Роман "Али и Нино"

[Гость Эльтебер]

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

С маленькими цветными флажками в руках я сидел перед расстеленной на диване картой. Краски на ней были яркими, и от них рябило в глазах. Причем названия городов, рек, гор были напечатаны тесно, налезали одно на другое, так что ничего невозможно было разобрать. Не меньше ошибок было и в лежавшей рядом газете. Приходилось постоянно сопоставлять и сравнивать названия, чтобы доискаться до истины.

Я воткнул зеленый флажок рядом с названием "Елизаветполь (Гянджа)", причем последние пять букв уже залезали на Зангулдагские горы. В газете сообщалось, что некий адвокат из Хоя - Фатали хан объявил Гянджу свободной Азербайджанской Республикой. Зеленые флажки восточней Гянджи обозначали территорию, занятую турецкими войсками, которые Энвер направил для освобождения нашей страны. Справа к Агдашу приближались полки Нури паши. Слева войска Мурсал паши заняли уже илисуйские равнины. В центре сражались азербайджанские добровольческие отряды. Кольцо турецких войск все тесней сжималось вокруг оккупированного русскими Баку. Стоит лишь чуть тронуть зеленые флажки, и они вытеснят красный, обозначающий Баку.

Яхья Кули стоял у меня за спиной и внимательно следил за моими манипуляциями. Судя по всему, эта игра с флажками казалась ему заклинаниями могущественного колдуна. Во всяком случае, он был уверен, что, передвигая флажки, я призываю на помощь сверхъестественные силы, которые должны спасти Баку из рук неверных.

Он очень не хотел мешать моим занятиям, но долг был для него превыше всего.

- Хан, вы знаете, что со мной произошло? Я хотел покрасить хной ногти Нино ханум. Купил самую дорогую хну, чтобы высохла сразу же, как намажешь. А Нино ханум вышвырнула миску и к тому же расцарапала мне лицо. Утром я подвел ее к окну, - монотонным, деловым тоном продолжал он свой доклад, - осторожно взял ее за голову и попросил открыть рот. Ведь мой долг, хан, проверить, здоровы ли у нее зубы. Но ханум отпрыгнула в сторону и влепила мне пощечину. Не больно, конечно, однако... Хан, прости своего слугу, но я не решаюсь побрить волосы на ее теле. Это очень странная женщина. Она не носит амулет от сглаза, отказывается пить лекарства, полезные для беременных... Так что, если родится девочка, хан, вините в этом не меня, а Нино ханум. В нее вселился какой-то злой дух, стоит мне прикоснуться к ней, как она начинает дрожать. Я знаю одну старуху в мечети Абдул Азиза, она смыслит кое-что в изгнании духов. Думаю, ее стоило бы пригласить сюда. Посуди сам, хан, Нино ханум умывается ледяной водой, хотя от этого портится кожа. Зубы она чистит такой жесткой щеткой, что десны ее кровоточат, вместо того, чтобы, как все люди, мыть их указательным пальцем правой руки, предварительно окунув его в ароматную пасту. Честное слово, в нее вселился злой дух.

Подобные доклады мне приходилось выслушивать чуть ли не каждый день, поэтому я уже привык к ним и не обращал внимания. Яхья Кули чувствовал ответственность за моего будущего ребенка. Во время докладов глаза его сияли радостным чувством исполненного долга.

Нино вела с ним упорную, но безуспешную войну. Она швыряла в него подушками, прогуливалась по окружающей дом стене без чадры, выбрасывала в окно амулеты от сглаза и развешивала по стенам портреты своей грузинской родни. Яхья Кули с грустью и тревогой докладывал мне об этом.

По вечерам Нино удобней устраивалась на диване и начинала составлять план завтрашнего сражения. Она задумчиво потирала подбородок и советовалась со мной.

- Как ты думаешь, Али хан, что мне сделать завтра? Выплеснуть ему в лицо воду и бросить на него кошку? Нет, нет, я сделаю так. Каждое утро я буду делать гимнастику у фонтана и заставлю его делать ее вместе со мной. Он что-то слишком растолстел. Или еще лучше: я просто защекочу его до смерти. Я слышала, что от щекотки можно умереть, а он ужасно боится щекотки.

До глубокой ночи разрабатывала Нино планы мести, а утром встревоженный евнух докладывал мне:

- Али хан, Нино ханум стоит в бассейне и делает руками и ногами странные движения. Я боюсь за нее, хан. Она наклоняется вперед, потом откидывается назад, как будто у нее совсем нет костей. Может быть, она так молится неизвестному идолу? Она и от меня требует, чтобы я повторял эти движения. Но, хан, я - правоверный мусульманин и могу поклоняться одному лишь Аллаху.

Увольнять Яхья Кули не было смысла. На его место пришел бы другой. Дом без евнуха считался неполноценным. Кроме того, без Яхья Кули некому было бы заботиться о женщинах в доме, вести хозяйство, заниматься денежными вопросами. Если и есть человек, не имеющий страстей и не берущий взяток, то это - евнух.

Поэтому я молчал, целиком поглощенный окружающими Баку зелеными флажками...

Евнух тихо кашлянул, чтобы привлечь мое внимание.

- Мне пригласить старуху из мечети Абдул Азиза или нет?

- Для чего, Яхья Кули?

- Чтобы изгнать злого духа из тела Нино ханум

Я вздохнул. Вряд ли старая колдунья из мечети Абдул Азиза справится с европейскими демонами.

- В этом нет никакой необходимости, Яхья Кули. Я сам умею изгонять духов. Когда надо будет, я все сделаю. Но сейчас вся моя сила зависит от этих маленьких флажков.

В глазах евнуха появились страх и любопытство.

- Когда зеленые флажки вытеснят красный, твоя родина будет свободной? Так, Али хан?

- Да, Яхья Кули, это так.

- Почему же тогда ты прямо сейчас не сдвинешь зеленые флажки?

- Я не могу сделать этого, Яхья Кули, это не в моих силах.

Он с глубоким сочувствием взглянул на меня.

- Ты должен молить Аллаха, чтоб он дал тебе сил. На будущей неделе начинается мухаррем. Если ты в этот месяц обратишься к Аллаху, он непременно даст тебе сил.

Нино дома не было. В Тегеран приехали ее родители, и теперь она часами пропадала у них. Там, на квартире, которую снимал князь, она встречалась с другими европейцами. Я знал об этом, но не протестовал, потому что мне было жалко Нино.

Слуга стоял в ожидании моих приказаний. Я вспомнил, что в Тегеран ненадолго приехал из Мешхеда Сеид Мустафа. Мы редко встречались с ним, потому что Сеид проводил теперь свои дни в мечетях или вел глубокомысленные беседы с ободранными дервишами.

- Яхья Кули, сходи к Сеиду Мустафе. Он живет при мечети Сипехлезар. Попроси его оказать мне честь и почтить своим присутствием.

Слуга ушел, и я снова остался один.

Я действительно был бессилен поставить зеленый флажок в той точке на карте, которая обозначала Баку. На моей родине турецкие батальоны и объединившиеся с ними добровольческие отряды, поднявшие знамя нового Азербайджана, сражались с врагом. Я знал и об этом знамени, и о численности войск, и о местах сражений. В числе азербайджанских добровольцев был и Ильяс бек. Я тоже рвался в сражение, мечтал вдохнуть свежий ветер свободы. Но путь на фронт был для меня закрыт. Границы охранялись английскими и русскими войсками. Мост над Араксом, связывающий Иран с полем боя, был перекрыт колючей проволокой, пулеметами и войсками.

А Иран жил, подобно улитке, спрятавшись в раковине своего благоденствия. И ни один человек не мог проникнуть отсюда в тот, считающийся зараженным мир, где шли бои, свистели пули и где людям было не до поэзии. Напротив, из Баку в Иран хлынул поток беженцев.

Был среди них и по-детски суетливый болтун Арслан ага. В Тегеране он проводил свои дни в чайхане, писал статьи, где победы турков сравнивал с победоносными походами Александра Македонского. Одна из его статей была запрещена, так как слишком пылкие восхваления Александра, разгромившего некогда персидскую армию, цензор счел оскорбительными для Ирана. После этого случая Арслан ага возомнил себя человеком, пострадавшим за свои убеждения.

Как-то он зашел и ко мне, стал во всех деталях живописать мой героизм при обороне Баку. Получалось, что легионы врагов проходили торжественным строем под дулом моего пулемета только для того, чтобы иметь счастье быть сраженными моими пулями. Сам он во время боев отсиживался в подвале какой-то типографии и писал патриотические воззвания, которые нигде не были распространены. Он прочитал их мне и принялся выспрашивать - какие чувства испытывает человек, встретившийся лицом к лицу с врагом.

Я набил ему рот сладостями и выставил вон. Он ушел, оставив новенькую, пахнущую типографской краской тетрадь, чтобы я записывал туда свои героические воспоминания.

Я задумчиво перелистал эту тетрадь, вспоминая грустное лицо Нино, думая о своей запутанной, непонятной жизни, и взялся за перо. Я, конечно, не собирался описывать ощущения героя, сражающегося с врагом. Я хотел описать нашу с Нино жизнь, убившую радость в глазах моей жены, рассказать о пути, который привел нас в благоухающий розами сад шамиранского дворца.

Я стал приводить в порядок записи, которые вел еще в гимназии, постепенно втягивался в работу, и наша прошлая жизнь день за днем вставала перед моими глазами.

От работы меня оторвал Сеид Мустафа. Он наклонился, прижимаясь щекой к моему плечу.

- Я запутался в этой жизни, Сеид, - сказал я, - потерял нить. Путь на фронт закрыт. Нино больше не смеется, я же вместо крови проливаю чернила. Что мне делать, Сеид Мустафа?

Мой друг спокойно и внимательно посмотрел на меня. Одет он был в черный костюм, лицо его вытянулось, и вся худая фигура, казалось, согнулась под бременем некоей тайны.

- Одними руками ты ничего не добьешься, Али хан, - сказал он, садясь. - Но ведь человеку даны не только руки. Взгляни на мою одежду, и ты поймешь, что я хочу сказать. Над людьми властвует сила Всевышнего. Прикоснись к этой тайне, и ты обретешь силу.

- Я не понимаю тебя, Сеид. Мой дух измучен, я ищу выход во мраке, который окружает меня.

