешанные роды в Халхе и Чахаре; этнический субстрат, из которого

выработались позднее тюрко-язычные и монголоязычные племена раннего средневековья.

______________

Из Л. Гумилёва. История народа Хунну.

Юйчугянь был последним северным шаньюем из рода Модэ. На основании этого китайские

историки считали 93 год концом хуннского государства, а многие европейские авторы, подходя к

материалу некритически, повторяли слова китайцев. На самом деле борьба не кончилась, народ

не сложил оружия. Просто в Северном Хунну сменилась династия: во главе непримиримых встал

знатный хуннский род Хуян. Правда, остались с ним немногие, 100 тыс. кибиток подчинились

сяньбийцам; это выразилось в том, что они "сами приняли народное название Сяньби" [6]. В 91

г. в Южном Хунну было 34 тыс. юрт. Это составляло 237 300 душ [7]. К ним прибавилось еще

приблизительно столько же пленных и перебежчиков. Много хуннов поселилось в самом Китае

[6] Бичурин Н.Я. Собрание сведений... Т. I. С. 129.

С. 151.

[7] Там же. С. 128.

[8] Там же. С. 125-127.

Подробно см. на:

http://www.kulichki.com/~gumilev/HPH/hph14....htm#hph14text6

Глава РАЗГРОМ СЕВЕРНОГО ХУННУ

__________________________

Ашина(Арслан-шад) - был князем дружины из 500 семейств, различного происхождения.

:!: Ашина не был по происхождению монголом(сяньбийцем):!: .

Но со временем дружина Ашина забыли свой родной язык и стали говорить на языке сяньбийцев, т.е. на монгольском.

Уходя из Хэси от Тобаского хана в 5 в. н.э., Ашина с 500 семействами пришёл на Алтай. Там жили Тюрки-европеоиды(Сиры). Орда Ашина породнилась с Сирами. Сиры и Ашина - через столетие стали известны

под именем Тюрк (Туцзуе,Тюркюты).

Табгачи - действительно были связаны с тюрками Ашина (тюркютами), нежели с татабами.

____________________________________________________________________

Были ли Табгачи, потомками Тоба - точно не установлено.

- Sorry, допустили оплошность :!: , просьба впредь поправлять :wink: УТОЧНЕНИЕ:!:

НЕИЗВЕСТНО БЫЛИ ЛИ ТАБГАЧИ ПОТОМКАМИ ТАТАБОВ. ТО ЧТО ТАБГАЧИ БЫЛИ ПОТОМКАМИ ТОБА - 100%

Вопрос должен был звучать так:

НЕИЗВЕСТНО БЫЛИ ЛИ ТАТАБЫ ПОТОМКАМИ ТОБА :!:

Татабы - были монголами по языку, под именем Хи(ДИДО-ЮЙ) в китайских хрониках, НО :?: входили ТЕЛЕСКУЮ КОНФЕДЕРАЦИЮ ПЛЕМЁН.

С уважением Урал.

[Гость]

KHEREID eto mongoli

1.Po rekonstruktsii Rinchengavaa i G.Sukhbaatara plemya HELYAN (rod hunnu,toba,syanbi) eto mongolskoe khereen(khereid) oznachayushee “vorona” i ih pryamie potomki eto KEREITI (G.Sukhbaatar Mongolchuudin ertnii uvug)po Sukhbaatoru bolshaya chasti nazvanie hunnskih plemen okanchivaetsya na TI chto legko obyasnyaetsya s mongolskogo, bolshya chast’nazvanii mongolskih plemen okanchivaetsya na TI naprimer OLKHONUT. Eto razve ne dokazatelstvo mongoloyazichnosti khereitov i toba?

TOBA eto mongoli

1.Yao Wei Yuan v svoem trude posveshenoi plemena IV-VI vekov dokozal chto TOBA,TEFU,TUFA eto nazvanie odnogo i togoje plemeni TOBA, chto eto smeshani aimak iz hunnu i syanbi

2.Iz legendi toba (istochnik TSIN’ SHU 126-ya glava) …Tefu Ugu eto syanbi iz Hesi. Ego predki odnogo proishojdeniya s predkami Toba Wei. 8 –oi predok Pigu vozglaviv aimak prikocheval iz severa k Hesi…posle smerti Pigu ..ego mesto zanyal sin Shoutyan’. Mat’ iz roda Hue rodila ego vovremya sna, v posteli. Po syanbi postel’ nazivalas’ TUFA poetomu ego rod nazvali etim imeni.

(do sih por po mongolski spalnii meshok zdelanii iz ovechei shkuri nazivayut TUUBA)

3.o tom chto toba smeshanii aimak iz hunnu i syanbi chitaite iz dokazatelstv : “Tsi chji tun tsyan’.” ; Tan shu; trudi Ma Chan-shou;Tsyan Da-sin’; V.Eberhard; A.Budberg; K.Siratori; G.Sukhbaatar i t.d

Nu davaite vashi turk. fakti, zadavim i peredavim mongol. faktami

[Акскл]

Harper Collins "Atlas of World History" edited by Geoffrey Barraclough

Published 1998 by Borders Press, Ann Arbor Michigan (first published 1978)

c.95

"В конце концов могущественный Тюркский народ, Тоба (Северные) Вей 386-534 гг. преуспели в воссоединении Северного Китая. Но они сделали так в конце полностью китаизировавшись. В начале 6 века это привело к гражданскому конфликту и их империя опять разделилась..."

[Гость Qasqyr]

AFAIK "табгачи" Орхонских стел - китайцы, активно вмешивавщиеся в "кочевые" дела.

[Гость Таалай]

Нашел эту статейку, предлагаю для внимания

Р. Шарипов

Песня старого гунна

Эй, волки рассвета и заката, прекращайте выть о павших богатырях! Дочери Эрлика, те, чья кожа черна как сажа, чьи руки как змеи, ноги как пламя — не сверкайте зелеными зубами, дожидаясь меня в объятиях огненной бездны! Дайте допеть мою песню — пьяную как кумыс, что пил я на равнинах Ордоса, кипучую как воды Керулена, свежую как воздух в горах Алатау и долгую как мой путь к Последнему Морю...

Хай! Это я пою, старый Огын, переживший всех каганов и видевший падение великих империй. Я пировал на развалинах Равенны, когда вино из погребов римских и кровь жирных патрициев текли вперемешку по нашим черным от копоти губам. Я выходил на Поля Каталауна и бился — грудь в грудь — с легионерами, закованными в сталь. Я хоронил Великого Аттилу, а потом бил клевцом в затылки тем, кто должен был уйти с ним в последний путь, в Вечную Страну Йер.

