Убаши-хан

[Ronin1]

После смерти хана Аюки давление правительства на калмыков усилилось. Его наследники назначались Москвой и должны были отдавать своих детей в заложники; астраханские губернаторы вмешивались во внутренние дела ханства, русские, украинские и немецкие крестьяне - земледельцы занимали калмыцкие пастбища; реорганизация Зарго ослабила ханскую власть; миссионерская деятельность православной церкви увенчалась образованием поселений донских, чугуевских, терских, яицких крещеных калмыков; стали преобладающими методы директивных указаний военных, ведомств по отношению к ханской власти; ограничивались внешнеполитические связи Калмыкии. Под влиянием соседнего оседлого населения в ханстве развиваются товарно-денежные отношения, распространяются земледельческие работы, начинается отход бедняцких слоев на заработки в русские города и села, предпринимаются попытки перехода на частичную оседлость.

В первой половине XVIII в. реформированное Петром 1 государство, отказавшись от московских методов прагматической гибкости, взяло курс на интеграцию калмыков. Астраханский губернатор А.П. Волынский, перечисляя выгоды от крещения калмыков, полагал, что таким путем можно "привесть их в совершенную покорность русской власти и ассимилировать... в образе жизни к русским".

Правящая верхушка ханства отрицательно реагировала на экспансию, предпринимая безуспешные попытки защитить свои земельные владения и прежние права. Это внесло раскол в калмыцкую элиту, часть ее представителей (Баксадай-Доржи, внук Аюки, ханша Джан, вдова Дондук-Омбо, ее 4 сына и 2 дочери) перешла в православие. Готовность калмыков вернуться на свою старую родину возросла в связи с разгромом Джунгарского ханства маньчжурами и возможностью заселения его пустующих земель.

Сторонником и пропагандистом откочевки в Джунгарию выступило ламаистское духовенство Калмыкии, обеспокоенное фактами крещения не только служилых и беглых калмыков, но и прямых потомков хана Аюки. Версия о самостоятельной роли Далай-ламы VII Галсан Чжамцо в организации откочевки, не нашедшая документального подтверждения, представляется нам сомнительной. Согласимся в данном случае с А.С. Мартыновым, который полагал, что Лхаса в XVIII в. как центр ламаизма служила интересам цинской политики в Монголии, а Далай-лама VII был известен своей покорностью маньчжурам. Следовательно, если "подзывная грамота" была отправлена в 1756 г. наместнику Дондук-Даши, то лишь с санкции Пекина. В то же время цинский двор, руководствуясь военно-стратегическими соображениями, не стал бы настаивать на возвращении в Центральную Азию волжских калмыков, не заручившись предварительно их согласием на создание антиджунгарского союза. В условиях неизбежного возобновления ойрато-цинской войны возвращение независимых волжских калмыков противоречило интересам цинской дипломатии, которой не удалось в 1714 и 1731 гг. склонить ханов Аюку, а затем Церен-Дондука к созданию антиджунгарской коалиции.

Возможно, версия с якобы "указанным" Далай-ламой для побега 1771 годом принадлежит калмыцкому духовенству во главе с ламой Лоузанг-Джалчином. Астраханский губернатор Н.А. Бекетов докладывал Коллегии иностранных дел накануне исхода, что "калмыцкие ламы всюду сеют тревожные слухи и пугают неизбежной христанизацией". Лоузанг-Джалчин, являясь главным ламой калмыков, входил в ближайшее окружение наместника и, как отмечал К.Ф. Голстунский, "пользовался большим уважением и авторитетом среди своих людей, так что он претендовал на перевоплощение (хубилган) в какого-нибудь святого". Н.П. Рынков сообщал, что захваченные в плен из числа бежавших калмыки показали на допросах: "Многие причины... принудили их уклониться от российского подданства; но самые главнейшие поощрения к тому были не столько от их владетелей, сколь от некоего их ламы..., который, будучи почитаем от народа за человека бессмертного, возбуждал всех именем своих богов итти в Зюнгарию и восстановить там древнее свое владычество".