- Все оттого, что ты видишь лишь рабов божьих, но забываешь о Всевышнем, властвующим над этими рабами. Внук Пророка, преследуемый врагами веры, погиб в Кербалае в 680 году. Он был спасителем, знающим тайну. Его кровью окрасил Всевышний восходящее и заходящее солнце. Шиитской общиной руководили двенадцать имамов: первым из них был Гусейн, а последним - Незримый Имам Сахиб-аз-Заман, скрывающийся и по сей день. Этот незримый имам проявляется во всех своих делах, но, несмотря на это, он остается невидимым. Я вижу его в восходящем солнце, в зерне, в бушующем море. Его голос слышится мне в пулеметной очереди, в стонах женщин, в вое ветра. И Всевышний говорит мне: будущее шиитов - печаль! Траур по Гусейну, погибшему в Кербалайской пустыне, частица этого будущего. И ежегодно один месяц мы отдаем этой печали, этому трауру. Это месяц мухаррем, в который несчастный оплакивает свое горе. На десятый день мухаррема шиит обретает уготованное ему Всевышним, ибо это день гибели мучеников. Муки, принятые младенцем Гусейном, должны принять на себя люди благочестивые. Взявший на себя хотя бы малую толику тех мук приобщается к частице божественного милосердия. Вот потому-то и бичуют себя цепями правоверные мусульмане. Лишь через эти муки заблудшим откроется сладостный путь к милосердию и свободе.

- Сеид, - раздраженно сказал я, - я спрашиваю тебя, как мне вернуть счастье в мой дом, потому что душа моя объята страхом. А ты мне пересказываешь написанное во всех учебниках. Так что же, мне ходить по мечетям и хлестать себя цепью? Я - человек верующий и исполняю все требования религии. Я так же, как и ты, верую в тайну Всевышнего, но я не верю, что путь к моему счастью лежит через скорбь по святому Гусейну.

- А я верю в это, Али хан. Ты спрашиваешь меня о пути, я указал его тебе. Другого пути я не знаю. Ильяс бек проливает кровь на гянджинском фронте. Ты туда попасть не можешь. А потому пролей свою кровь на десятый день мухаррема, пролей ее во имя Всевышнего, который требует от тебя этой жертвы. Но молчи, не говори, что эта священная жертва будет бессмысленной. Все имеет смысл в этом мире скорби. В мухаррем и ты, как и сражающийся в Гяндже Ильяс бек, вступишь в сражение за родину.

Я молчал.

Карета с зашторенными окнами въехала во двор. Ворота в сад гарема распахнулись, и тут Сеид Мустафа неожиданно поднялся и сказал, что очень спешит.

- Приходи завтра ко мне в мечеть Сипехлезар. Продолжим наш разговор там.

[Гость Эльтебер]

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

В гареме нашлись замечательные нарды с инкрустированной перламутром доской и шашками из слоновой кости. Я научил Нино играть в нарды, и с тех пор мы играли на туманы, серьги, поцелуи или имя будущего ребенка. Нино проигрывала, расплачивалась со мной и снова бросала кости. Глаза ее азартно блестели, а пальцы прикасались к шашкам так, словно они были сделаны не из слоновой кости, а из драгоценных камней.

Мы играли с ней, лежа на диване. Выдав мне проигранные восемь туманов серебром, Нино вздохнула.

- Ты разоришь меня, Али хан.

С этими словами она захлопнула доску, вытянулась, положив голову мне на колени, и устремила задумчивый взгляд в потолок. Сегодня день сложился удачно, и Нино, вкусив сладость мести, теперь блаженствовала. А дело обстояло так.

С утра в доме поднялся переполох, за дверью послышались стоны, а потом в комнату, морщась от боли, вошел злейший враг Нино - Яхья Кули. Одна щека его опухла.

- Зуб болит, - жалобно сказал он.

Глаза Нино зажглись торжеством победы. Она подвела слугу к окну, заставила его открыть рот и нахмурилась, озабоченно качая головой. Потом взяла суровую нитку, завязала один конец на дуплистом зубе Яхья Кули, а другой - привязала к дверной ручке.

- Вот так, - проговорила она и резко захлопнула дверь.

Яхья Кули испустил истошный вопль, глядя на болтающийся на нитке вырванный зуб.

- Скажите ему, Али хан, что так бывает, когда человек моет зубы указательным пальцем правой руки.

Я слово в слово перевел все слуге. Яхья Кули наклонился и поднял зуб.

Но жажда мести Нино еще не была удовлетворена полностью.

- Ты ему скажи, что он еще не вылечился. Пусть пойдет, ляжет в постель и шесть часов держит на зубе что-нибудь горячее. Кроме того, ему неделю нельзя есть сладкого.

Яхья Кули с опущенной головой вышел из комнаты, довольный, что избавился от боли.

- Стыдись, Нино, - сказал я, - ты отняла у бедняги его последнюю радость.

- Так ему и надо, - злорадно сказала Нино и принесла нарды. Ей хоть как-то удалось компенсировать горечь испытанных унижений...

И вот теперь Нино лежала на диване, поглаживая ладошкой мне щеку.

- Али, когда же освободят Баку?

- Наверное, недели через две.

- Целых четырнадцать дней, - вздохнула она. - Целых четырнадцать дней. Я очень соскучилась по Баку и мечтаю, чтобы турки поскорее взяли его. Знаешь, все изменилось. Ты здесь прекрасно чувствуешь себя, а меня каждый день унижают.

- Унижают? Как?

- Они все обращаются со мной так, будто я очень ценная и хрупкая вещь. Какова моя ценность, я точно сказать не могу, но я не хрупкая и, тем более, не вещь. Ты помнишь Дагестан? Там все было совсем иначе. Нет, мне здесь не нравится. Если Баку не освободят в ближайшее время, давай уедем куда-нибудь в другое место. Я не знаю поэтов, которыми здесь гордятся, но знаю, что в день ашура люди здесь бичуют себя цепями и вонзают кинжалы себе в головы. Сегодня все европейцы уезжают из города, чтобы не быть свидетелями этого зрелища. Я ненавижу все это. Я ощущаю себя жертвой некоей злой силы, которая в любой момент может обрушиться на меня.

Ее нежное лицо было обращено ко мне. Взгляд был как никогда глубок и непостижим. Зрачки расширились.

- Ты боишься, Нино?

- Чего? - с искренним удивлением спросила она.

- Некоторые женщины боятся родов.

Лицо ее стало серьезным.

- Нет, я не боюсь. Я боюсь только мышей, крокодилов, экзаменов и евнухов. Но никак не родов. Тогда я и зимой должна была бы бояться насморка.

Я коснулся губами ее прохладных век. Нино встала, зачесала волосы назад.

- Я еду к родителям, Али хан.

Я знал, что на маленькой вилле, где живут Кипиани, полностью нарушаются все законы гарема, однако не мог запретить Нино встречаться с родителями. Сегодня князь принимал своих грузинских друзей и западных дипломатов. Нино будет пить там чай, есть английские сладости и говорить с голландским консулом о Рубенсе и проблемах женщин Востока.

Она уехала. Я смотрел, как карета с зашторенными окнами выехала со двора.

Оставшись один, я вновь стал размышлять о зеленых флажках на карте, пограничных пунктах, закрывших мне путь на родину.

В комнате царил полумрак. Мягкие диванные подушки хранили аромат духов Нино. Я лежал на ковре и, перебирая четки, смотрел на блестевшего на стене иранского льва со сверкающим мечом в лапе. Сознание собственного бессилия и слабости удручало меня. Мне было стыдно прятаться в тени иранского льва, когда мой народ проливает кровь в полях под Гянджой. Я тоже ощущал себя ценной, заботливо оберегаемой хрупкой вещью. Мне, Ширванширу, в будущем было предназначено получить пышный придворный титул и изысканным языком классиков говорить о своих нежных чувствах. Но ведь в этот самый миг мой народ проливает кровь на полях сражений. Безнадежность повергала меня в отчаяние. Со стены скалил зубы иранский лев. Пограничный мост на Араксе был закрыт, а здесь, на иранской земле, не было путей к душе Нино.

Я зло рванул четки, нитка порвалась, и желтые камешки рассыпались по полу.

Откуда-то издали донесся слабый звук горна. Он звучал страшно и зачаровывающе, как предостережение Всевышнего. Я подошел к окну. Пыльная улица плыла в летнем зное. Солнце висело прямо над шамиранским дворцом. Барабаны били все ближе.

- Шахсей!.. Вахсей!.. - вторили им тысячи голосов. - Шах, Гусейн!.. Вах, Гусейн!

На углу появилась толпа. Впереди развевались три огромных шитых золотом знамени. На одном из них было вышито имя Али - посланца Аллаха на земле. На втором знамени из черного бархата была изображена опускающаяся левая рука. Это была рука Фатьмы, дочери Пророка. На третьем же знамени было написано лишь одно слово - "Гусейн", имя внука Пророка, Жертвы и Спасителя.

Толпа медленно текла по улице. В первых рядах шли правоверные мусульмане в черных траурных одеяниях с обнаженными спинами. В руках они держали тяжелые цепи, которыми бичевали себя, "смывая" грехи. В ритм ударов барабана они опускали цепи на свои кровоточащие спины. Вслед за ними в полукруг шли широкоплечие мужчины. Они делали два шага вперед, потом отступали на шаг и снова - два шага вперед.

- Шахсей!.. Вахсей!.. - глухо вскрикивали они, и при каждом вскрике обрушивали могучие кулаки на волосатую грудь.

Следом шли сеиды - люди из рода Пророка. Их талии были перевязаны зелеными поясами. За сеидами в белых саванах шли жертвы мухаррема с обритыми головами и кинжалами в руках. На их лицах было написано суровое отчуждение, словно они были посланцами иного мира.

- Шахсей!.. Вахсей!..

Сверкая в воздухе, кинжалы опускались на бритые головы. Одежда была залита кровью. У одного закружилась голова, и товарищи вывели его из толпы. На губах его блуждала счастливая улыбка.

Я все еще стоял у окна, ощущая в себе неведомое дотоле чувство. Крики с улицы отзывались в моей душе неким предупреждением, наполняя ее жаждой самопожертвования. На пыльной улице были бисером рассыпаны капли крови. Звуки горна зачаровывали, звали к спасению. В них заключалась тайна Всевышнего, врата печали, открывающие путь к спасению.

Я сжал губы и крепко стиснул ручку окна. Передо мной проплыло знамя Гусейна, я увидел руку Фатьмы, и предметы стали терять свою реальность.

Вновь раздался грохот барабана, он отозвался в моей душе диким ревом. В то же мгновение я превратился в частицу этой толпы. Я оказался в полукруге широкоплечих мужчин, и мои кулаки тяжелыми молотами обрушивались на обнаженную грудь. Потом я ощутил прохладу полутемной мечети, услышал стон Имама. Кто-то вручил мне тяжелую цепь, и я почувствовал обжигающую боль на спине. Текли часы. Передо мной возникла просторная площадь, и тот же дикий рев, слившийся с радостным "Шахсей!.. Вахсей!..", вырвался из моей груди. Вдруг откуда-то появился дервиш с изможденным лицом, выступающими под иссохшей кожей ребрами. Лица людей в толпе сияли верой. Люди пели. По площади провели коня с окровавленной попоной на спине. Это был конь младенца Гусейна. Дервиш кричал во все горло. Отшвырнув медную палку, он бросился под ноги коню. У меня кружилась голова. Молоты кулаков обрушивались на обнаженную грудь.