Нет больше Аттилы. Нет Баламира. Нет Хара-Тона. Нет Дан-Ата. Нет гуннов. Последнего гуннского царевича вороги превратили в окровавленный обрубок и бросили в Балатон, но священная волчица приняла в себя его царственное семя и унесла его на Алтай. Знаю, там копится новая сила, которая взорвет мир. Там, в чреве телесских матерей зреют будущие каганы, перед которыми склонят выи персы и ромеи, табгачи и когуре. А я — Огын, сижу здесь, на крутом берегу Иделя, и хотя перед глазами моими вечная, багровая тьма, душа моя зрит прожитые годы так же ясно, как и тогда — почти сто лет назад, когда впервые оседлал я холку отцовского жеребца.

Я родился в страшный и странный век, когда древний народ наш уже разметало по свету. Самые отважные и сильные не пожелали подчиняться злобным ханьцам и, бросив все добро, бросив дочерей и жен, ушли в никуда, и полынный ветер Великой Степи замел следы их скрипучих бричек. Мне же довелось появиться на свет среди “смирных” — тех, что не пожелали покидать родину и предпочли хомут на шею. Но я явно родился не в свое время. Мое место было там, среди воинов свирепого Модэ, того, что пускал поющие стрелы по всему свету, того, что с легкостью подарил ворогам-юэчжи свою любимую наложницу, но перегрыз им глотки, когда они попросили у него пядь земли.

— Этот не будет смирным! — так сказал мой отец, когда я выжил, после того как он бросил меня голым в снег в метельную ночь моего рождения. Меня не забрал к себе старый Эрлик, меня не загрызли волки, — и отец взял меня назад, в теплую юрту и, завернув в кошму, положил у очага. Да, я выжил! Звезды заглядывали в мою зыбку через дымоход юрты, и духи предков, витавшие незримо среди углей костра, напевали мне колыбельную об иных временах, когда гунн был силен и смел, когда он потрясал золотой драконий трон Империи Хань…

— Нет, он не будет смирным! — прокряхтел мой дед, когда я, годовалый и голозадый, вцепился едва проросшими зубами в его костлявый палец, вытащивший из моего горла здоровый кусок баранины, которым я чуть не подавился.

— Непослушным растет этот малай! Задирает всю детвору, отнимает у них бабки* и по загривку бьет, до слез всех доводит! — недовольно шептались старухи и старики нашего клана.

Да! Таков я был тогда, сопливый мальчонка, таким остаюсь сейчас — слепец, согнувшийся под тяжестью сотни лет. Когда злобные духи Преисподней — айна — придут по мою душу, я вцеплюсь беззубыми челюстями в их змеиные шеи!

И так я рос, как дикий степной тюльпан, под лучами жаркого солнца. Черный от загара, полуголый мальчишка, я носился по степям как волчонок вдогонку жеребятам и рос, рос, рос…

В годы своего детства я не любил слушать рассказы стариков. Что толку от болтовни тех, кому пора к Эрлику? Так тогда я думал. Но все же одно имя, которое звучало в седых легендах, заставляло трепетать мое юное сердце — Таншихай!

Таншихай был силен и смел. Он вселил в сердца диких сянбийцев ярость и отвагу. Он ходил в кровавые походы на Восток и жирные китайские ваны, путаясь в полах шелковых халатов, несли ему золотые дары. Он ходил далеко на Север, забираясь в тайгу, и приводил оттуда вереницы невольников, больше похожих на зверей. О да! Он ходил и на Запад, дошел почти до берегов Внутреннего Моря Тенгиз. Таншихай ходил и на Юг, к древней Согдиане, где за белыми стенами народ зажирел и обрюзг, где царьки с бородами, крашеными хной, тряслись как зайцы при одном виде сянбийского окровавленного меча. Там он брал богатую добычу — золото, серебро, расписную посуду, меха, полные привозного ромейского вина, чернооких пленниц… К сорока годам он уже сидел в своей ставке, окруженный роскошью, как ханьский владыка. Сотни удальцов тянулись со всех концов Степи в его войска, и он брал всех, кто попадал из лука в парящего сокола, и мог, не поморщившись, голыми руками разорвать барану грудную клетку и раздавить трепещущее сердце. Хай! Чем был плох я? Я уже в тринадцать лет выдержал в сшибке — один на один — с диким седым волком, когда заплутал во вьюжной степи. Он изодрал мне все тело желтыми клыками, но я не сдался, а просто взял и разорвал ему пасть. А из лука я мог подстрелить не то что сокола – жаворонка-тургая, того, что висит над степью, почти невидимый в лучах рассветного солнца.

Но, увы, Таншихай умер двести лет назад, и слава народа сяньби померкла, как и слава гуннов Модэ. А мне так хотелось стать таким же, как и он, или хотя бы пойти на службу к подобному ему вождю. Я отчаянно желал славы, богатства, вина и женщин. Во сне я вскакивал с постели и страшно скрежетал зубами, а кулаки мои сжимали меч, которого у меня не было.

И потому, когда мне минуло шестнадцать, я покинул родной дом и бежал на Восток, чтобы вступить в войска хана Муюна.

Мне повезло, — этот последний сяньбийский хан как раз воевал с табгачами и собирал огромную армию. Суровый воевода сяньбиец, с косами, которые били его по спине, даже не стал проверять, как я держусь в седле, как я стреляю из лука. Он заглянул мне в глаза, довольно ухмыльнулся и сделал десятником.

А потом был страшный переход нашего войска через Хуанхэ… О! До сих пор при одной мысли о той дьявольской ночи, когда лед сковал эту великую реку и нас на равнине Сэньхэпо застигла снежная вьюга, чьи-то холодные пальцы сжимают мне сердце!

Табгачи окружили нас в кромешной, белой мгле, подойдя тихо как снежные призраки. Их царь — Тоба Гуй, приказал воинам завязать морды лошадей и взять в рот кляпы. И началась страшная сеча… Ослепленный пургой, я поднимал и опускал руку с зажатым в ней мечом, а из белой тьмы на меня все вылетали и вылетали безмолвные всадники. Айя! Снег вокруг меня покраснел от крови табгачей, но их было так же много, как ледяных крупиц, сыпавших с неба в ту страшную метельную ночь! Наконец, конь подо мной рухнул, а в шею мне впились сразу три волосяных аркана.