Здесь к месту вспомнить интересные показания астраханского татарина М. Абдулова, которому удалось вернуться в Россию: Лоузанг-Джалчин после прихода в Джунгарию говорил, "якобы по его старанию и склонению калмыцкий народ побег из протекции российской в китайскую сторону зделал, да и по ево предводительству тамошних мест достиг, желая в воздаянии за то получить себе главное в сем народе начальство". Назвал Лоузанг-Джалчина в числе заговорщиков и хошоутский нойон Замьян, который первым сообщил астраханскому губернатору Н. А. Бекетову в письме от 20 февраля 1767 г. о намерении правящей элиты ханства возвратиться в Джунгарию.

С 1767 г. организацией откочевки занимались, помимо Лоузанг-Джапчина, наместник Убаши, нойоны Цебек-Доржи, Бамбар, Шеаренг, зайсанг Даши-Дондук. Подготовка ухода осуществлялась в условиях роста социальной напряженности в ханстве. Суровые зимы 1767 и 1768 гг. вызвали падеж скота. Бедствия народа усилил правительственный указ 1768 г., запрещавший продажу хлеба по пути с судов на калмыцких переправах и других местах, не установленных для такого рода торга. Руководитель "Калмыцких дел" И. А. Кишенской сообщал астраханскому губернатору 22 октября 1768 г., что "особливо же ныне по такому крайнему в хлебе оскудению больше всех претерпевает наивящщую нужду калмыцкий народ".

31 декабря 1768 г. наместник Убаши получил грамоту с предписанием отправить 20-тысячное войско в армию П. А. Румянцева в Молдавию. 30 марта 1769 г. сформированное наместником войско отправилось из урочища Яшкуль к месту назначения. Остальные силы во главе с Убаши выступили в апреле 1769 г. в поход против кубанских татар и кабардинских феодалов. В составе корпуса генерала И.Ф. де Медема калмыки сражались против турок в Грузии.

В условиях русско-турецкой войны (1768-1774 гг.) правительство распорядилось оставить калмыков кочевать на правобережье Волги летом 1769 и 1770 гг. с тем, чтобы облегчить задачу привлечения их к участию в военных действиях. Истощение пастбищ стало причиной нового падежа скота. В письме к полковнику И.А. Кишенскому от 27 декабря 1770 г. дербетский нойон Цебек-Убуши жаловался, что "тех мест корма и воды еще с самого лета потравлены, и по случившейся великой непогоде в бытность нашу тамо всякого рода скота нашего разпропало много, чрез что мы получили себе убыток". Обстановку накаляли и участившиеся случаи хищения у калмыков местным оседлым населением скота. К примеру, наместник Убаши писал Коллегии иностранных дел 11 февраля 1770 г. о конфликте дербетских калмыков с донскими казаками.

Руководитель "Калмыцких дел" И.А. Кишенской сообщал о состоянии улусов в Коллегию иностранных дел, но не получил ответа, поэтому обратился к губернатору Н.А. Бекетову с предостережением, что "ежели удержать их здесь (на правобережье - Е.Д.), и они оттого в разорение приходить будут, крайне опасно дабы и весь сей народ не встревожить и в смятение не привесть".

Недовольство народа стало всеобщим, о чем свидетельствуют высказывания некоей "Ульзиной женки" в разговоре с казаком Анчиком Хашкиным: калмыкам "ныне жить приходит разорительно и весьма тяжело, понеже наших мужей берут немалым числом в государеву службу, да и все наши улусы то же за Волгу переправляют, как и ныне будучи Орда, за Волгою на нагорной стороне множество скота повалилось, да и все де мы приходим в разорение и убожество и когда де мой муж был не в походе, а находился при улусах, лучше бы нам итти от того изнурения в Зюнгарию".