- Шахсей!.. Вахсей!.. - ревела в экстазе толпа.

Рядом со мной утащили парня в залитой кровью белой одежде. Хлынувшее издали море факелов подхватило и понесло меня за собой. Я обнаружил, что сижу во дворе какой-то мечети, окруженный рыдающими людьми в высоких круглых папахах. Кто-то запел марсийе[13] по младенцу Гусейну. По голосу поющего чувствовалось, что его мучает боль.

Я поднялся. Толпа текла в обратную сторону. Ночь была прохладной. Мы подошли к зданию, где заседало правительство. Оно было убрано черными флагами. Многотысячная толпа с факелами напоминала реку, в которой отражаются звезды. На перекрестках стояли женщины в чадре. Мы прошли мимо консульства, охраняемого часовыми.

Повсюду на крышах домов толпились зеваки. По Топ-мейданы, мимо молящейся толпы, прошел караван верблюдов. Вновь в небо взметнулись крики, стоны, женщины повалились на землю, лунный свет освещал их обнажившиеся ноги. На троне, установленном на горбу верблюда, восседала семья Младенца. За ним на черном коне везли убийцу Младенца - халифа Езида. Град камней полетел в него. Он соскочил с коня и укрылся в выставочном зале Насреддин шаха, где завтра будет показана мистерия о Младенце.

Над алмазными воротами шахского дворца тоже развевались черные флаги. Часовые в траурных одеждах стояли, склонив головы. Шаха во дворце не было, он находился в своей летней резиденции в Багешахе. Толпа свернула на улицу Ала-ад-Довле, и я неожиданно остался один на внезапно потемневшей и обезлюдевшей Топ-мейданы. На меня равнодушно смотрели ржавые дула пушек.

Тело ныло от боли. Казалось, я был наказан тысячью ударами палок. Я коснулся бока и нащупал там сгусток запекшейся крови. У меня закружилась голова. Перейдя площадь, я без сил опустился в пустой фаэтон. Извозчик с пониманием и заботой посмотрел на меня и тоном знатока сказал:

- Найди немного голубиного помета, смешай его с растительным маслом и смажь раны. Очень помогает.

Я вытянулся на сидении и крикнул:

- В Шамиран, к дому Ширваншира!

Извозчик взмахнул кнутом. Фаэтон трясло на разбитых дорогах, и извозчик время от времени оглядывался на меня.

- Кажется, вы очень набожный человек, - с восхищением проговорил он, - в следующий раз помолитесь и за меня. У самого времени не хватает, приходится много работать. Мое имя Зохраб Юсиф.

Бессильно уронив руки на колени, Нино сидела на диване и плакала навзрыд. Нежные губы ее отчаянно дрожали, на лице обозначились горькие складки. Капли чистейших слез скатывались с ресниц и бежали по щекам. Ее хрупкое тело вздрагивало от рыданий. Она плакала молча, не произнося ни слова, не вытирая слез, лишь губы ее мелко дрожали, как осенние листья на ветру. Я стоял перед ней, полный желания разделить ее горе, взял в руки ее холодные, безжизненные и ставшие такими чужими ладошки, поцеловал в соленые от слез глаза. Она понимающе и задумчиво взглянула на меня.

- Нино, что с тобой, Нино?

Она вздрогнула, поднесла руку ко рту, а когда снова опустила, на ладони были видны следы зубов.

- Али хан, я ненавижу тебя! - с ужасом выкрикнула она.

- Ты больна, Нино?

- Нет, я тебя ненавижу!

Она прикусила нижнюю губу и стала похожей на обиженного ребенка.

- Да что же случилось?

- Я тебя ненавижу! - повторила она, с отвращением глядя на мою изодранную одежду, исполосованные плечи.

- Что я такого сделал?

- Наконец-то, ты показал мне свое истинное лицо, Али хан, - медленно, без выражения, словно погруженная в задумчивость, произнесла она. - Я была у родителей. Мы пили чай, и голландский консул пригласил нас к себе. Он живет на Топ-мейданы. Консул хотел, чтобы мы увидели варварские обычаи Востока. Мы стояли у окна, и вся толпа проходила перед нами. Я слышала звуки горна, видела эти обезумевшие лица. "Буйное помешательство", - сказал консул и закрыл окно, потому что с улицы пахло потом и грязью. И вдруг до нас донеслись дикие крики. Выглянув, мы увидели, как какой-то дервиш в лохмотьях бросился под ноги коню. А потом... потом консул протянул руку и удивленно сказал: "Это он?.." Консул не договорил. Я посмотрела, куда он показывал, и увидела в этой толпе человека, который бил себя кулаками в грудь, хлестал цепью. Этим человеком был ты, Али хан! Я готова была провалиться от стыда сквозь землю. Оказывается, я жена потерявшего рассудок фанатика. Я следила за каждым твоим движением и чувствовала, что консул с жалостью смотрит на меня. Потом мы, кажется, пили чай, ужинали - я уже ничего не помню. С трудом досидела до конца. Передо мной вдруг явственно раскрылась пропасть, разделяющая нас. Младенец Гусейн убил наше счастье, Али хан. Ты для меня навсегда останешься частью той дикой толпы, и никогда уже я не смогу взглянуть на тебя иными глазами.

Она умолкла.

Пытаясь обрести родину и покой во Всевышнем, я причинил Нино муку.

- Что же теперь будет, Нино?

- Не знаю. Мы больше не сможем быть счастливы. Я хочу уехать отсюда. Куда угодно, лишь бы не видеть того обезумевшего человека с Топ-мейданы, туда, где я смогу вновь посмотреть тебе в глаза. Отпусти меня, Али хан, разреши уехать.

- Куда, Нино?

- Ах, не знаю, - вздохнула она и коснулась ран на моем теле. - Почему ты сделал это?

- Ради тебя, Нино, но ты не поймешь этого.

- Нет! - безнадежно ответила она. - Я хочу уехать отсюда. Я устала, Али хан, Азия отвратительна.

- Ты любишь меня?

- Да, - неуверенно ответила она и уронила руки на колени.

Я поднял Нино на руки и отнес в спальню. Там раздел ее, уложил в постель. Она испуганно лепетала что-то невнятное.

- Нино, потерпи еще пару недель, потом мы уедем в Баку.

Она устало кивнула головой и закрыла глаза. Полусонная взяла мою руку и прижала ее к груди. Я долго сидел рядом с ней, ощущая биение ее сердца. Потом тоже разделся и лег рядом с ней. Тело её было теплым, она по-детски свернулась калачиком на левом боку, поджав колени и спрятав голову под одеяло.

Утром она вскочила рано, перепрыгнула через меня и убежала умываться. Она мылась долго, звонко плескала водой и не впускала меня... Выйдя из ванны, Нино старалась не встречаться со мной взглядом. В руках ее была чашечка бальзама. С видом человека, ощущающего свою вину, она смазала мне спину бальзамом.

- Тебе следовало бы избить меня, Али хан, - ласково сказала она.

- Я не смог бы сделать этого, весь день я избивал себя и очень утомился.

Отложив бальзам, она взяла поданный слугой чай. Пила она торопливо, смущенно отвернувшись к окну. Потом вдруг внимательно взглянула мне прямо в глаза и проговорила:

- Все это не имеет значения, Али хан. Я все равно ненавижу тебя и буду ненавидеть, пока мы в Иране. С этим я ничего поделать не смогу.

Мы встали, вышли в сад, уселись у фонтана, мимо нас важно прошествовал павлин. Во двор мужской половины дворца с грохотом въехала карета отца. Вдруг Нино наклонила головку и застенчиво сказала:

- Однако я могла бы сыграть в нарды с человеком, которого ненавижу.

Я принес нарды, и мы, растерянные и смущенные, принялись за игру... Потом легли, свесившись над бассейном и глядя на свои отражения в воде. Нино опустила руку в прозрачную воду, и легкая рябь смыла наши отражения.

- Не переживай, Али хан. Я не ненавижу тебя. Я ненавижу эту чужую страну и чужих людей. Как только мы окажемся дома, все пройдет. Как только...

Она погрузила лицо в воду, несколько мгновений полежала так, потом подняла голову. Вода стекала по щекам и подбородку.

- У нас обязательно родится сын, но придется ждать еще семь месяцев.

Нино произнесла это твердо, и вид у нее при этом был очень гордый. Я вытер ей лицо и поцеловал в прохладные щеки. Нино засмеялась. Теперь наша судьба зависела от полков, которые по выжженным знойным солнцем Азербайджана степям шли к окруженному нефтяными вышками, захваченному врагом древнему Баку.

Вдалеке снова послышался звук трубы святого Гусейна. Я поспешно увел Нино в дом и закрыл окна. Потом принес граммофон, поставил пластинку, и оглушительный бас запел арию из "Фауста". Это была самая громкая пластинка в доме. Нино испуганно обняла меня, а бас Мефистофеля заглушал слабые звуки горна и долетавшие до нас из далекой древности крики:

- Шахсей!.. Вахсей!..

[Гость Эльтебер]

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

В первые дни иранской осени армия Энвера заняла Баку. Об этом говорили всюду - на 6азарах, в чайхане, в кабинетах министров. Последние русские защитники города, изодранные и голодные, появились в иранских и туркестанских портах. Они рассказывали о белом полумесяце, изгнавшем из древней крепости города красное знамя. Арслан ага заполонил тегеранские газеты статьями о легендарном взятии Баку турками. Мой дядя Асад-ас-Салтане, ненавидя турок и одновременно желая услужить англичанам, закрыл эти газеты. Отец был на приеме у премьер-министра, и тот после некоторых колебаний дал разрешение на восстановление судоходства между Баку и Ираном. Мы выехали в Энзели, и там пароход "Насреддин" принял на борт группу беженцев, желающих вернуться на освобожденную родину.

В бакинском порту стояли бравые солдаты в меховых шапках. Ильяс бек обнажил саблю, салютуя кораблю, турецкий майор произнес торжественную речь, стараясь слить мягкий турецкий говор с жестким азербайджанским.

Мы приехали в наш разоренный, разграбленный дом, и Нино целыми днями с удовольствием исполняла роль домохозяйки. Она яростно спорила со слесарями, ходила по мебельным магазинам и с серьезным видом измеряла нашу комнату. Ее тайные переговоры с архитектором завершились тем, что в один прекрасный день наш дом наполнился голосами рабочих, запахами краски, досок и штукатурки.