Проклятый Муюн бежал, бросив свою погибающую армию. Нас было пятьдесят тысяч, попавших в табгачский плен, но еще больше осталось лежать на ледяной равнине… Табгачи согнали нас в огромную кучу и мы долго стояли — полуголые и окровавленные — под порывами жестокого ветра, ожидая чего-то. А к утру, когда ветер утих и солнце взошло в студеном небе как желтое око совы, мы увидели воина, облаченного в нестерпимо сверкающие на фоне снегов стальные латы, подбитые мехом серебряной лисы. Голову его венчал шлем, украшенный головой оскалившегося дракона, а в глазах пылала лютая злоба. Это был сам Тоба Гуй, а за ним ехала его огромная свита. Кони их спотыкались, еле продираясь сквозь коченеющие трупы наших боевых товарищей.

Табгачский владыка долго разглядывал нас — нагих и босых, истекающих кровью, которая замерзала на израненных телах. Потом он засмеялся, запрокинув голову, — этот дьявольский хохот иногда будит меня по ночам, и я просыпаюсь в холодном поту…

Продолжая смеяться, Тоба повернул коня и уехал прочь. Но еще конь его не скрылся за горизонтом, как нас окружили табгачские лучники, и началась такая бойня, по сравнению с которой битва у Каталауна покажется вам детской забавой! Тучи стрел летели прямо на нас со всех сторон, а мы метались по равнине, ища спасения, как сайгаки, попавшие в облаву. Но свистящие стрелы настигали нас всюду. Мне опять повезло — стрела вонзилась в мою грудь на три пальца от сердца. Я упал навзничь и был тут же завален трупами моих павших товарищей. Но это еще было не все!

Весь день спешившиеся табгачи бродили среди трупов и прижигали их факелами. Стоило кому-либо дернуться, как его закалывали без всякой пощады. Да! Боль была адской, но я не пошевелил ни единым членом. Меня посчитали мертвым и оставили в покое.

Но мне, истекающему кровью, полумертвому, пришлось лежать в снегу еще почти сутки, пока табгачи, пьяные от резни, не удалились, распевая свои дикие песни… Как я выжил?

Потом я долго пробирался на Запад — в лихорадке, полуживой от усталости и голода. На берегу Хуанхэ меня подобрали китайские крестьяне. Сами еле живые от вечного недоедания, одетые в драную холстину, эти добрые трудяги выходили меня, прикладывая к моим ранам всякие травы и отпаивая меня рисовым отваром. Никогда не забуду этих людей! Почему они не убили меня, или не выдали табгачам? Ведь я был из числа их врагов, варваров, поколения моих предков приходили сюда грабить, убивать и жечь? Видать, ненависть к новым угнетателям — табгачам, оказалась сильнее старых обид. Они выходили меня назло им, отнимавшим у них последний кусок хлеба, и отпустили дальше, на Запад. И я ушел — единственный воин, выживший на равнине Сэньхэпо. Единственный, потому что проклятие той вьюжной ночи все же настигло предателя Муюна. Через год он ехал по равнине, и глазам его предстали горы скелетов, обглоданных волчьими зубами и клювами стервятников. Боль и стыд обуяли сянбийского хана, у него пошла горлом кровь, и он скончался в тот же вечер… Ему не досталось легкой и счастливой смерти Таншихая Победоносного.

Я перешел через Великую Стену, лежавшую в развалинах и давно уже никем не охраняемую. Я шел по ночам, остерегаясь табгачских патрульных отрядов, рыскавших повсюду, как хищные коршуны. Я углубился в знойные просторы пустыни Алашань, я умирал от жажды в лютом безводье Гоби, но все-таки выбрался к перевалам Тарбагатая. Восток остался позади, а впереди лежала неизвестность…

Здесь меня и настигли жужани — свора диких и кровожадных разбойников.

— Гунн! — взревели они, захлебываясь от давней ненависти к моему гордому и непокорному народу. Что мне было делать? Я отбивался как мог, но один в поле не воин. Волку я мог разорвать пасть, но эти были гораздо свирепее. Меня избили до полусмерти, а затем… Затем мне надели на шею колодку и впрягли в вереницу к таким же, как и я, бедолагам. Нас гнали на Юг, но я не унывал, напротив, благодарил Тенгри и Ирбиса за то, что больше никогда не вернусь в степи Китая, где властвовал злобный народ табгач.

В опаленном зноем Хорезме меня продали жирному помещику, у которого разговор был короток. Меня заковали в цепи и отправили рыть арык, чтобы напитать водой бескрайние фруктовые сады этого кровопийцы. Как описать вам беспросветные дни неволи? Время, казалось, остановилось — передо мной был один, бесконечный до одури жаркий день, когда я тупо долбил кетменем сухую глину, и короткие ночи в душных вонючих бараках, где люди мерли как мухи. Пока мои товарищи по несчастью спали, вскрикивая в полуночном бреду, я терпеливо перетирал свои цепи — ночь за ночью, ночь за ночью. И наконец настало утро, когда я напряг свои стальные мышцы и сухожилия — и они оказались сильнее подлых железяк! Я проломил обрывками кандалов череп надсмотрщику и бежал. Никому еще не удавалось посадить на цепь степного волка!

А через пару дней я вернулся — темной хорезмийской ночью — с ватагой таких же, как и я, беглых рабов, прятавшихся в развалинах древнего города. О Ирбис! Ночь стала светлее дня, когда мы подпалили усадьбу жирного Усруша, а он сам выл почище наших ордосских волков, когда мы прижигали ему пятки каленым железом! Мы ушли на рассвете, оставив подоспевшей страже его коченеющий труп с выпученными глазами и ртом, полным фруктов, которыми он никак не мог наесться при жизни.

В Хорезме нам больше не следовало оставаться. Нас было около сотни беглых, и я стал у них во главе. Мы шли в сторону Кангюя, и по дороге жгли усадьбы рабовладельцев. Когда мы вышли к берегам Аральского моря, нас было уже столько, что мы легко могли создать собственное княжество. Но судьба вновь повернулась ко мне спиной. Жирные хорезмийцы соединились с грозными кангюйскими войсками и разбили нашу ватагу вдребезги. Оставшиеся в живых разбежались по степи. Я снова остался один.

И опять был долгий, бесконечный путь на запад, вслед убегающему солнцу. Прошло немало холодных ночей и знойных дней, пока я не вышел на берег Джаиха. Передо мной расстилались неведомые земли. Переплыв эту великую реку на надутом бурдюке из-под кумыса, я оказался в западных степях. Через день после переправы, проснувшись у погасшего костра, я увидел, что меня окружает большой отряд конников, закованных в стальные кольчуги. У них были суровые бронзовые лица и орлиные носы, — так же как и у меня.

— Ты кто такой и откуда? — сурово окликнул меня их предводитель. Он говорил на моем родном языке!