Анализ психологического состояния калмыцкого общества в конце 1760-х гг. показывает, что, несмотря на любовь и привязанность к своей отчизне - приволжским степям, калмыки не были интегрированы в российское общество. В традиционном обществе, каким было Калмыцкое ханство, основная масса населения не обладала способностью осознанного отношения к русской культуре, а потопу воспринимала ее как нечто чуждое. "Все русское, - отмечал архимандрит Гурий, - было для калмыков ненациональным и чуждым. Оно отвергалось, как враждебное, и, воспринимаемое отдельными лицами, клеймилось всей массой народа, как презренное и позорное".

В силу исторической инертности основной массы населения интересы целого в ханстве, как правило, представляла верховная власть. Отчуждение властных функций от общества вело к отрицанию роли личности "рядового" калмыка. Соответственно угасала и потребность личности в свободном волеизъявлении как осознанная обществом ценность. Мало того, опираясь на традиции, общество подавляло попытки такого волеизъявления. Всем членам калмыцкого общества, кроме хана, в свободе отказывалось. В итоге это вело к персонификации власти - отождествлению властных функций с конкретной личностью, исполняющей их. Учитывая подобную тенденцию, можно говорить о "монархической доминанте" в менталитете калмыков. Поэтому в событиях 1771 г., когда правители вершили антинародную политику, калмыцкий народ проявил удивительную пассивность и смирение. Призыв наместника Убаши покинуть Россию прозвучал для общества как приказ, выполняя который калмыки "в поспешных сборах бросали кибитки, худой скот, малолетних детей, идолов, больных".

[Ronin1]

(1587)

Приходили из Хара-булука-Хангайского,

Приходили Убаши-хун-тайджи Монгольский

Да Сайн-Маджик Урянхайский

Хари-Дoрбoн-Ойратов повоевать. [94]

Переваливали они перевал Налха-yкyр,

Подступали к Нал-хара-бoрoку,

Подступали с войском в восемь тем.

Во все четыре конца Дoрбoн-Ойратских кочевий

Разведку посылали, да никого сыскать не могли.

* * *

Собирал тут Монгольский Убаши-хун-тайджн,

Собирал он на сход и великих, и малых, и средних,

Сказывал он слово всем своим вельможам,

Починая с Сайн-Маджика Урянхайского:

- Вы послушайте меня, ребятушки.

О Дoрбoн-Ойратах такая молвь идет:

Мастера до прихода врага

Обернуться конем дальнобежкой,

А не то, как дворняга, и в икры вцепиться тишком.

Говорите-ка вы, молодцы, нам не лучше ли будет

Велеть передать то Ойратам,

А самим по домам воротиться.

Так по мне, а вашему как?

Одобряете - значит вернемся,

А не то - так в поход!

Выступал тут вперед Сайн-Маджик-Урянхайский,

Горных стремнин леопард вороной,

Выступал, докладывал Убаши-хун-тайджию:

- И верно слово вашего нойонства,

Да верно и то, что свои и чужие, ближние и дальние

Про нас слышали: Убаши-хун-тайджи Монгольский,

Да Сайн-Маджик-Урянхайский

Пришли с Хангайского Хара-булука

Хари-Дoрбoн-Ойратов повоевать.

Коли нам теперь по домам разойтись,

Не пошла бы про нас, ваше нойонство,

Не пошла б худая слава из роду в род:

Чуть завидели, как маячит скот вдали,

Так со страху разбежалися!

Согласились с этим словом

Все монголы: и великие, и малые, и средние.

Убаши-хун-тайджи слово тут молвил:

- Кочевье Дoрбoн-Ойратское

Может - к югу, может - к северу:

Так куда же вы итти прикажете?

Отвечал ему Урянхайский Сайн-Маджик:

- Ваша правда, господин нойон.

И велики кочевья Ойратские,

Да все же на одном материке лежат.

Хорошенько поискать велим,

Сроку восемь дней дадим,

А пути я сам укажу.

Двести добрых молодцов

Из восьми тем авось выберем,

Да четыре сотни коней авось отберем [95]

Из табуна во сто шестьдесят тысяч коней.

Пусть идут они в разведку

По тем путям, что я сам укажу.