Нино же царствовала в этом переполохе и была счастлива осознанием своей ответственности.

Ей была предоставлена полная свобода в выборе мебели, обоев, в обстановке дома.

Вечерами она немного смущенно и в то же время, сияя от радости, докладывала:

- Али хан, не сердись на Нино. Вместо дивана я заказала кровать, настоящую кровать, обои будут светлыми, а на пол мы постелим ковры. Детская будет покрашена в белый цвет. Здесь все будет не так, как в иранском гареме.

Нино обнимала меня и ласкалась щекой. Явно она испытывала угрызения совести.

Устлать пол коврами и в то же время обедать по-европейски за столом казалось мне мало совместимым, однако я не спорил, предоставив Нино полную свободу действий. В моем распоряжении оставались только крыша и открывающийся оттуда вид на степь. Впрочем, в планы Нино входила и перестройка крыши.

Дом был полон известью, пылью, криками. А я сидел с отцом на крыше и, как Нино, виновато наклонив голову, пытался достать нос кончиком языка. Отец насмешливо улыбался.

- Ничего не поделаешь, Али хан. Домашние хлопоты - дело женское. Нино достойно вела себя в Иране, хоть это было и трудно. Теперь твой черед. Не забывай того, что я говорил тебе - Баку теперь принадлежит Европе. Причем, это навсегда! Прохладный полумрак закрытых комнат, яркие ковры на стенах - это для Ирана.

- А как же ты, отец?

- Я тоже принадлежу Ирану. Подожду, пока у тебя родится ребенок, взгляну на него и уеду в Иран. Буду жить в нашем шамиранском доме и ждать, когда и там появятся белые обои и кровать.

- Я должен оставаться здесь, отец.

Он понимающе кивнул мне.

- Знаю. Ты любишь этот город, а Нино - Европу. Мне же не нравятся ни новый флаг, ни новый шум города, ни царящий здесь дух безбожия.

Отец тихо опустил голову и стал похож на своего брата Асада-ас-Салтане.

- Я - постарел, Али хан. Мне нет дела до новшеств. А ты должен остаться здесь. Ты молод и храбр, ты нужен Азербайджану.

Я бродил по вечерним улицам города. На перекрестках дежурили турецкие патрули. Вид у них был суровый, а в глазах ни единой мысли.

Я разговорился с офицерами, и они стали рассказывать мне о стамбульских мечетях, о летних вечерах в Татлысу. Над старым зданием губернской управы развевалось знамя нового правительства, в здании гимназии заседал парламент. Казалось, старый город вступил в новую полосу жизни. Премьер-министром стал адвокат Фатали хан. Брат Асадуллы - Мирза Асадулла получил портфель министра иностранных дел. Я был захвачен неведомым мне до сих пор сознанием государственной независимости и чувствовал, что люблю и новый государственный герб, мундиры, должности и законы. Впервые я ощутил себя хозяином собственной страны. Русские смущенно проходили мимо меня, и даже бывшие преподаватели почтительно здоровались со мной.

Вечерами в местном клубе пели народные песни, играли национальную музыку, и все могли сидеть, не снимая папах. Мы с Ильяс беком пригласили турецких офицеров, вернувшихся с фронта и вновь уходящих туда. Они рассказывали об окружении Багдада, о переходе через Синайскую пустыню. Им довелось повидать пески Ливии, размытые дороги Галиции, снежные вьюги в горах Армении. Презрев требование Пророка, турецкие офицеры пили шампанское, говорили об Энвере и Туранской империи, которая объединит всех, в ком течет тюркская кровь.

Я упивался их рассказами, потому что все вокруг казалось мне прекрасным и незабываемым сном. В день официального парада на улицах Баку играла музыка. Энвер паша ехал верхом впереди войск и салютовал новому знамени. Его грудь была вся в орденах.

Гордость и удовлетворение переполняли нас. Позабыв о непримиримой вражде между суннитами и шиитами, мы готовы были целовать руки паше и умереть во имя османского халифа.

Только Сеид Мустафа стоял в стороне, и его лицо пылало ненавистью. Среди множества звезд и полумесяцев на груди паши он разглядел лишь болгарский крест. Этот символ чужой веры на груди мусульманина приводил Сеида в ярость.

После военного парада Ильяс бек, Сеид и я уселись на скамейке на бульваре. С осенних деревьев осыпались листья, а мои друзья обсуждали Конституцию нового правительства. После боев под Гянджой из разговоров с молодыми турецкими офицерами Ильяс бек пришел к твердому выводу, что только срочное проведение реформ европейского типа может спасти страну от новой русской агрессии.

- Если мы построим укрепления, - увлеченно говорил Ильяс бек, - проведем в жизнь реформы и построим дороги, это не помешает нам остаться правоверными мусульманами.

Сеид нахмурился, глаза его были усталыми.

- Ильяс бек, - спокойно сказал он, - почему бы тебе ни сказать, что человек может даже пить вино, есть свинину, но при этом все равно останется правоверным мусульманином? Ведь европейцы давно доказали, что вино полезно для здоровья, а свинина очень питательна. Конечно, человек может остаться правоверным мусульманином, однако архангел, стоящий у райских врат, не захочет поверить в это.

Ильяс бек засмеялся.

- Между просвещением и свининой большая разница.

- Зато нет никакой разницы между употреблением свинины и пьянством.

Я внимательно слушал спор.

- Сеид, - спросил вдруг я, - а можно ли спать на кровати, есть с помощью вилки и ножа и оставаться при этом истинным мусульманином?

Сеид улыбнулся.

- Ты всегда будешь правоверным мусульманином. Я видел тебя во время мухаррема.

Я умолк.

- А это правда, что ты перестроил свой дом на европейский манер, с современной мебелью и светлыми обоями? - спросил Ильяс бек, поправляя офицерскую папаху на голове.

- Да, Ильяс бек, правда.

- Прекрасно, - с воодушевлением произнес он, - Баку теперь стал столицей. Сюда будут приезжать иностранные послы. Нам нужны будут дома, где мы сможем их принимать, нужны будут женщины, умеющие поддерживать беседу с женами дипломатов. У тебя, Али хан, есть такая жена и скоро будет подходящий дом. Ты должен поступить на службу в министерство иностранных дел.

Я засмеялся.

- Ильяс бек, ты так распоряжаешься моей женой, моим домом, мной самим, как будто мы лошади, которые должны выступать на международных соревнованиях. Неужели ты думаешь, что я заново перестраиваю свой дом во имя наших успехов на международной арене?

- Так должно быть, - твердо сказал Ильяс бек, и я вдруг понял, что он прав: все, что у нас есть, мы должны отдать во имя того нового государства, которое собираемся строить на бедной, иссушенной знойным солнцем земле Азербайджана.

Когда я вернулся домой и заявил Нино, что не имею ничего против паркетного пола, европейских картин на стенах, она радостно засмеялась, и ее глазки засверкали, как некогда в лесу у родника Пехачпур.

В те дни я часто брал коня и скакал в степь. Сидел там на мягком песке, наблюдая, как скатывается на запад ярко-красное солнце.

Мимо шли турецкие войска. Лица офицеров были почему-то печальны и озабочены. Происходящее в нашей стране заглушило далёкий грохот пушек мировой войны. Но там, на фронте, очень плохо складывались дела у союзников турок - болгар.

- Фронт прорван. Удержать его невозможно, - говорили турки и уже не пили шампанское.

До нас доходили очень скупые сведения. Но то, что мы узнавали, удручало до чрезвычайности. Сутулый сухой старик - министр военно-морского флота Великой Османской империи Гусейн Рауф бей - поднялся в порту Мудрос на борт английского броненосца "Агамемнон", имея полномочия подписать договор о перемирии. Склонившись над столом, он поставил свою подпись под договором, и тогда слезы навернулись на глаза турок, властвовавших в нашем городе.

В последний раз прозвучала на бакинских улицах песня о Туранской империи, но теперь она звучала, как погребальный плач. Командующий в лайковых перчатках проехал на коне перед строем солдат с замершими лицами, священное знамя Османского дома было спущено, барабаны пробили дробь, и командующий поднес руку ко лбу, оставляя нам память о стамбульских мечетях, великолепии дворцов на Босфоре, халифе и поясе Пророка.

Когда три дня спустя за Наргеном появились первые английские корабли с оккупационными частями, я стоял на берегу. У английского генерала были голубые глаза, тонкие усики и большие, сильные руки. Город наводнили новозеландцы, канадцы и австралийцы. Британский флаг развевался рядом с нашим, и тогда Фатали хан пригласил меня прийти к нему в министерство.

Он сидел в мягком кресле, устремив на меня острый взгляд.

- Али хан, почему вы до сих пор не состоите на государственной службе?

Я и сам не знал этого. Глядя на разложенные у него на столе карты и ощущая угрызения совести, я ответил:

- Фатали хан, я всем сердцем люблю Родину и готов выполнить любой ваш приказ.

- Я слышал, у вас большие способности к иностранным языкам, сколько времени вам потребуется, чтобы выучить английский?

Я смущенно улыбнулся.

- Мне не надо учить английский, я его давно знаю.

Он откинул голову на спинку кресла, немного помолчал и вдруг спросил:

- А как живет Нино?

Я удивился тому, что премьер-министр вопреки всем правилам интересуется моей женой.

- Благодарю, ваше превосходительство, хорошо.

- Она тоже знает английский?

- Да.

Он снова умолк, покручивая густые усы.

- Фатали хан, - спокойно проговорил я, - я знаю, к чему вы клоните. Мой дом через неделю будет готов. У Нино в гардеробе достаточно платьев. Мы говорим на английском, а счет за шампанское я оплачу сам.

Премьер-министр засмеялся. На глазах его выступили слезы.

- Простите меня, Али хан. Я не хотел оскорбить вас. Мы нуждаемся в таких людях, как вы. Наша страна бедна людьми, происходящими из древнего рода, имеющими жен-европеек, свой дом и говорящими на английском. У меня, например, не хватало средств выучить английский, не говоря уже о том, чтобы иметь жену-европейку и дом, поставленный на европейскую ногу.

Он выглядел усталым.

- С этого дня вы назначаетесь атташе западноевропейского отдела, - сказал он, взяв ручку. - Ступайте к министру иностранных дел Асадулле. Он расскажет, в чем будут заключаться ваши обязанности. И... И... только не обижайтесь... не могли бы вы закончить ремонт вашего дома через пять дней? Мне очень неловко обращаться к вам с подобной просьбой.

- Слушаюсь, ваше превосходительство! - твердо ответил я и вышел из кабинета, унося в душе чувство, будто я намеренно обманул своего старого и верного друга.