Хайт, волчьи души! Я не плакал даже при своем рождении, а теперь слезы радости выступили на моих воспаленных от степного ветра глазах.

— Братья! – прохрипел я. — Я такой же гунн, как и вы! Я шел с Востока много дней и ночей!

Воины переглянулись с недоумением. Но я говорил на одном языке с ними, я был похож на них и ликом и статью, и они поверили мне. Мои западные родичи развели костер и накормили меня свежей парной бараниной, напоили пенистым кумысом. Я ел с жадностью и удовольствием, поскольку давно уже не едал пищи, которой кормила меня мать. А их предводитель — седоусый, суровый воитель, с лицом, вспаханным плугом войны, терпеливо ждал, пока я утолю свой голод. Когда я наелся и напился так, что брюхо мое раздулось не хуже того бурдюка кумыса, седой ветеран принялся расспрашивать меня о том, как идут дела на Востоке. Он слушал меня с горящими от волнения глазами, а когда я закончил свою печальную историю, горестно покачал головой.

— Нам нет пути на землю предков! — произнес он. — У нас, гуннов, одна дорога — к Последнему Морю. Ты, Огын, я вижу, славный воин, даром что молод, да и хлебнул уже немало! Пойдешь ли ты ко мне в дружину?

— С радостью! — воскликнул я. — Моя душа поет при одной мысли о мече и седле верного коня! Но позволь узнать — кому я отдаю свою голову и руки?

Седовласый ухмыльнулся и переглянувшись со своими дружинниками отвечал:

— Баламиру. Да, зови меня просто Баламир.

А я, глупец, еще и не знал, что попался на пути самому великому воителю Запада, самому грозному кагану гуннов после Модэ!

А когда узнал я, кто принял меня в свою дружину, то воздал жертвы Ирбису и Тенгри в первом же аланском селении, в которое мы явились, но не как гости, а как господа — жестокие и кровавые.

Тому уже минуло тридцать лет, как еще молодой Баламир перевел свою орду через Джаих и вторгся в пределы Земли Алан — безжалостный и смертоносный. Теперь границы Гуннского каганата простирались далеко на запад, но здесь, среди долин и предгорий Кавказа, до сих пор еще тлел незатухающий пожар войны. Баламир уже стоял на Дунае, на границах Рима, когда весть об аланском восстании в глубоком тылу вынудила его совершить молниеносный конный бросок через степь. Поэтому-то мне так повезло, и в первом же бою я доказал своему кагану, каков я в деле, и как я умею быть благодарным. О да! Кровь алан лилась по стоку моего меча как воды Терека, а ребра их дев хрустели под моими стальными пальцами! Да, тогда я был неутомим как бешеный барс с вершин Алатау, не то, что теперь. Я познал сладкий вкус женских тел, сотни пленниц прошли через мое ложе, но ни одна из них так и не сумела завоевать меня выше пояса. Мое сердце было глухо к женским чарам, из него еще не вытопился до конца лед вьюжной ночи на равнине Сэньхэпо, оно еще не размякло после иссушающего зноя Хорезма… Тогда я еще не знал, что скоро меня посетит любовь — дикая, яростная и всепоглощающая как само время, в которое мне было суждено родиться. Любовь — первая и единственная, которая оставила в моем сердце незаживающие, кровавые рубцы…

Баламир вел нас по долинам Кавказа и аланы, наконец, склонили перед ним непокорные выи. Их старейшины — суровые старцы в бараньих папахах, запросили мира. Мы взяли с них огромную дань, а еще в войска нашего кагана влились тысячи юных парней с горящими отвагой глазами. Аланы были нашего роду, говорили с нами почти на одном языке. Но снега Кавказа, среди которых они жили без малого тысячу лет, уже превратили их в горцев. А когда степные волки и горные барсы идут в набег на оседлых зажиревших свиней — пощады не жди! Матери аланских юнцов — мрачные крючконосые старухи со страшными взорами, махали вслед нашему войску, будто предчувствуя, что скоро их сыновья и внуки свершат нечто великое, что им суждено потрясти основы мироздания…

Баламир почему-то мирволил ко мне. Почему – не знаю. Знать, видел он во мне единственную цепочку, что связывала его с землями предков, в которых ему так и не суждено было побывать. Часто он звал меня в свою огромную юрту и делил со мной скромный, не по царским меркам, походный ужин. Покончив с трапезой, он долго молчал, глядя на туманные звезды сквозь дымоход. О чем грезил он, владыка великого народа, но вместе с тем — изгой, оторванный от могил предков, чья судьба – вечно нестись вперед как перекати-поле? Быть может, в желтых волчьих зрачках его уже отражались сполохи огней горящего Рима? Прервав свои раздумья, он склонялся над картой мира, вытисненной на огромной выделанной бараньей шкуре:

— Смотри, Огын, — приговаривал он, водя черным потрескавшимся ногтем по контурам рек и очертаниям морей, — вот здесь — Дануб или, по-другому, Дунай, великая река. Она впадает в Понт, как зовут его ромеи, а истоки его теряются далеко на Западе. Там — огромные многолюдные города, полные разжиревших обленившихся богатеев. Эти ромеи называют нас дикарями, а сами даже не додумались до того, чтобы носить штаны! Они ходят в платьях, как бабы! — и каган заливался скрипучим смехом, показывая мне свои коричневые зубы.

Я вторил его хохоту с искренним недоумением. Народ без штанов — разве он может быть народом воинов, — так я думал. Я еще не ведал, как и никто из наших, что народ без штанов может оказаться не столь уж и слабым. Но сила их давно уже заключалась не в мече и не в боевом духе. Сила ромеев была в их древней и развращенной цивилизации, которая оплетала людей как паутина, заманивая в свои золоченые сети, размягчая дух и тело, отравляя самый мозг своим сладким и коварным ядом…

Но Баламир был уверен в своих силах. Он, в сущности, вел себя как любой старик, — ведь душа в дряхлой оболочке кажется себе такой же юной, как и в шестнадцать лет! И потому выцветшие глаза его вспыхивали хищным огнем, когда он делился со мной своими планами:

— Скоро, Огын, я поведу вас туда — к Дунаю, а потом — дальше, дальше, до самого Последнего Моря… Жирные цари Запада склонятся перед копытом гуннского коня! Ха! Что нам ромеи? Скоро мы сами будем жить, окруженные роскошью, в их мраморных виллах, а их белотелые дочери будут мыть наши ноги, покрытые пылью великих степей. Да! Так будет! Сам Тенгри ведет нас!