А найдут ли что, не найдут ли,

Через восемь дней им назад быть!

На том все и порешили.

* * *

Выступали двести разведчиков,

Выступали следом за Сайн-Маджиком,

Леопардом вороным с Урянхайских гор.

За гранью воинского стана

Подымались разведчики на вершину Черной горы,

Объяснял им Сайн-Маджик,

Куда и куда легли кочевья Дoрбoн-Ойратские:

- Прямо перед вами Иртыш-река пойдет,

Езжайте вы вниз по теченью Иртыш-реки.

Как возьмете вы в эту сторону,

По нагорью чернолесье пойдет,

По низинам - желтый камыш.

Тут как раз промеж ними

Будет брод по прозванию Мани:

Тем бродом и переходите.

А как перейдете на ту сторону,

Разойдитесь и вверх, и вниз по течению.

Коль нигде ничего не окажется,

Возьмите от брода чуть-чуть повыше,

Да к вечеру другого дня на водопой становитесь:

Там пойдут черные горы с быстрыми ключами,

По прозванью Эмэлийн-адаг, шара-хулсун.

По ним-то поиском и пройдете.

Коль и тут ничего не окажется,

Отправляйтесь вы туда, куда подойдут

Истоки двух рек, Бачи и Гинджили,

А те две реки подойдут вплоть к горам,

Тут и надвое разойдутся.

А коль во всех трех местах ничего не окажется,

Ворочайтесь вы сюда, назад,

Можно будет- с “языком",

А нет - так со своими вестями.

Будет ли что, нет ли -

На восьмой день наскорях с вестями ворочайтесь.

А я - к своему войску вернусь.

Доброго успеха вам! - Сказал и уехал.

* * *

Перешла монгольская разведка, как ей велено,

Перешла Иртыш-реку у брода Мани,

А по той стороне поиск сделала

И вниз, и вверх по течению, да найти ничего не нашла. [96]

Пошел поиск желтым камышом

У истоков рек Бачи и Гинджили.

Сразу тут мальчонка заприметили:

Подпоясан лентою атласною,

Ноговицы на нем бархатные,

От роду, видать, лет семи будет,

На гнедом белогрудом трехлетке.

С утренней зари гнались, к вечеру изловили.

В свой круг его двести разведчиков сажали,

Вестей от него выспрашивали:

- Ты скажи нам, сударик, чей ты есть таков,

По какому делу езживал?

- Байбагуса хана я подданный,

Девять белых верблюдов у него пасу.

- А есть ли у Дoрбoн-Ойратов войско,

Или нету вовсе у них войска?

Где их кочевье пойдет?

А мальчик им в ответ:

- Вам не велено допрос держать,

Ваше дело “языка" достать.

Надевают шубу с ворота,

А ответ пред ханом держут.

Вы живьем меня доставите,

А ответ мне самому держать!

И пытать его - ни звука не добьются,

И грозить ему - ни слова не услышат,

И пугать его - один ответ.

Стали тут разведчики советываться:

- А и впрямь не велено нам спрашивать,

Только велено представить живьем!

Да на том и порешили все.

Наперед двоих отрядили

С вестью о Дoрбoн-Ойратах:

В пределах Дoрбoн-Ойратских

Поймали-де мы семилетнего отрока,

И вот что-де он сказывает.

Пред лицом Убаши-хун-тайджия,

Пред лицом великих, и малых, и средних

Дают отчет вестовые,

А тут как раз приводят и мальчика-семилетку.

Прослышав, что туг на язык мальчуган,

Возложил хан обнаженный свой меч,

Возложил на престол осьминогий.

* * *

Привел Убаши-хун-тайджи,

Привел семилетнего отрока

В свой походный дворец о восьми решетках-тэрмэ,

Шкурой черно-пестрого тигра покрыт.

Со связанными за спиной руками

Поставили его на колени пред тем сандаловым троном осьминогим. [97]

Правым коленом давит, наседает

Горных стремнин леопард вороной,

Сайн-Маджик Урянхайский;

Левым коленом давит, наседает Бахан-Цэцэн.