Дома я застал Нино, перемазанную шпаклевкой и краской. Она стояла на стремянке и вбивала в стену гвоздь, на котором должна была висеть картина. Наверное, она очень удивилась бы, узнав, что, вбивая этот гвоздь, оказывает Родине важную услугу. Поэтому я не стал говорить ей этого, а лишь поцеловал ее измазанные пальчики и одобрил предложение купить ледник для хранения иностранных вин.

[Гость Эльтебер]

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

"Есть ли у вас тетя? - Нет, у меня нет тети, но мой слуга сломал правую ногу".

"Вам понравилось путешествие? - Да, путешествие мне понравилось, но по вечерам я предпочитаю есть только фрукты".

Упражнения в учебнике английского языка были ужасно глупыми. Нино захлопнула учебник.

- По-моему, мы достаточно знаем английский, чтобы выиграть сражение. Ты мне лучше скажи, тебе приходилось когда-нибудь пить виски?

- Нино! - в ужасе воскликнул я. - Ты говоришь прямо как в этом учебнике!

- Извини, Али хан, наверное, я не так понимаю служение Родине, поэтому болтаю глупости. А кто будет у нас сегодня? - с притворной покорностью спросила она.

Я стал перечислять ей имена английских дипломатов и офицеров, приглашенных на сегодня к нам. Нино слушала меня, гордо подняв головку. Она прекрасно знала, что ни один министр или генерал в Азербайджане не имеет того, что есть у ее мужа - интеллигентную жену, получившую западное воспитание, знающую английский, да еще к тому же и из княжеского рода.

- Я пробовала виски, - с отвращением на лице сказала она, - горькая, противная вещь. Его потому и смешивают с содовой.

Я обнял свою жену, и она радостно посмотрела на меня.

- Удивительная у нас жизнь, Али хан. То ты держал меня в гареме, а теперь я служу развитию культуры нашей Родины.

Мы спустились в гостиную. Отлично вымуштрованные слуги стояли у стен, по которым были развешаны пейзажи, изображения животных. По углам - мягкие кресла, на столе - цветы.

- Помнишь, Али хан, как я прислуживала тебе, нося в ауле воду?

- А что тебе нравится больше?

Раздался звонок в дверь. Губы Нино напряглись и нервно дрогнули, но это оказались всего лишь родители Нино и Ильяс бек, одетый в парадный мундир. Он медленно оглядел комнату и покачал головой.

- Мне тоже следует жениться, Али хан. Не знаешь, у Нино случайно нет двоюродной сестры?

Мы с Нино стояли в дверях и пожимали сильные руки англичан. Офицеры были невысокими и краснолицыми. Их голубоглазые женщины носили перчатки, вежливо смеялись, с любопытством оглядываясь по сторонам. Судя по всему, они ожидали, что им будут прислуживать евнухи, а полуобнаженные танцовщицы исполнят танец живота.

У Нино перехватило дыхание, когда какой-то молодой лейтенант наполнил рюмку виски и, не разбавляя его содовой, залпом выпил. В гостиной было шумно, вопросы сыпались потоком, и диалоги очень напоминали упражнения из учебника английского языка.

- Давно вы замужем, миссис Ширваншир?

- Скоро два года... Да, в свадебное путешествие мы поехали в Иран... Мой муж обожает лошадей... Нет, в поло он не играет... Вам нравится наш город?

- Да, я так рада, что увидела Баку.

- Ну что вы! Ведь мы не дикари! В Азербайджане давно уже нет многоженства. А про гаремы я только в романах читала.

Нино взглянула на меня, от еле сдерживаемой улыбки у нее подрагивал кончик носа. Какая-то майорша спросила, была ли Нино хоть раз в опере. Нино скромно потупила глазки и ответила:

- Да, была, и еще я умею читать и писать. - С этими словами она предложила посрамленной майорше сэндвич.

Молодые англичане - дипломаты, офицеры - расшаркивались перед Нино, их руки словно ненароком касались ее пальчиков, а взгляды блуждали по обнаженным плечам.

Я отвернулся. Мирза Асадулла стоял в углу, спокойно покуривая сигару. Свою жену он никогда и ни при каких условиях не вывел бы на обозрение стольких мужчин. Нино же была грузинкой, христианкой, а, следовательно, по мнению Асадуллы, создана для того, чтобы выставлять свои руки, плечи чужим взглядам.

Гнев и обида душили меня. Долетавшие до меня обрывки разговора казались мне неприличными и оскорбительными. Я опустил глаза, чтобы не видеть, как эти чужие мужчины обступили Нино в противоположном углу.

- Благодарю, - вдруг услышал я ее хриплый голос, - вы очень любезны.

Я взглянул на нее и увидел, как она вся залилась румянцем, а на лице ее написан ужас. Она подошла ко мне, взяла под руку, словно ища опоры, и тихо проговорила:

- Али хан, ты теперь понимаешь, что я испытывала в Тегеране, выдерживая натиск твоих тетушек и сестер. Что мне делать с этими мужчинами? Я не хочу, чтобы они так смотрели на меня.

Сказав это, Нино отошла к майорше, и я услышал ее голос:

- Вы непременно должны хоть раз побывать в нашем театре. Сейчас Шекспира переводят на азербайджанский язык. На следующей неделе должна быть премьера "Гамлета".

Я вытер пот со лба и вспомнил о суровых законах гостеприимства. "Если гость даже отрежет голову твоему сыну и явится с ней в твой дом, ты должен принять его, накормить и почитать, как гостя". Так гласит древняя заповедь. Правило мудрое, но до чего же трудно иногда выполнить его.

- У вас прекрасная супруга и замечательный дом, Али хан! - воскликнул один из лейтенантов, и муки мои возросли стократ.

Этот офицер, наверное, очень удивился бы, узнав, что не получил пощечины только из политических соображений. Подумать только, какой-то щенок позволяет себе громко, при всех обсуждать достоинства моей жены! Рука моя, державшая рюмку коньяка, дрожала, и несколько капель пролились на пол.

Я подошел к седоусому дипломату, сидящему в углу, и предложил ему сладостей. У него были желтые зубы и толстые, короткие пальцы.

- У вас истинно европейский дом, Али хан, - проговорил он на чистом персидском языке.

- Я живу по обычаям своей страны.

Он внимательно посмотрел на меня.

- Есть большая разница между культурами Ирана и Азербайджана.

- Несомненно. Мы опередили Иран лет на сто. Следует учесть, что у нас хорошо развита промышленность и есть железные дороги. К сожалению, русские затормозили наше культурное развитие. У нас мало врачей и учителей. Я слышал, что наше правительство собирается отправить способных молодых людей в Европу, чтобы восстановить все утерянное за время российского господства.

Я предложил ему виски, старик отказался.

- Я двадцать лет прослужил консулом в Иране. Мучительно было видеть, как исчезает древняя культура, как современный Восток пытается подражать западной цивилизации, как они попирают традиции своих предков. Впрочем, возможно, вы правы. Образ жизни - это личное дело каждого. Как бы там ни было, я должен признать, что ваша страна вполне созрела, чтобы стать такой же независимой, как, к примеру, республики Центральной Америки. Мне кажется, наше правительство вскорости признает государственную независимость Азербайджана.

В противоположном углу зала Асадулла разговаривал с родителями Нино и Ильяс беком.

- О чем говорил старик? - спросил Асадулла, когда я подошел и ним.

- Он считает меня безумцем, но Англия скоро признает наш суверенитет.

Мирза Асадулла облегченно вздохнул.

- Вы отнюдь не безумец, Али хан.

- Благодарю, господин министр, но, боюсь, я, в самом деле, безумец.

Он пожал мне руку, поклонился гостям и ушел. В дверях он задержался, чтобы поцеловать руку Нино, и я увидел, как Нино с таинственной улыбкой на губах что-то шепчет ему. Асадулла, соглашаясь, кивнул головой.

Гости разошлись в полночь. Гостиная пропиталась запахом виски и табачного дыма. Ощущая огромную усталость и облегчение, мы поднялись по лестнице, вошли в спальню, и тут нас с Нино охватило удивительное детское желание шалить. Нино зашвырнула куда-то в угол свои бальные туфельки, прыгнула на кровать, скрипя пружинами. Ее нижняя губка потянулась к кончику носа. В эту минуту моя жена была похожа на маленькую обезьянку. Она надула щеки и ткнула в них пальцами. Со звонким хлопком воздух вырвался из ее губ.

- Ну что, спаситель Отечества, ты доволен? - кричала Нино, подпрыгивая на кровати.

Она соскочила на пол, подбежала к зеркалу и с удивлением стала разглядывать себя.

- Нино ханум Ширваншир - азербайджанская Жанна д'Арк. Ну, майорша, здорово я провела тебя – ах, я в жизни не видела евнуха!

Она со смехом захлопала в ладоши.

На Нино было светлое, свободное в талии платье. С нежных мочек ушей свисали длинные серьги. В свете лампы тускло поблескивали жемчужины ожерелья. Руки были по-девичьи нежны и красивы. Черные волосы спадали до самой поясницы Что-то новое появилось в красоте стоящей перед зеркалом Нино, и эта новизна казалась мне очаровательной.

Я приблизился к ней, европейская княжна с сияющими от счастья глазами поклонилась мне. Я обнял ее, и мне показалось, что эту женщину я обнимаю впервые. У нее была нежная и ароматная кожа, меж полураскрытых губ сверкали жемчуга зубов.

Мы впервые сели на край нашей кровати. Я обнимал европейскую женщину, ее длинные пушистые ресницы щекотали мои щеки, глаза были полны восторга. Никогда еще я не испытывал подобного восторга. Я взял ее за подбородок и приподнял головку, любуясь мягкими чертами лица, влажными, полураскрытыми губками, сверкающими из-под полуприкрытых век глазами.

Я погладил ее спину, и Нино бессильно обмякла в моих объятиях. Мы позабыли обо всем на свете - и о ее вечернем платье, и о европейской кровати - полуобнаженная Нино лежала передо мной на глиняном полу в дагестанском ауле. Я крепко сжимал ее плечи…

И вдруг оказалось, что мы с ней, одетые, лежим под великолепной европейской кроватью на светлом германском ковре. Нино была неподвижна, я ощущал лишь ее слабое дыхание, мысли мои снова смешались, и я перестал думать и о старом англичанине, и о молодых офицерах, и о будущем нашей республики.

Потом мы лежали друг подле друга и глядели в висящее над нами зеркало.

- Платье совсем измялось, - сказала вдруг Нино, и в ее голосе слышалось счастье.

Мы сели. Нино опустила голову мне на колени.

- Интересно, что сказала бы на это майорша? Она, наверное, спросила бы: разве Али хан не знает, для чего существует кровать?

Она поднялась.