В такие мгновения каган преображался, и я глядел на него, затаив дыхание, понимая, что судьба одарила меня дружбой с самым великим воителем мира. И ни он, ни я — мы не ведали оба, что слова его сбудутся, но сам он всего этого уже не увидит. Не успеет…

Собрав огромное войско, мы двинулись на Запад, но зима вынудила нас встать лагерем у высоких берегов Барыс-Тына — реки Барса, Борисфена, как называли его ромеи. Здесь раскинулось старое поселение кочевников, которые жили здесь раньше аланов и готов, сбежавших как зайцы при первом зычном посвисте гуннского воина. Эти тоже были нашего рода, — мы прозвали их антами — побратимами. Анты называли свой город Кыя. И здесь, на берегах Барыс-Тына, меня посетила любовь к готской красавице Хельге…

Ах, оставьте меня вы, дщери Эрлика, черные как сажа! Не изгибайтесь вокруг меня в похотливом танце, вихляя змеиными телами! Неужели вы думаете, что я клюну на ваши прелести, смазанные салом мертвецов? Я не вижу вас, но чувствую – вы рядом! Так уйдите же и не заслоняйте перед глазами моей души сверкающий как лед образ возлюбленной!

О красавица Хельга, как она была прекрасна! Ее золотистые локоны раздувал весенний ветер, и они бились как волны Понта о берега ее лебединой шеи и высокой груди, угадывавшейся под шелковым плащом, заколотым жемчужной фибулой. Ее серые глаза глядели на меня насмешливо, но эта издевка пробудила в моем сердце страшный пожар! В первый же вечер я подошел к ней с языком, прилипшим к гортани, и прерывисто дыша, положил к ее ногам целую груду драгоценных сосудов и золотых украшений, добытых мною в стране Алан. Она молча взирала на сверкающее богатство и ее вишневые губы кривила едва заметная усмешка, но я был дикарь, рожденный в голой степи, и потому не стал терять времени, а заключил ее гибкое тело в свои звериные объятия и запечатлел на этих свежих губах яростный поцелуй. Ха! Она зашипела как дикая кошка, извиваясь в моих жадных руках, а ее острые длинные ногти расцарапали в кровь мое лицо, продубленное ветрами Востока! Но я не унывал, а только возжелал ее еще сильнее!

Каждый вечер я словно тень вырастал у ее покосившегося дома на берегу Барыстына, где она жила со своим убеленным сединами отцом — про него говаривали, что он колдун — и глядел ей прямо в глаза горящим от страсти взором. Я по-прежнему не говорил ни слова, но груда сокровищ у ее ног росла с каждым моим приходом. Наконец, сердце ее дрогнуло, — то ли от богатств, которые я ей предложил, то ли не выдержав бешеного напора моей дикой страсти. Да!!! И наступили дни нашего счастья. Мы ласкали друг друга целыми ночами, позабыв обо всем — яростно, жадно как два зверя, и рассвет, лизавший наши нагие, блестящие от пота любви тела своим розовым языком, не останавливал нас. Кто мог поставить меж нами преграду, кто? Само Небо было не властно над нашими первобытными чувствами. Когда вставало солнце, я поднимал свою возлюбленную на руки и нес ее к реке, и там мы предавались ласкам вновь, упиваясь весной, солнцем, прохладными водами и нашей молодостью.

Старый Баламир недовольно ворчал, когда я начал приходить к нему все реже и реже — с остановившимся взором и дрожащими руками. Ничто на свете более не существовало для меня — ни каган, ни предстоящая война, ни суета, царившая в нашем стане по поводу прибытия посольства из далекого Рима. Лишь сама встреча этих расфуфыренных чужестранцев отвлекла нас. Я и Хельга, доверчиво прижимавшаяся ко мне, стояли среди встречающих и во все глаза глядели на эту процессию, шествовавшую к нам как стая пестрых южных птиц. Да, на это стоило поглядеть!

У ромеев и впрямь не было штанов, — тела их обволакивали несшитые полотнища из дорогой парчи, а на ногах были сандалии, смахивавшие на те, что носили ханьцы. И сидели они на лошадях как уроженцы Китая — неуклюже, как мешки с мукой, но какой спесью горели их холодные глаза, взиравшие на нас так, будто мы были скопищем диких зверей! С обеих сторон разодетых всадников шествовали прямые как струна гвардейцы в сияющей броне и диковинных шлемах, украшенных щетиной, выкрашенной в малиновый цвет. Их мечи были коротки как наши кинжалы, а бронзовые щиты могли быть с легкостью пробиты здоровым болтом из китайского самострела. Я, живший на берегах Хуанхэ, умел сам мастерить такие и обещал Баламиру снабдить ими все наше войско. Я фыркнул, едва сдерживая приступ смеха. Да, с такими вояками справились бы и наши мальчишки!

— Огын, смотри, кто этот нахал, что пялится на меня? — прошептала Хельга, указывая мне на молодого надменного всадника, ехавшего в первом ряду. Его наряд отличался невероятной пышностью, было заметно, что он принадлежит к царскому роду. Водянистые глаза ромея действительно обглядывали мою возлюбленную с откровенностью пресыщенного сластолюбца. Я нахмурился и заслонил собой Хельгу, вперив в охальника горящий взор. Скользнув по мне тусклыми глазами, ромей наконец отвел взгляд в сторону. Нехорошее предчувствие шевельнулось в моей груди…

Очень скоро, на пиру, который закатил Баламир в честь прибытия высоких гостей, я узнал имя этого нахала. Его звали Аэций и он, в числе прочих молодых римских вельмож, должен был остаться в нашем стане в качестве аманата — заложника. Цезарь пожертвовал цветом римской молодежи, – такой ценой он покупал союз с Баламиром и просил его помощи в войне с бежавшими готами, разорявшими восточные пределы уже готовой рухнуть империи…

— Неужели ты и вправду собрался помогать этим бесштанным сластолюбцам? — возмущался я ночью, когда вместе со своим каганом сидел у догорающего очага в его бревенчатом замке.

— Огын, не будь наивен! — со смехом отвечал Баламир — Мы поможем им справиться с готами, но зато потом… — он хитро подмигнул мне морщинистым веком, — потом кто помешает нам, увлекшись преследованием, вступить в пределы империи? Дни ромеев сочтены, и они сами это понимают. Заключенный нами сегодня союз — всего лишь отсрочка для старика-цезаря, который хочет дотянуть свои дни, делая вид, что он так же велик, как его славные предшественники. А вот тебе, Огын, я бы не советовал миловаться с этой готской девкой!

— Но она любит меня, о каган! — воскликнул я со всем пылом своей молодой и влюбленной души.