А допрос ведет Убаши-хун-тайджи:

А держи-ка ты ответ нам, касатик,

Есть у Дoрбoн-Ойратов войско или нету?

Что они там поделывают?

И тотчас отвечал мальчик Убаши-хун-тайджию:

- Спрашивайте-ка вы, нойон, да без острастки,

Скажу я вам все без утайки:

Спрашивайте-ка вы, да без насилья,

Выложу я вам все без остатка.

Словно зубья пилы, или иглы ежа,

Сомкнутым строем в четыре угла

Вечно ойраты стоят.

Это вот знаю и вам сказываю,

А чего не знаю - о том и речь не пристала!

Дерзостью был огорошен Хун-тайджи,

Все же допрос продолжал.

- Кто из ойратов к нам ближе кочует?

Иль кочевье назови, или войско!

* * *

- Сайн-Сэрдэнги к вам всех ближе живет,

Сын Мангадая, нойон Сэрдэнги.

Шлем у него из тоджи-серебра,

Алый чешуйчатый панцырь на нем,

Ватная куртка из шелка-тоджи,

Скачет на пестро-чубаром коне.

Тысячи две молодцов у него

В землю две тысячи копий втыкают,

Держат на привязи коней готовых,

Коней откормленных будет две тысячи.

Зубы скрежещут, глотают слюну:

Где же для травли нам зверь,

Или где недруг для смертного боя?

Зубы скрежещут, глотают слюну...

Вам подойдет он, почтенный нойон?

- Он у тебя - ничего, подойдет.

Ну-ка, касатик, кто ж дальше живет?

* * *

- Далее - Хойтский Сайн-хя,

Сын Эсельбэя, Сайн-хя.

В самых истоках Иртышской реки

Собраны два нутука у него:

Это Ирчин да Хорчин.

Так выдается меж всеми Сайн-хя,

Как белизна по бокам у быка вороного, [98]

Тысяч в дружине—будет четыре.

Столько же в землю вонзается копий,

Столько же сытых коней на приколе.

Зубы скрежещут, глотают слюну:

Где неприятель для смертного боя,

Молвит он, где молодец, чтоб поспорить?

Зубы скрежещут, глотают слюну...

Вам подойдет он, почтенный нойон?

- Он у тебя - ничего, подойдет.

Ну-ка, касатик, кто ж дальше живет?

* * *

- Дальше Зюнгар-Хотогойтский нойон,

Хара-хулой прозывается он.

Взглядом похож на голодного коршуна,

Всею повадкой - на куцого волка,

Как на заре он в отару ворвется

Да и дружина нойону подстать:

Тысяч там шесть удалых молодцов.

Вам подойдет он, почтенный нойон?

- Он у тебя - ничего, подойдет.

Ну-ка, касатик, кто ж дальше живет?

* * *

- Дальше как раз будет Сайн-Тэбэнэ,

Витязь ойротский, нойон Тэбэнэ.

В самых истоках реки Нарин-гол,

Там, где с рекою Уту она воды сливает,

Сайн-Тэбэнэ и кочевья раскинул.

Сам на поджаром соловом в поход,

Войска за ним восемь тысяч идет.

Вам подойдет он, почтенный нойон?

- Он у тебя - ничего, подойдет.

Ну-ка, касатик, кто ж дальше живет?

* * *

Далее хан Байбагус-Хошуутский живет.

Пятеро тигров в семье. Он старший и лучший.

Голосом - тигров десяток.

Бранных потех он любитель большой.

Войска за ним тридцать тысяч идет,

В юрте-дворце своем дело ойратской

Державы и веры он судит.

Стены в пятнадцать решеток-тэрмэ

Пёстро-тигровыми шкурами крыт.

Страха не знает, живет без забот, [99]

Пальцы распялит, разинет свой рот:

“Кто на всем свете пока еще цел,

Чтобы со мною равняться посмел?"