- Не будет ли господин атташе любезен соблюсти дипломатический протокол, принятый во всем мире, раздеться и занять место на брачном ложе?

Полусонный, я, ворча, встал, разделся, швырнул куда-то одежду и лег между двумя простынями рядом с Нино. Так мы и заснули.

[Гость Эльтебер]

***

Шли недели. Мы снова принимали гостей, они пили виски и хвалили наш дом. Грузинское гостеприимство Нино не знало границ, она танцевала с молодыми лейтенантами, чинно беседовала со старыми чиновниками о подагре, рассказывала англичанам о царице Тамаре, и те были уверены, что великая царица царствовала и в Азербайджане.

Я проводил дни в своем просторном кабинете в министерстве, готовил проекты дипломатических нот, читал зарубежную корреспонденцию, а в свободные минуты любовался из окна видом на море.

Постоянно веселая и беззаботная Нино приходила ко мне. К моему удивлению, она подружилась с министром иностранных дел Асадуллой, ухаживала за ним, когда он приходил к нам, рассуждала с ним о нравах общества. Иногда же они сидели в углу и о чем-то таинственно шептались.

- Чего ты хочешь от Мирзы? - спросил я как-то.

Она улыбнулась.

- Я хочу стать первой женщиной - заведующей протокольным отделом министерства иностранных дел.

Мой стол был завален письмами, сообщениями, призывами. Создание нового государственного устройства шло полным ходом, и мне доставляло особое удовольствие вскрывать конверты с нашим новым государственным гербом.

Около полудня курьер принес мне стопку газет. Я раскрыл правительственную газету и на третьей странице обнаружил свое имя, напечатанное крупным шрифтом. Ниже следовал текст:

"Атташе министерства иностранных дел Али хан Ширваншир назначен на новый пост в парижском консульстве".

Далее шла статья, восхваляющая мои достоинства. По стилю статьи нетрудно было догадаться, что написал ее ни кто иной, как Арслан ага.

Я ринулся в кабинет министра, резко распахнул дверь.

- Мирза Асадулла, что это значит? - воскликнул я.

Он засмеялся.

- Это сюрприз для вас, друг мой! Я обещал это вашей супруге. Париж - это лучшее место для вас с Нино.

Гнев душил меня. Я скомкал газету и, отшвырнув ее в угол, закричал:

- Нет такого закона, Мирза, который заставил бы меня на долгие годы покинуть Родину!

Мирза Асадулла был изумлен.

- Чего вы хотите, Али хан? Это самая почетная должность в министерстве иностранных дел. Вы достойны ее.

- Но я не хочу уезжать в Париж, и если меня будут принуждать к этому, подам в отставку. Я ненавижу чужой мир, ненавижу чужие улицы, чужих людей, чужие обычаи. Но вам, Мирза, никогда не понять этого.

Он спокойно кивнул.

- Что ж, если вы настаиваете, то можете оставаться здесь.

Я бросился домой, задыхаясь, взбежал по лестнице.

- Нино, - крикнул я, - я не могу допустить этого, не могу, пойми!

Нино побледнела, я увидел, как задрожали ее руки.

- Но почему, Али хан?

- Пойми меня правильно, Нино. Я люблю эту плоскую крышу над головой, люблю степь, люблю море. Я люблю этот город, старую крепость, мечети в узких улочках, я буду задыхаться без всего этого, как рыба, выброшенная на сушу.

Она на мгновение закрыла глаза, потом бессильно прошептала:

- Жаль...

Я сел, взял в ладони ее руки.

- В Париже я буду несчастен, как ты в Иране. В чужом окружении я буду тонуть, как в водовороте. Вспомни шамиранский дворец, гарем. Ты не смогла вынести Азию, я не смогу выжить в Европе. Давай же останемся здесь, в Баку, ведь здесь так незаметно переплелись Европа и Азия. Не смогу я уехать в Париж. Там нет ни мечети, ни крепости, ни Сеида Мустафы. Мне необходимо дышать воздухом Азии, чтобы выносить эту орду иностранцев, нахлынувших в Баку. Ты возненавидела меня во время мухаррема, я буду ненавидеть тебя в Париже. Не сразу же, но после какого-нибудь карнавала или бала, куда ты потащишь меня, я начну ненавидеть этот чужой мир и тебя. Поэтому я должен оставаться здесь. Я здесь родился и здесь хочу умереть.

Нино молча слушала меня. Когда я кончил говорить, она наклонилась ко мне, погладила мои волосы:

- Прости свою Нино, Али хан. Я была дурой. Не знаю, почему мне показалось, что ты легко можешь привыкнуть ко всему, к любому месту. Мы остаемся. Не будем больше говорить о Париже.

И она нежно поцеловала меня.

- Наверное, нелегко быть женой такого человека, как я?

- Нет, Али хан, нет...

Она коснулась пальцами моих щек. Моя Нино была сильной женщиной. Я знал, что сейчас убил ее самую заветную мечту.

- Когда у нас родится ребенок, - сказал я, сажая ее к себе на колени, - мы поедем в Париж, Лондон, Берлин, Рим. Мы ведь еще не были в свадебном путешествии. Проведем лето там, где тебе больше понравится. И каждое лето мы будем ездить в Европу, ведь я - не тиран. Но мой дом должен быть на земле, которой я принадлежу. Потому что я - сын нашей степи, нашего города и солнца.

- Да, - согласилась Нино, - и к тому же ты - хороший сын, о Европе забыто. Но твой ребенок не должен быть сыном ни степи, ни песков. Пусть это будет дитя только Али и Нино. Да?

- Да, - сказал я, давая тем самым согласие быть отцом европейца.

[Гость Эльтебер]

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

- У твоей матери были очень тяжелые роды, Али хан. Но ведь в то время не принято было приглашать к своим женам европейских врачей.

Мы сидели с отцом на крыше, и голос его звучал грустно:

- Когда у твоей матери усилились схватки, мы дали ей выпить толченые бирюзу и алмаз. Но это не очень помогло ей. Чтобы ты стал набожным и храбрым, мы повесили твою отрезанную пуповину на восточной стене между саблей и Кораном. Потом ты носил ее на шее, как талисман, и ни разу не заболел. А в три года ты сорвал этот амулет с шеи и выбросил, вот с тех пор и начались твои болезни. Сначала, чтобы отогнать их от тебя, мы ставили в твоей комнате вино, сладости, раскрасили петуха и пустили в твою комнату. Но ты продолжал болеть. Потом нашли какого-то знахаря, живущего в горах. Он привел с собой корову. Корову закололи, знахарь распорол ей брюхо, вытащил кишки, а тебя положил в брюхо. Через три часа тебя достали оттуда, ты был весь красным. Но все болезни, как рукой сняло.

Из дома доносились глухие, протяжные стоны. Я сидел неподвижно, и не слышал ничего, кроме этих стонов. Они становились все громче и всё отчаянней.

- Сейчас она проклинает тебя, - спокойно промолвил отец. - Все женщины во время родов проклинают своих мужей. В старину после родов закалывали барана, и женщина кропила его кровью постель мужа и ребенка, чтобы изгнать из дома злых духов, которых она призывала во время родов на голову мужа.

- Сколько это может продлиться, отец?

- Часов пять, шесть, может, десять. У Нино узкий таз.

Он умолк. Может быть, вспомнил мою маму, которая умерла при родах. Потом он неожиданно поднялся.

- Подойди сюда.

Мы разулись и опустились на колени на коврики для намаза. Сложили руки - правую поверх левой - и отец сказал:

- Сейчас мы можем помочь ей только этим, но молитва важней любого врача.

С этими словами отец поклонился и начал молиться по-арабски:

- Бисми-ллахи-еррахмани-рахим[14].

Кланяясь на коврике, я повторял за ним слова молитвы:

- Альхамду-лиллахи-раби-л-алемин-ар-рахмани-рахим-малики-яумидин[15].

Я закрыл лицо руками. Стоны Нино продолжали доноситься до, моего слуха, но теперь они уже не действовали на меня. Мои губы сами собой шептали аяты Корана:

- Ийяка-на-буду-ваийяка-настаин[16].

Ладони мои бессильно опустились на колени, и я в полнейшей прострации слушал шепот отца:

- Ихдинас сирата-лмустагим сирата-ллазина-анаммта-алаихим[17].

Красные узоры на коврике сливались в одно целое. Я приник лицом к ковру:

- Гаира-лмагдуми-алаихим-вала-ззалвн[18].

Мы лежали, распростершись пред ликом Всевышнего, и повторяли на языке арабских бедуинов молитвы, которые некогда в Мекке Аллах вложил в уста Пророка.

Крики Нино стихли. Я сидел на ковре, перебирал четки и шептал про себя тридцать три имени Всевышнего.

Кто-то коснулся моего плеча. Я поднял голову, увидел чье-то улыбающееся лицо. Человек что-то говорил мне, но я не слышал его слов. Отец тоже смотрел на меня. Я встал и медленно спустился по ступенькам.

Занавески в комнате Нино были задернуты. Я подошел к кровати. Нино лежала бледная, вся в слезах. Она молча улыбнулась мне, а потом на чистом азербайджанском языке, на котором она почти не говорила, прошептала:

- Девочка, Али хан, очень красивая девочка. Я так счастлива.

Я сжал ее ледяные руки. Нино закрыла глаза.

- Не позволяйте ей спать, Али хан, она должна некоторое время бодрствовать.

Я коснулся пальцем пересохших губ Нино, она бессильно посмотрела на меня. Женщина в белом переднике протянула мне сверток, в котором лежала маленькая, сморщенная куколка. У нее были маленькие пальчики и большие бессмысленные глаза. Куколка плакала, широко раскрыв ротик.

- Ты только погляди, какая она красавица, - сказала Нино, играя ее пальчиками.

Я взял сверток. Куколка уже заснула, и ее сморщенное личико было очень серьезным.

- Назовем ее Тамарой? - прошептала Нино.

Я согласился, потому что это имя носили и христианки, и мусульманки.

Кто-то вывел меня из комнаты. Взгляды всех были устремлены на меня. Мы с отцом вышли во двор.

- Возьмем коней и поскачем за город, - предложил отец. - Нино скоро уже сможет уснуть.

Мы вскочили на коней и галопом понеслись меж песчаных холмов. Отец что-то говорил, и до меня с трудом дошло, что он пытается утешить меня. Не знаю, почему он решил, что я нуждаюсь в утешении, я был чрезвычайно горд, что у меня родилась эта сонная, задумчивая девочка с бессмысленными глазами.

***

Снова потекли дни, одинаковые, как камешки на четках. Нино подносила Куколку к груди, тихо напевала ей по ночам грузинские песни и, глядя на это свое маленькое, сморщенное подобие, задумчиво качала головой. Со мной она обращалась пренебрежительно, даже жестоко, потому что я был мужчиной, существом, неспособным перепеленать ребенка.