— Ай-хай, Огын, ай-хай! — каган покачал убеленной сединами головой, — вспомни нашу древнюю поговорку — “смерть батыра — от чужестранки!”. Скольких славных каганов сгубили ханьские жены! Да, да, Огын, я никогда не был на нашей древней Родине, но хорошо помню степные предания предков! И прошу тебя, потихоньку взгляни ей в глаза, когда она будет думать, что ты на нее не смотришь! И ты прочитаешь в них не любовь, а ненависть! Три ее брата пали от гуннских мечей, а двое других спасли свою шкуру, бежав за Дунай! Ее отец — Адрунн — колдун, и кто знает, о чем он ворожит под покровом тьмы, о чем просит он у своих готских богов?

Я промолчал и поспешил перевести тему разговора, благо это было легко сделать — за луны, проведенные рядом со стариком, я успел изучить все слабые струны его души. Вот и сейчас он весь загорелся изнутри, вспомнив о былых временах, о своей удалой и бесшабашной юности. В ту незабываемую ночь он рассказал мне о священной оленихе…

— В те дни я был еще юн, почти так же как и ты! — начал свой рассказ Баламир. — Это случилось во время нашей первой войны с аланами. Мое войско совершило молниеносный бросок и вышло к берегам моря, которое ромеи почему-то называют Меотийским болотом. Впрочем, в те дни море то и впрямь напоминало больше зацветшее стоячее озеро. Обогнув его, мы очутились на полуострове, длинной косой врезавшемся в морские воды. С одной стороны плескал свои волны Понт, а с другой остались стоячие темные воды Меотиды. И в блеске рассветного солнца мы отчетливо увидали очертания новой, неведомой страны, встававшей перед нами из утреннего тумана. Но широкий пролив отделял нас от берегов незнакомой земли. Мы долго разглядывали эти берега, нетерпеливо раздувая ноздри и осознавая, что бессмысленно даже думать о переправе — ведь у нас не было ни корабля, ни даже рыбацкой лодчонки. Потоптавшись на берегу, мы уже хотели поворотить коней назад, сожалея о возможной богатой добыче, которую сулила неведомая земля на том берегу пролива, как вдруг навстречу нам выскочила прекрасная, белоснежная самка оленя. Солнечные лучи горели золотом в ее раскидистых рогах… Олениха шла по берегу моря, гордо воздев вверх свою царственную голову, а ее великолепная шкура переливалась как серебряная.

— Эй, ребята! — прошептал я. — Я не я буду, если не украшу шкурой этой оленихи свою юрту!

И мы со свистом и гиканьем пустились вперед — ватага молодых удальцов, горящих охотничьим азартом. Спугнутая олениха заметалась по берегу, но мы знали, что бежать ей некуда — мы взяли ее в клещи и приближались все ближе. Я уже брал наизготовку свой боевой лук, как олениха вдруг сделала огромный скачок… Как она была прекрасна, застыв на миг над морскими волнами, вытянувшись, будто стрела, пущенная из лука самим Модэ, с огромными глазами, блестящими от ужаса и бархатными ушами, прижатыми к гордой голове! Это видение до сих пор предстает перед моими глазами, Огын! Да, парень, олениха прыгнула в море и преспокойно пошла, то ступая вперед, то приостанавливаясь. Вначале нам показалось, что зверь решил утонуть, нежели пасть под нашими стрелами. Затем нам померещилось, что олениха ступает по самой воде, и это казалось нам удивительнейшим из чудес. Но она просто шла вперед, неуклонно приближаясь к берегу неведомой страны на той стороне пролива!

— Это знак божий! — воскликнул я. — Тенгри послал священного зверя, чтобы тот указал нам кратчайший путь в новые земли! Вперед, степные волки!

И мы направили своих коней в море, за оленихой, стараясь ступать прямо по ее пенистому следу, и — о чудо — под копытами их была твердая земля, скрытая покровом волн! Олениха перешла пролив вброд и встряхнувшись — каскад брызг чуть не ослепил нас — помчалась вперед, чтобы скрыться в прибрежных скалах. Некоторые из наших хотели кинуться ей вдогонку, но я остановил их.

— Не гневите Небо, орлы! — сказал я им. — Это божий зверь и он вывел нас на дорогу новых побед!

Вот так мое войско переправилось в Тавриду — край раскидистых вечнозеленых кипарисов, скалистых гор и богатых греческих городов, ожерельем лежавших вдоль ее южного побережья. Мы разбили греков наголову, взяли огромную добычу и, зализав свои раны, ударили готам прямо в тыл. Это была одна из самых великих моих побед! А память о священной оленихе я сохранил на всю жизнь.

И Баламир сорвал со своей старческой груди золотой медальон, с которым не расставался ни на миг, и протянул его мне. Бережно приняв эту реликвию, я разглядел выбитый в золоте силуэт вытянувшейся как стрела оленихи, увенчанной короной рогов, летевшей над волнами Понта…

— Когда я умру, Огын, — прошептал он, принимая медальон обратно, — ты снимешь его с моей груди и возьмешь себе. Не удивляйся, что завещаю его тебе — прикипел я к тебе, Огын, всею душой и вижу в тебе всех своих сыновей, которых лишило меня Небо. Да, все мои сыновья пали в бесконечных войнах, которые я вел долгие тридцать лет. Престол гуннов унаследуют мои племянники. Но все же они не столь близки моему сердцу как ты, Огын! Прошу тебя – не покидай моих наследников ни на миг, стань им как брат, как учитель и если… — тут он осекся, — если начнется меж ними смута и дележ каганата, прими сторону того, кто будет достоин моего имени! И пусть образ священной оленихи хранит их и тебя! Предрекаю — в час великих испытаний, когда дрогнет слава гуннов, когда сомкнется вокруг них кольцо вражьей силы, поцелуй медальон и позови. Олениха придет и выведет вас к свету! Да будет так! — старый каган умолк, уронив седую, изрубленную голову на кряжистые мускулистые руки.

— Да будет так… — прошептал я и, не смея больше тревожить покой повелителя, удалился из его покоев.

Уже утро вставало над Кыей, когда я вышел наконец из кагановой твердыни. И тут я вспомнил про Хельгу! Но напрасно я звал свою возлюбленную, ища ее по всему городу. Я бросился в дом ее отца, но старый Адрунн встретил меня издевательским смехом.

— Не ищи мою дочь, дикарь! — прокаркал колдун. — Не про твою честь я растил этот прекрасный цветок! Ее место не в шатре млекоеда-гунна, а в золотом чертоге королей Запада!

— Она моя, слышишь ты, старый хрыч! — проревел я, обуянный яростью. — И она будет жить в золотом чертоге, который я завоюю на Западе!