* * *

Я - сын простого человека,

А от роду мне семь лет.

Всех Дoрбoн-Ойратов я не объезжал,

А сыны ойратские есть во всех четырех концах земли.

Вот и всё моё показание!

Говорит тогда Убаши-хун-тайджи:

- Вывести этого мальчугана и принести в жертву знамени.

Уж повели - было двое, как отрок сказал:

- Хочу я доложить слово нойону!

Опять поставили его попрежнему, а хан говорит:

- Ну, касатик, говори свое слово!

И отрок сказал ему так:

* * *

- Некогда, после битвы на Эмэлийн-адаг-шара-хулусуне,

Перед разъездом по домам, мирный договор

Заключили Монгольский Сайн-Лахар-хан

И Дoрбoн-Ойратские сайды и нойоны.

И клялись они друг другу:

Погибель падет на голову тех,

Кто посмеет когда-либо пленного “языка"

После допроса убить

Разве не так вы друг другу клялись?

Как же забыли вы доброе слово,

Как же забыли вы добрую клятву свою,

На смерть меня обрекая?

Всего мне семь лет от роду,

Сын я простого человека.

Пощадите ж мне жизнь, нойон!

Убаши-хун-тайджи не удостоил ответом,

И снова повели-было двое,

Но отрок обещал еще рассказать об ойратах.

- Говори же, мальчуган! И отрок сказал так:

* * *

- Хан Байбагус Хошуутский,

Голосом - тигров десяток,

Старший из пяти братьев-тигров,

Охотник до кровавых забав,

Обнажил, говорят, он свой меч булата-гинта,—

Некогда отнял его у Бэмбэда,

- Да так им рубнул он булатный очаг,

Что посыпались искры, [100]

Да так он при этом сказал:

“Как на подушке улягусь я

На пояснице Убаши-хун-тайджия,

Пролью его черную кровь.

По всем дорогам размечу я

Обломки его черного знамени.

Соединяясь с любимою ханшей его Дара,

Буду целовать ее кроваво-алые щеки,

Буду обнимать породистое белое тело ее,

К румянцу алых ланит

Прижмусь бородою счастливой своей,

Счастьем и долей его завладею!

Эти слова вам не худо запомнить!"

* * *

Тут повели отрока приносить в жертву знамени.

И не нашлось у Монголов умеющего прочитать молитву знамени.

И сказал отрок: Я - жертва Духу, я же и “Господин знамени":

Позвольте же мне самому прочитать молитву.

- Ладно, мальчик. Только читай хорошенько!

- Я-то прочитаю как следует,

Только вы как следует слушайте!

* * *

- О, милосердное Небо-воитель, пей и вкушай!

И да исполнится моленье мое:

Пролив черную кровь Убаши-хун-тайджия,

Пусть Байбагус, государь всеойратский,

Как на подушке, уляжется на его пояснице;

Пусть размечет он по всем дорогам

Обломки его черного знамени;

Пусть заберет он его возлюбленную супругу Дара;

Пусть попирают ногами ойраты

Обломки его черного знамени.

Пусть, опустив свой ало-шелковый чумбур,

Бродит конь его Оргийн-урук-шарал,

И пусть один из ойратских сынов

Поймает его, поддев копьем за поводья.

У Бачи пошли ты ему полный разгром,

В пустыне его опрокинь ты.

У Эмэлийн-олон-долодой

Вырви ты печень и почки его.

У истоков ручьев Хадатуд

Так порази, чтоб завыл он;

Смятеньем и ужасом его порази ты

У вод реки Булукту.

И счастьем и долей его

Пусть завладеет один из ойратских сынов.

Дойдя до горы, опрокинься ты кверху ногами!

Сказал он и дух испустил. [101]

* * *

Пошла молва по всему войску монгольскому:

Сбудутся, нет ли слова вздетого на кол отрока,

А недоброе предвестье тут налицо!