Я проводил дни в министерстве. Иногда Нино вдруг звонила ко мне и сообщала об очередном чрезвычайно важном событии:

- Али хан, Куколка засмеялась и потянулась ручкой к солнцу.

- У нас очень умная Куколка, Али хан, я показала ей стеклянный шарик, и она долго разглядывала его.

- Послушай, Али хан, Куколка что-то рисует пальчиком у себя по животику. Она, наверное, будет очень талантливой.

В то время как наша Куколка рисовала что-то у себя на животике и играла со стеклянным шариком, большие дяди в далекой Европе играли с границами, армиями и государствами. Я перечитал лежащую у меня на столе информацию и посмотрел на карту, испещренную зыбкими границами сегодняшнего мира. Таинственные люди с труднопроизносимыми именами заседали в Версале и решали будущее Востока. Лишь прибывший из Анкары светловолосый генерал осмелился оказать победителям безнадежное сопротивление. Наша родина - Азербайджан - была признана европейскими странами суверенным государством.

Когда Ильяс бек узнал, что английские оккупационные войска уходят из Азербайджана, его восторгам не было конца. Мне пришлось приложить немало усилий, чтобы остудить его пыл.

- Теперь мы совершенно свободны, - говорил Ильяс бек, - на нашей земле не осталось ни одного иностранного солдата.

Я подвел его к карте.

- Взгляни, Ильяс бек, Турция и Иран были нашим естественным укрытием, но сейчас они обессилели. Мы повисли в пустоте, и на нас надвигаются сто шестьдесят миллионов русских, жаждущих нашей нефти. Пока здесь были англичане, ни один русский - будь он белым или красным - не осмелился бы перейти нашу границу. Но как только англичане уйдут, здесь останемся только мы с тобой, да еще пара полков, которые мы сможем собрать.

Ильяс бек беззаботно замотал головой.

- Ну, о чем ты говоришь! У нас есть дипломаты, чтобы заключить с русскими мирные договоры. Перед армией стоят другие задачи. - Он указал на наши южные границы. - Армия должна отправиться вот сюда, на границу с Арменией. Там вспыхнул бунт. Уже есть приказ министра обороны генерала Мехмандара.

Англичане ушли из города. Празднично украшенными улицами ушли и наши войска, направляясь к границе с Арменией, а на границе с Россией, в Яламе остались только пограничники и несколько чиновников. Мы в министерстве готовили проекты договоров как с красными, так и с белыми, а мой отец уезжал в Иран.

Мы с Нино прощались с ним в порту. Отец грустно смотрел на нас и не спрашивал, собираемся ли мы ехать за ним.

- Что ты будешь делать в Иране?

- Может быть, женюсь, - рассеянно отвечал он, целуя нас. - Я буду навещать вас. Не переживайте, если это государство погибнет, у меня есть несколько имений в Мазандаране.

Отец взошел по трапу, потом долго стоял на палубе, глядя на нас, на крепость, на величественную Девичью башню, на город, на степь...

В Баку было знойно, занавески на окнах в министерстве были полуопущены.

Прибыли послы из России. У них были неприятные, хитрые лица. Они равнодушно и торопливо подписали уйму документов, договоров, статей, примечаний, поправок и уехали.

Улицы тонули в песке и пыли. Ветер играл обрывками бумаг. Мои тесть и теща уехали на лето в Грузию.

А границу в Яламе по-прежнему охраняли несколько пограничников.

- Асадулла, - сказал я министру, - в Яламе по ту сторону границы стоят тридцать тысяч красных.

- Наше дело - заключить договоры, - зло сказал он. - Остальное в руках Аллаха.

Я вышел на улицу. У входа в парламент стояли часовые, их начищенные штыки ярко блестели под солнцем. В самом парламенте яростно спорили депутаты от различных партий. Русские рабочие грозили начать новую забастовку, если не будут разрешены поставки нефти в Россию.

Люди собирались в чайханах, читали газеты, играли в нарды. Дети возились в раскаленной пыли. Казалось, небо низвергало на нас потоки пламени.

- Вставайте к молитве! Вставайте к молитве! Лучше молиться, чем спать - доносилось с минарета.

Я не спал, а просто лежал с закрытыми глазами. Мысли все время возвращались к тридцати тысячам солдат, стоящих на границе в Яламе.

- Очень жарко, Нино, - сказал я, - наша Куколка еще не привыкла к такой жаре. Ты ведь тоже любишь деревья, тень, воду. Поехала бы на лето к родителям в Грузию.

- Нет, - серьезно отвечала Нино, - я не хочу уезжать.

Я не стал настаивать, а Нино сидела задумчивая и хмурая.

- Мы должны уехать все вместе, Али хан, в городе очень жарко. Ведь у тебя есть в Гяндже имение, там сад, виноградник, давай уедем туда. Ведь там твоя родина, и Куколка наша будет в прохладе.

Против этого нечего было возразить. Мы собрались и уехали. Наш вагон украшал новый герб Азербайджана.

От железнодорожной станции в Гянджу вела широкая, пыльная дорога. Пересохшая река разделяла мусульманские и христианские кварталы города. Я показал Нино могилу моего прадеда Ибрагима, погибшего сто лет назад от русской пули.

Мы приехали в имение.

Ленивые, разомлевшие от жары буйволы лежали в воде. Пахло молоком, виноград созрел, и его ягоды стали крупными, как глаза буйволов. Головы крестьян были выбриты на макушке, а спереди волосы разделены пробором. В глубине сада стоял небольшой домик с деревянной верандой.

Куколка заулыбалась, увидев лошадей, собак, кур.

Мы навели в доме порядок и зажили там. Я на несколько недель позабыл о министерстве, договорах и Яламе.

Мы лежали на лужайке. Нино жевала горькую травинку, и ее загоревшее под солнцем лицо было спокойно и безмятежно, как небо над Гянджой.

- Али хан, эта Куколка моя. В следующий раз будет мальчик, и ты возьмешь его себе.

И она стала обстоятельно планировать будущее Куколки. В это будущее входили теннис, Оксфорд, французский и английский языки... Короче, весь европейский набор...

Я молчал, потому что Куколка была еще очень мала, а под Яламой стояли тридцать тысяч красных. Мы веселились на лужайке и обедали, расстелив ковры, под деревьями. Неподалеку от лежащих буйволов Нино купалась. Проходившие мимо крестьяне в маленьких круглых папахах, кланялись своему хану и приносили нам полные корзины персиков, яблок и винограда. Мы не читали газет, не получали писем, мир ограничился пределами нашего имения, и мы были почти так же счастливы, как в Дагестане.

В один из жарких летних вечеров мы сидели в комнате. Издали послышался стук копыт. Я вышел на террасу и в человеке в черной черкеске узнал Ильяс бека. Он соскочил с коня. Я радостно протянул ему руки, но он не ответил на мое приветствие. В свете лампы лицо его было бледным, щеки ввалились.

- Русские заняли Баку, - проговорил он.

Я кивнул, словно давно знал это.

- Как это случилось, Ильяс бек? - спросила стоявшая у меня за спиной Нино.

- Ночью из Яламы пришли эшелоны с русскими солдатами. Они окружили город, и парламент сдался. Все министры, не успевшие бежать, арестованы, парламент распущен. Русские рабочие перешли на сторону своих земляков. В Баку у нас не оказалось ни одного солдата. Все находились на границе с Арменией. Я собираюсь организовать добровольческий партизанский отряд.

Я оглянулся. Нино ушла в комнату, слуги впрягли коней в карету. Нино собирала вещи и о чем-то говорила по-грузински с Куколкой. Потом мы ехали полем. Ильяс бек - верхом рядом с нами.

Вдали были видны огни Гянджи. На мгновение прошлое и настоящее слились в моем сознании. Я увидел бледного, серьезного Ильяс бека с кинжалом на поясе на мардакянской бахче, спокойную и гордую Нино.

В Гянджу мы приехали глубокой ночью. На улицах было беспокойно, людно. На мосту, разделяющем армянские и азербайджанские кварталы, стояли солдаты с оружием наизготовку.

На балконе правительственного здания в свете факелов развевался флаг Азербайджанской Демократической Республики.

[Гость Эльтебер]

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Усталые солдаты отдыхали во дворе самой большой в Гяндже мечети. Где-то у реки строчил пулемет.

Я сидел, прислонившись к стене, слушал этот отвратительный треск и думал о том, что Азербайджанская Республика доживает свои последние дни. Передо мной была миска супа, на коленях лежала тетрадь, куда я торопливо записывал происходящее.

Что произошло за это время? Что происходило в эти восемь дней с тех пор, как мы с Нино остановились в маленьком номере гянджинской гостиницы?

- Сумасшедший, ты совсем потерял голову, - говорил Ильяс бек.

Было три часа ночи. В соседней комнате спала Нино.

- Сумасшедший, - повторил он и принялся расхаживать по комнате.

Я сидел за столом, и мне было совершенно безразлично, что думает Ильяс бек.

- Я остаюсь здесь, - снова сказал я. - Придут добровольческие отряды, и мы будем сражаться. Я не собираюсь бежать со своей Родины.

Ильяс бек остановился передо мной, грустно и зло взглянул на меня.

- Али хан, мы вместе учились в гимназии и на больших переменах вместе дрались с русскими. Я был рядом с тобой, когда ты догонял машину Нахараряна. Я отвозил Нино домой, и я стоял рядом с тобой у ворот Цицианишвили. Но теперь ты должен уехать. Ради Нино, ради себя и ради нашей Родины, которой ты еще будешь нужен.

- Если ты остаешься здесь, Ильяс бек, то остаюсь и я.

- Я остаюсь потому, что я - одинок, потому что я умею командовать солдатами, и у меня есть опыт уличных боев. Уезжай в Иран, Али хан.

- Я не могу уехать ни в Иран, ни в Европу.

Я подошел к окну. Во дворе горели факелы, доносился лязг металла.

- Али хан, наша республика не продержится и восьми дней.

Я безразлично кивнул. Под окном прошли люди с оружием в руках. Из соседней комнаты послышался шум, я оглянулся и увидел стоявшую в дверях Нино.

- Через два часа последний поезд на Тифлис, - сказал я жене.

- Да, Али хан, мы едем.

- Нет, едешь ты с Куколкой. Я приеду позже. Пока мне надо остаться здесь. А ты должна уехать. Сейчас все совсем иначе, чем было в Баку. Ситуация совершенно другая, ты не можешь оставаться здесь, Нино, теперь у тебя есть ребенок.

Я говорил что-то еще. Отсветы факелов играли на стене, блики падали на лицо Ильяс бека, стоявшего в углу, опустив голову.