— Конечно, будет! — согласился Адрунн. — Но не с тобой! — и старый лис зашелся в новом приступе сиплого смеха.

Лишь мысль о том, что он подарил жизнь моей прекрасной деве, остановила меня от смертоубийства. Вскипев от гнева, я отшвырнул старика и пошел прочь. Наконец, утомившись от бесцельных поисков, я решил вернуться во дворец и присоединиться к гулякам, продолжавшим веселиться у пиршественного стола. Каково же было мое удивление, когда я узрел свою возлюбленную, сидевшую за столом рядом с расфуфыренными ромеями и заливисто смеявшуюся в ответ на их шутки, которые они отмачивали, уморительно коверкая готскую речь. И Аэций был тут как тут, — этот негодяй молчал, но глаза его так и пожирали Хельгу. И я видел, что время от времени она бросает на него мимолетный взгляд и вспыхивает то ли от смущения, то ли…

Не говоря ни слова, я подошел к веселящимся гостям и грубо схватив Хельгу за руку, поднял ее на ноги. Моя любимая была пьяна и взглянула на меня хмельными затуманенными глазами:

— Где ты был всю ночь, Огын? — капризно протянула она. — Я чуть не умерла от тоски. Если б не весельчаки ромеи, и не знаю, что бы я делала!

Аэций посмотрел на меня в упор своими водянистыми глазами — так, наверное, он разглядывал невольников, которые выходили на арену, салютуя ему, а он ждал их гибели с холодным спокойствием, как глядят на скотину, идущую на убой. Его полные губы тронула усмешка. Белой холеной рукой Аэций налил полный фиал бордового, привезенного с посольством вина и протянул его мне.

— Эй, гунн, остынь, сядь и выпей с нами! — предложил он мне. Жгучая ревность помутила мой рассудок. В следующий миг красное как кровь вино разлилось по его бледному красивому лицу и по богатой тоге.

— Напейся сам, бесштанный аманат! — рявкнул я. Говоруны-ромеи неожиданно замолкли. А Аэций, брезгливо морщась, вытер лицо и одежду вышитым платком и швырнул его мне в лицо.

— Сейчас ты пьян, варвар! — процедил он. — Но завтра мы встретимся, и пусть боги рассудят нас!

— К чему же медлить? — воскликнул я, хватаясь за меч. — Выходи из-за стола, заплывший жиром боров, и отведай вкус варварской стали!

Глаза Аэция сузились. Он медленно поднялся. Руки его нащупали на поясе рукоять меча.

— Хорошо, варвар! — протянул он. — Что ж, тебе выпадет большая честь — пасть от руки отпрыска претора Гауденция!

— Я отправлю тебя прямо к Эрлику! — взревел я, и если бы не Хельга, повисшая на моем рукаве с испуганным криком, я бы точно пронзил его сердце одним ударом. В следующий миг ответный удар едва не оборвал нить моей жизни, и виной тому стала бы вероломная готская красавица, мешавшая мне покончить с подлым ромеем. Но властная длань задержала руку Аэция. Тот едва не вскрикнул от боли, почуяв на запястье стальную хватку пальцев Аттилы — внучатого племянника нашего кагана.

— Сядь на место и успокойся! — в его тихом голосе было столько внутренней силы, что Аэций тотчас же утихомирился и подчинился приказу. А Аттила повернулся ко мне, и страшен был взгляд его проницательных черных глаз, но я устоял и не отвел взгляда. Это не укрылось от его внимания, и голос его был уже мягче, когда он обратился ко мне.

— Стыдись, Огын, — только и сказал он. — Не нарушай наших обычаев гостеприи2мства! Ведь ты же гунн!

— Прости, ага! — я склонил голову перед Аттилой, даром, что он был мне ровесником. — Злые духи помутили мой разум! Дозволь же мне удалиться!

— Иди, Огын, и помни: ты — гунн! — повторил Аттила сурово, но по его глазам я понял, что он не гневается на меня.

В гробовой тишине я вышел из пиршественного зала, уводя за собой дрожащую Хельгу. И бритым затылком чуял я горящий ненавистью взор Аэция…

Едва мы вышли из чертогов, как Хельга накинулась на меня с бранью. Впрочем, я быстро оборвал ее ругань хорошей увесистой затрещиной, — так, бывало, отец мой учил уму-разуму зарвавшихся жен. Хельга рухнула наземь как подкошенная. Я уже было испугался, что убил ее, но она была живучей, отродье колдуна! Уже в следующий миг она была на ногах и смерила меня таким лютым взглядом, что мороз пробрал меня до костей. Так я невольно выполнил совет Баламира, но теперь она глядела на меня в упор, и я видел, сколько ненависти плескалось в этих прекрасных голубых озерах!

Но она не сказала ни слова. Я взял ее за руку и молча повел в свою юрту, где овладел ею так жадно и неистово, как никогда. Она покорялась мне молча, как и всегда, и скоро хриплые стоны наслаждения вырвались из ее груди. Покончив со своим делом, я еще долго не выпускал ее из своих объятий. Я гладил ее прекрасное белое тело, покрывал поцелуями ее высокое чело, ее нежные губы, округлые руки и бедра, чаши полных грудей и упругого живота…

— Неужели ты не видишь, как я люблю тебя? — сказал я ей наконец. — В объятиях какого мужчины ты еще испытаешь такое наслаждение? Чем так хорош этот выродок хряка из беломраморных городов, что ты пялилась на него как последняя дура? Что он может дать тебе? Богатства? Я принес тебе сокровища алан и принесу еще, в том числе и сокровища ромеев, нагрузив их в свой щит, и вывалю все это к твоим прекрасным ногам! Да, я могу утопить тебя в золоте!!! Ласки? Но разве сравнится он со мной, познавшим вкус поцелуев самой смерти на ледяной равнине Сэньхэпо и объятия рабского ошейника? Любовь? Но он никогда не будет любить тебя, ибо ромеи не любят никого, кроме себя самих! Он назвал меня варваром, дикарем! Пусть так! Но разве сравнится жидкая кровь горожанина с пламенной кровью настоящего степняка?