И хоть объяла все войско тревога великая,

Так говорили бойцы:

Чем услыхать нам молву

Про Монгольского Сайн-Убаши-хун-тайджия,

Что бежал он домой с поля битвы,

Двинемся лучше в поход,

Сумеем пройти и гуськом!

Выступало в поход монгольское войско,

Вброд реку Иртыш переходило,

Черными камышами у Эмэлийн-адаг прошло,

Вторглось верховьями Бачи-Гинджили,

Тут и лагерем стали все восемь тем.

* * *

Бахан-Болбосуна, на мухортом коне Соколе,

Посылали в разведку к Дорбон-Ойратам на два дня.

А тот Бахан с тринадцати до тридцати семи лет воевал,

Под стопу врага никогда не попадал.

* * *

Убаши-хун-тайджи тризну правил,

Закалывал он своего туркестанского белого верблюда,

А на того верблюда походный дворец его вьючили.

Созывал он на тризну любимых своих молодцов,

Похвалял он их да любезно их потчевал:

- Уподоблю вас рогам вожака-козла,

Что первым кидается в воду.

Уподоблю вас ушам моего Рыжки,

Что первым на грабеж кидается.

Ведомы вам проклятия злосчастного отрока,

Ведомы и слухи о Хари-Дорбон-Ойратах.

Так не пожалейте же, молодцы, своего поту черного!

Отвечали ему молодцы:

Своему нойону мы покорны:

Когда б ни пролиться ей - кровь одна,

Когда бы ни лечь им - кости одни.

Не изменим мы делу своему

Пред очами нойона любезного!

И с шумом в поход собирались. * * *

Приезжал тут и Бахан-Болбосун,

Привозил он вести об ойратах, [102]

Так о них Хун-тайджию докладывал:

- Словно зубья пилы, или иглы ежа,

Сомкнутым строем в четыре угла

Дорбон-Ойраты живут.

Не то, чтобы я не узнал, что они стерегутся,

Проведав о нашем походе;

Не то, чтобы я не узнал,

Что они и всегда настороже.

Вот каковы мои вести об Ойратах!

Убаши-хун-тайджи изволил сказать:

- Ну, а что б ты сказал на такой план

- Послать нам вперед погромный отряд,

Оставить главные силы в четыре тьмы!

Баха-Болбосун отвечал:

- Если в бою с Дорбон-Ойратами

Мы засветло наутек пойдем,

То еще кое-как ноги унесем,

А как придется убегать впотьмах,

То пропадать нашим головам.

Разгневался на эти слова и сказал Убаши-хун-тайджи:

- В шутку ты это или всерьёз,

Но этаким грубым словом своим

Ты за сердце задел

Любезных моих молодцов!

И повелел он казнить Болбосуна

По примеру давешнего отрока.

Только благодаря своему мухортому Cоколу

Спасся Бахан-Болбосун бегством.

* * *

Ради будущей славы уговорились наступать

Убаши-хун-тайджи Монгольский

Да Сайн-Маджик Урянхайский.

Но когда назначался передовой погромный отряд,

То передовым этим отрядом

Убаши-хун-тайджи послал своих людей.

Разгневался за то Сайн-Маджик Урянхайский,

Разгневался и говорит Убаши-хун-тайджию:

- Много уже раз поступал ты не по правде,

С той поры, как в поход мы выступили.

Но вот этой твоей кривды я снести не могу.

И первая тебе дурная примета пусть будет в том,

Что пытал да лютой смертью казнил ты отрока,

А его ведь “языком" взяли.

А вторая тебе дурная примета в том,

Что обломал ты ножки у своего осьминогого сандалового трона.

А третья тебе дурная примета в том,

Что скормил ты на тризну

Своего белого верблюда туркестанского.

А теперь умыслил утаить от меня вражеский скот:

Ты своих людей назначил в передовой погромный отряд — [103]

Эта четвертая тебе дурная примета.

Жаден, скареден к добыче ты,

Жаден для своих соратников.

Будто про тебя и слово сказано:

“Черный пес до крови жаден".

Я уезжаю домой! И, сказав, уехал

С пятнадцатью тысячами своих молодцов.