Нино уже окончательно проснулась. Она тихо подошла к окну, выглянула на улицу, потом обернулась к Ильяс беку. Ильяс бек отвернулся. Нино вышла на середину комнаты, склонила голову набок.

- А как же Куколка? - спросила она. - У нас ребенок, ты не хочешь ехать с нами?

- Я не могу ехать, Нино.

- Твой прадед погиб на гянджинском мосту. Я помню это еще из экзаменов по истории.

И вдруг, застонав, как раненый зверь, Нино опустилась на пол. Глаза ее были сухими, тело била крупная дрожь. Ильяс бек выбежал из комнаты.

- Я приеду к вам, Нино. Очень скоро, всего через восемь дней.

Нино продолжала стонать. Люди за окном пели гимн гибнущей республики.

Вдруг Нино замолчала. Она долго смотрела на меня, потом поднялась. Я взял чемодан, запеленатую Куколку, и мы тихо спустились по ступенькам гостиницы. Ильяс бек ждал нас в машине. Через толпу мы с трудом проехали к вокзалу.

- Потерпи три-четыре дня, Нино, - сказал Ильяс бек, - всего три-четыре дня, и Али хан будет с вами...

Нино спокойно кивнула.

- Знаю. Мы поживем сначала в Тифлисе, а потом уедем в Париж. У нас будет домик с садом, и вторым родится мальчик.

- Да, Нино, все будет именно так...

Я старался говорить спокойно и уверенно. Глядя вдаль, Нино стиснула мне руку.

Медленно скользя по извивающимся, как змеи, рельсам, из темноты выполз похожий на зловещее чудовище поезд.

Нино торопливо поцеловала меня.

- Всего хорошего, Али хан. Через три дня встретимся.

- Конечно, Нино, а потом уедем в Париж.

Она улыбнулась, я не мог шевельнуться, словно мои сапоги приросли к перрону. Ильяс бек проводил Нино в вагон. Она выглянула из окна, похожая на испуганную, потерявшую гнездо маленькую птичку. Поезд тронулся. Нино махнула мне рукой.

Ильяс бек на ходу спрыгнул с подножки вагона.

Мы возвращались в город, и я думал о доживающей последние дни республике.

Светало. Город был подобен арсеналу. В Гянджу подтянулись крестьяне, привозя с собой припрятанные пулеметы, боеприпасы. С армянской стороны изредка доносились выстрелы. Та часть города уже принадлежала России.

В Гяндже появился человек с густыми бровями, орлиным носом и глубоко запавшими глазами. Это был шахзаде Мансур Мирза Гаджар. Никто не знал, кто он и откуда приехал. Он происходил из рода Гаджаров, и на его папахе сиял серебряный иранский лев. Человек этот, считавший себя потомком Ага Мухаммеда, взял командование на себя.

Батальоны русских приближались к Гяндже, город был полон беженцами из Баку. Они рассказывали о расстреле министров, аресте депутатов парламента, трупах, выброшенных в море с привязанными к ногам ядрами.

- Мечеть Тезе Пир превращена в клуб, русские избили Сеида Мустафу, собравшегося молиться на крепостной стене. Они связали ему руки и сунули в рот кусок свинины. Ему удалось бежать в Мешхед к дяде. А его отца русские расстреляли.

Все это рассказывал мне Арслан ага, наблюдавший, как я раздаю оружие.

- Али хан, я тоже хочу воевать.

- Ты? Ах, ты перемазанный чернилами поросенок, ты тоже хочешь воевать?

- Я не поросенок, Али хан. И я, как все вы, люблю свою родину. Мой отец убежал в Тифлис. Дай мне винтовку.

Лицо его было серьезным, он смотрел на меня, взволнованно хлопая глазами.

Я дал ему винтовку и включил в свою команду, позиции которой были у моста. Улицы по ту сторону моста уже были заняты русскими.

В знойный полдень мы сошлись в рукопашной. Перед моими глазами мелькали широкоскулые, плоские лица, треугольные штыки. Дикая ярость обуяла меня.

- Вперед! - кричал кто-то.

Воздух был пропитан запахами пота и крови. Я взмахнул прикладом и почувствовал, как пуля царапнула мне плечо. Со всей силой я опустил приклад на чью-то голову. Череп раскололся, мозг брызнул наружу, смешиваясь с пылью, я выхватил кинжал и бросился на нового противника. Когда тот упал, я краем глаза заметил, как Арслан ага вонзает кинжал в глаз своего противника.

Издали послышались сигналы трубы. Мы залегли на углу и принялись беспорядочно обстреливать армянские кварталы. Ночью мы переползли по мосту обратно в нашу часть города. Обмотанный пулеметными лентами Ильяс бек сидел на мосту и чистил пулемет.

Мы устроились во дворе мечети. В ночном небе светили звезды, Ильяс бек рассказывал, как в детстве он купался в море, попал в водоворот и чуть не утонул. Потом мы похлебали супа, съели несколько персиков. Арслан ага тоже был с нами, ему в бою выбили зубы, и разбитая десна кровоточила.

- Я боюсь, Али хан, я страшный трус.

- Тогда оставь оружие, пройди полем к Пуле и плыви в Грузию.

- Я не могу сделать этого, я хочу драться, я, хоть и трус, но родину люблю не меньше остальных.

Я ничего не ответил.

Начинался очередной рассвет. Издали доносилась артиллерийская канонада. На минарете мечети стояли шахзаде Гаджар и Ильяс бек. В руках Ильяс бека был бинокль. Над минаретом развевался флаг. Издали слышались звуки трубы. Кто-то затянул песню о туранском государстве.

- Я кое-что слышал, - послышался чей-то голос неподалеку от меня. Лицо говорившего было бледным, как у покойника, глаза задумчивы. - В Иране появился некто по имени Рза. Он командует армией, и они побеждают. И Кямал в Анкаре тоже собрал армию. Мы деремся не зря. Нам на помощь идут двадцать пять тысяч человек.

- Не двадцать пять тысяч, - сказал я, - а двести пятьдесят миллионов, весь мусульманский мир спешит помочь нам. Но одному Аллаху известно, успеют ли они.

Я поднялся и пошел к мосту. Лег за пулемет, и лента, как четки, заскользила меж моих пальцев. Арслан ага подавал мне ленту. Он был бледен, но улыбался. Со стороны русских началось какое-то движение, мой пулемет строчил без передышки. С той стороны заиграли призыв к атаке. Из глубины армянских кварталов послышался марш Буденного.

Я поднял голову. Передо мной лежала широкая, пересохшая река. Русские, пригибаясь, перебегали площадь, стреляя на ходу. Пули со свистом вонзались в опоры моста. Я отвечал им плотным огнем. Русские падали, как игрушечные солдатики, но взамен убитых появлялись все новые и новые. Их были тысячи, и мой одинокий пулемет был бессилен на гянджинском мосту.

Арслан ага по-детски вскрикнул и застонал. Я бросил взгляд в его сторону. Он лежал, распростершись, и струйка крови стекала из уголка его раскрытых губ. Я снова стиснул гашетку пулемета, поливая русских огнем. Труба опять заиграла атаку.

Моя папаха улетела в реку - то ли пуля снесла ее, то ли порыв ветра.

Я рванул гимнастерку на груди. Теперь между мной и противником было только тело Арслана ага. Значит, можно быть трусом, но умереть за родину, как герой.

Трубы на том берегу заиграли отбой. Мой пулемет смолк. Взмокший от пота, голодный, я сидел на мосту и ждал, когда меня сменят. Пришла смена. Они подняли тело Арслана ага и положили его перед пулеметом, как прикрытие. Я вернулся в город.

* * *

И вот я сижу во дворе мечети, помешивая ложкой свой суп. У входа в мечеть стоит шахзаде Мансур, рядом Ильяс бек с картой. Я нечеловечески устал. Через несколько часов надо снова идти к мосту, и я знаю, что Азербайджанская Республика продержится всего еще несколько дней...

Довольно. Хочется спать. Я буду спать, пока труба вновь не призовет меня к мосту, где сто лет назад за свободу своего народа отдал жизнь мой прадед Ибрагим хан Ширваншир.

"Али хан Ширваншир погиб в 5 часов 15 минут на гянджинском мосту. Его тело упало в пересохшую реку, пронзенное восемью пулями. В его кармане найдена тетрадь. Если на то будет воля Аллаха, я доставлю эту тетрадь его жене. На рассвете, незадолго до наступления русских, мы похоронили его во дворе мечети. Наша республика погибла, как погиб Али хан Ширваншир.

Ротмистр Ильяс бек, сын Зейнала ага из поселка Бинагады".

[Гость Эльтебер]

[1] Грамматические категории латинского языка.

[2] Здесь обыгрываются омонимические сочетания «гара бах» – «взгляни на снег» и «гара баг» – «великий сад»

[3] Здесь: телохранитель.

[4] Рамазан — девятый месяц по лунному календарю.

[5] В христианской мифологии – пророк Илья.

[6] Герой поэмы Фирдоуси «Шахнамэ».

1 Ашура - десятый день месяца мухаррам (первого месяца мусульманского лунного календаря), день смерти имама Гусейна в Кербала.

[7] Баб (1819-1850) - глава мусульманской секты, расстрелянный при Насреддин шахе за стремление осуществить общественно-политические реформы.

[8] Баб - ворота. В данном случае имеется в виду и Баб - руководитель и идеолог движения.

[9] Головной убор духовных лиц.

[10] Челекен – полуостров на восточном побережье Каспия.

[11] Туман – денежная единица в Иране.

[12] Персонажи поэмы Фирдоуси «Шахнаме».

[13] Заупокойная молитва, плач.

[14] Во имя Аллаха милостивого и милосердного.

[15] Слава Аллаху, Господу миров, милостивому, милосердному, держащему в своем распоряжении день суда.

[16] Тебе поклоняемся, и у тебя просим помощи.

[17] Веди нас путем прямым, путем тех, которых ты облагодетельствовал.

[18] Не тех, которые под гнетом, не тех, которые блуждают.

[Гость Эльтебер]

© Мирза Гусейнзаде, перевод, 1990 г.

Данное художественное произведение распространяется в электронной форме с ведома и согласия владельца авторских прав на некоммерческой основе при условии сохранения целостности и неизменности текста, включая сохранение настоящего уведомления.

Любое коммерческое использование настоящего текста, распространение в информационных системах без ведома и прямого согласия владельца авторских прав НЕ ДОПУСКАЕТСЯ.

Бесконечно благодарен Сабине Улухановой за неоценимую помощь в работе над переводом.

М. Гусейнзаде

http://www.azeribook.com/proza/kurban_said/ali_nino.htm

-----

-----

http://www.kaspiy.az/rubrics.php?code=2124

http://www.day.az/news/showbiz/6329.html