Но Хельга молчала, пряча глаза…

Минули дни, аманаты стали привычной частью нашей жизни. Аэций даже сблизился с Аттилой и часто выезжал с ним в степь на охоту. Он научился скакать на коне не хуже самих гуннов и стрелять метко, насколько этому может научиться ромей по сравнению с прирожденным кочевником. Мы сторонились друг друга, более не вступали в стычки. Но я часто ловил спиной его оценивающий холодный змеиный взгляд. Я знал, что он когда-нибудь ужалит, но не придавал этому значения, как и подобает настоящему степняку. Сын степи живет одним днем и не думает ни о прошлом, ни о грядущем, вверив себя воле Вечного Неба… И я наслаждался ласками Хельги, хотя и помнил ее нанавидящий взор и знал, что она никогда не простит меня. Наверное, я должен был убить ее сразу! Но я не был способен на это, обуянный страстью, которая возгоралась во мне день ото дня…

И вот, наконец, настал звездный час Баламира. В месяц богини Умай*, когда отцвели яблони и каштаны на берегах Барыстына, мы наконец двинулись в поход на Дунай, чтобы ударить в спину готскому королю Гайне, разорявшему предместья Константинополя. Душа моя горела предвкушением яростных битв и лихих набегов, но сердце было не на месте. Я оставлял мою Хельгу в Кые, но ведь там же оставался и Аэций! Аманатам еще не доверяли настолько, чтобы брать их с собою в поход. Напрасно я уговаривал Баламира отпустить их восвояси, или же удавить как бешеных псов. Каган был непреклонен, — аманаты были гарантией того, что легионы ромеев не ударят нам в тыл, когда мы будем сокрушать готов. И я ушел в поход, сказав на прощанье Хельге:

— Жди меня! Я обязательно вернусь! И не дай Эрлик тебе изменить мне!!! Помни, куда бы ты ни сбежала от моей мести, я настигну тебя — хоть на берегу Последнего Моря!!!

И мы двинулись к Дунаю сокрушающей все на своем пути лавиной. Боги!!! Меч пел в моих руках, круша черепа готов, и я находил в этом какое-то сладостное удовлетворение, — любя Хельгу, я ненавидел ее народ… Гайна попал к нам в руки и мы содрали с него кожу живьем, а из черепа его Баламир сделал пиршественную чашу. Балты — короли западных готов, предпочетших подчинение нам бегству в пределы империи, были повержены. Но в тылу у нас оставались Амалы, — к их роду относилась и Хельга, хотя она была всего лишь дальней родственницей короля Винитара, уверявшего Баламира в своей покорности. Именно поэтому мы оставили его в тылу — и поплатились за это. Наши войска уже вторгались в Паннонию, когда пришла ужасная новость. Винитар возмутился и двинул свою дружину на Кыю. Хан антов Боскурт, или просто Бос, попытался воспрепятствовать ему, но был безжалостно распят на берегу Барыстына вместе с тридцатью своими старейшинами. Мы понеслись назад с передовым отрядом и застали изменника штурмующим нашу столицу. Но Винитар был трусом и бежал в сторону Эрака — одного из южных притоков Барыстына. Мы вошли в город с триумфом, как победители, однако радость моя была омрачена… Проклятый колдун Адрунн на мой вопрос о Хельге, отвечал мне торжествующим смехом:

— Упорхнула моя птичка, остался ты с носом, проклятый дикарь! — его взор горел безумной радостью.

— На дыбу его! — прохрипел я. Теперь мне уже не было дела отец он этой предательнице или нет, та же участь постигла бы и ее, попадись она только мне в руки.

Под пытками он рассказал мне все — и о том, что стоило мне уехать, как эта изменница отдалась Аэцию, и о том, как в одну из штурмовых ночей оба покинули город и переметнулись к Винитару. Ярости моей не было предела. В порыве мести я стал лично пытать подлого старика — и замучил его до смерти. Когда нож мой уже был готов оборвать нить жизни в этом окровавленном, скорчившемся от боли теле, я, в довершение его мук, поклялся страшной клятвой, что так же от моих рук погибнет и Хельга.

— Если ты сделаешь это, дикарь, то знай: не видать тебе солнечного света! — взвыл Адрунн и испустил дух… Тогда я не придал этому никакого значения. Я был еще слишком молод, и потому не боялся ни колдунов, ни их предсмертных проклятий…

И был бой у Эрака — Дальней реки, и Винитара постигла участь Гайны. Но, увы, ни среди пленных, ни среди мертвецов мне не удалось повстречать Хельгу. Аэций вновь бежал — далеко, в сторону Константинополя. Бежал, увозя с собой мою возлюбленную, которая предпочла оседлого борова степному волку…

[Гость Aldar]

А где продолжение ?

[Гость Aldar]

Уважаемый Таалай! Хачу, хачу продолжение!

Интересно, а могли ли быть контакты между гуннами и поздними хунну? 4-5 вв? Есть ли какие нибудь исторические справки на это?

[Гость Таалай]

Уважаемый Алдар!

Продолжение " Песня старого гунна", к сожалению не нашел. :oops:

Может кто-нибудь да знает?! ....

Мои скромные извинения...

[Гость Aldar]

OK. Видимо его просто нет в сети (мне почему-то кажется что это отрывок).

[Aryslan]

Таалаю и Алдару.

OK. Видимо его просто нет в сети (мне почему-то кажется что это отрывок).

Продолжение " Песня старого гунна", к сожалению не нашел.

Может кто-нибудь да знает?! ....

- :!: См. роман Фэликса Дана. Аттила. :!:

К примеру роман Ф. Дана издан в Москве изд.-вом "Вече, в 1993 г., книга называется. - "Аттила. Гелимер".

[Гость jirum]

esli ia ne oshibaius' po mongol'ski chto TOBA chto TUVA ili TbIBA pishetsia odinakovo. mojet est' kakaia nit' sviaz'. oni j polu turki polu mongoly.

[Гость Игорь]

Вот тут интересный снимок:

http://www.shenyun.com.cn/hanc/channel_his...pe.asp?id=57797 .

Это пещера Гасянь - родовое святилище императорского дома Тоба. Там внутри есть специальная надпись, сделанная в 5 веке. Народ, который жил в тех местах в то время, назывался улохоу. Урянхай, я так понимаю.

Сам снимок - второй по счету.

Изменено 4 декабря, 2004 пользователем Эльтебер

[Rust]

А что за надпись сохранилась в пещере? Тюркоязычная или монголоязычная?

Получается, что Тоба ( помнится кто-то писал о тюркоязычии этих племен) являлись родичами современных тувинцев? В последней "Истории Тувы" под ред. Вайнштейна этого нет

[enhd]

А что за надпись сохранилась в пещере? Тюркоязычная или монголоязычная?

Получается, что Тоба ( помнится кто-то писал о тюркоязычии этих племен) являлись родичами современных тувинцев? В последней "Истории Тувы" под ред. Вайнштейна этого нет 

Этот Вайнштейн явно не тувинец поэтому он пропустил такую важную деталь как "Тоба" и "Тыва, тува" очень близки по звучанию .

(Вообще кто так исключительно установил что это слово звучит именно "Тоба" а не иначе)