А Убаши-хун-тайджи устремился на Дорбон-Ойратов.

* * *

Сайн-Маджик Урянхайский

Посылал двухтысячный конный отряд,

С четырьмя конями на каждого всадника,

Давал наказ Бахан-Болбосуну:

Налетай-ка ты через Боро,

Назад ворочайся через Кэльтэгэй.

Захвати “языка" и пошли Дорбон-Ойратам такую весть:

“Мое кочевье на Хангайском Хара-булуке.

Приходили мы переведаться с вами,

С Хари-Дорбон-Ойратами.

А сейчас мы, в числе четырех тем, домой воротились.

А Убаши-хун-тайджи пошел на вас,

Гуськом продвигается со своим войском.

Сами ведайте, как в этом деле поступить!"

По наказу Маджика Болбосун опередил монголов,

Набрал в добычу верблюдов длинноногих,

А на обратном пути через “языка" весть послал.

* * *

Убаши-хун-тайджиев погромный отряд остановился,

Захватывая в добычу скот и овец.

Тут-то в полном сборе и подоспело ойратское войско.

Убаши-хун-тайджию ни податься назад,

Ни тронуться вперед: на месте зажали.

Трое суток сеча длилась.

И пришлось монгольскому войску туго.

Тут-то Убаши-хун-тайджи

Волоча свое черное знамя,

Бросился было наутек с излюбленными молодцами,

Да выступал один из великой всей рати ойратской,

Выступал ойратский нойон Сайн-Сэрдэнги,

Целил он копьем в Убаши-хун-тайджия

Да такое слово сказывал:

- Ну, нойон! Оделся я теперь от ваших пахнущих мускусом одежд,

Сподобился я теперь от ваших солёных яств.

Да только не прогневайтесь — вот вам в том и голова моя повинная, —

Должен я от имени Хари-Дорбон-Ойратов

Поднести вашей правой почке — копье!

И поразил он тут Убаши-хун-тайджия. [104]

* * *

Смертельно раненный сказал Убаши-хун-тайджи:

- Пустите моего Урук-Шархала:

Пусть отнесет он на родину весть.

Да и вам, молодцы, не вернуться домой.

Друг другу подушкой служа

Падите вы все, как один.

Вспомните доброе имя свое:

Да не пристанет к нему клевета,

Будто спасались вы бегством!

Только успел он это сказать,

Как с правого бока коня опрокинулся.

В окружении войска ойратского

Вся дружина Убаши-хун-тайджия,

Обрезав от седел свои стремена сыромятные,

Билась над прахом нойона

И в сече вся полегла возле него.

* * *

Вот как поразили Монголов Дoрбoн-Ойраты.

То гений-хранитель ойратства

Обернулся семилетним отроком

И воздал Монголам отмщение.

* * *

И было то в год Огня-Свиньи (1587).

(пер. С. А. Козина)

Текст воспроизведен по изданию: Ойратская историческая песнь о разгроме халхасского Шолои-Убаши Хун-тайджи в 1587 г. // Советское Востоковедение. № 4. М. 1947

[Гость Boohoi]

Ну, на самом деле Шолой Убаши хунтайж отогнал большую часть хойт-ов, которые нынче на севере М. под названием хотогойд живут, и назвался Хотогойдын Убаши хунтайж, потом добился от Далай ламы титула Сэцэн хан, стал первым халхасским сэцэн хан-ом, назвался также Алтан хан-ом, и посылал чай в двор русского царя.

Не мог поставить тут оригинал на калмыцком?

[Ronin1]

Найду, поставлю.

[Урянхаец]

Русские пользовались враждебными отношениями между степными народами.

Так Ногайское ханство царь мудро расправился с помощью калмыков.

Когда Шолой Убаши направился в Восточный туркестан, видимо не без

помощи царских шпионов, на него напала по пути Дикая Казачья Орда,

купленная с помощью золотых монет. Тем самым произошло самоликвидация

Калмыцкого ханства.